.
Из 48 созвездий, пишет Скот, 36 соотносятся со знаками зодиака, они вращаются вместе с небом и появляются не все одновременно, но в зависимости от времени года[748]. В отличие от Фендула он не включает их в строгую систему деканов, а рассматривает каждое в отдельности. Мифология тоже волнует его минимально, причем как в форме рассказа, так и иконографически[749]. Это может быть связано с тем представлением о «новом астрологе», которое он постепенно выработал для себя, старался воплотить и передать в своем сочинении. Для него важнее то, что под звездным небом живут «ангельские духи», которые являются людям в виде человечков, животных, птиц, когда их призывают маги. Эти злые духи ведут постоянную войну против людей. Поэтому и следует описать и изобразить сначала всю карту звездного неба, а потом все imagines по отдельности.
Далее следуют изображения и описания созвездий и входящих в них звезд. Лишь некоторые из них называются, например, Сириус (альфа Большого Пса), самая яркая звезда небосвода. Созвездие Волопаса смешивается с его самой яркой звездой — Арктуром. Несмотря на несомненное знакомство с арабской астрономической литературой, у него почти не фигурируют арабские названия звезд, которые позднее утвердились в астрономии[750]. Альголь, точнее, Раш аль-Гуль, «голова демона», как окрестили арабские астрономы голову Горгоны в руках Персея, у Михаила Скота ассоциируется со всем созвездием, называемым также виконт, хотя с содержанием мифа автор был знаком[751].
Миф об Андромеде, видимо, показался шотландцу скучноватым и он наделил его новыми деталями: «Андромеда была дочерью Кефея и Кассиопеи. Поскольку девушка была очень красива, Юпитер сказал, что она очень сластолюбива и что ее нужно отдать на съедение киту. Ее привязали к ветвям дубов меж двух гор. Персей нашел и спас ее, а она, полюбив его, навсегда отказалась видеть родителей или другого мужчину, и тот на радостях увез ее в Аргос. Поскольку она вся внутри пылала, ее изображают сверху женщиной, а ниже пупка — мужчиной. Женщина частично была одета, частично — нага, чтобы обозначить этот факт»[752]. Художник последовал этому странному рассказу (илл. 23). Во всей прежней традиции миниатюристы изображали обнаженной женскую грудь и стыдливо прикрытой — всю нижнюю часть тела. В мюнхенской рукописи Андромеда висит прикованной между двух деревьев, растрепанные волосы и платье указывают на женский пол, но ниже пупка платье раскрывается, чтобы продемонстрировать принадлежность к полу, обретенному из-за страсти[753]. Что заставило шотландца превратить ни в чем не повинную Андромеду в похотливого гермафродита, наполовину сменившего пол, остается загадкой. Но фантазия прижилась и пришлась по вкусу читателям и зрителям XVI века, охочим до всевозможных странностей, в том числе эротического толка.
Изображения созвездий довольно близко следуют тексту Михаила Скота, который, как мы видим, не полностью игнорирует классическую мифологию, но модернизирует ее на свой лад. Понятно, что родившийся под созвездием Андромеды подвергнется серьезным опасностям и будет отличаться сластолюбием, о чем говорит астрологическая глосса на полях. Млечный путь он называет также галактикой и ассоциирует с Полуденным бесом, demon meridianus, упоминаемым в одном из псалмов (илл. 24). Библейское название Млечного Пути объясняется тем, что в нем правят мудрые духи, которых следует бояться. Именно поэтому, мол, Давид и молил уберечь его от полуденного беса[754]. Это две летящие фигуры женщины и мужчины, который держит в руках «ма́ндорлу» (миндалевидный овал), окаймленную звездами, в центре которой написано: «Небесный круг, называемый галаксией», circulus celestis qui dicitur galaxia. Такой иконографический тип встречается до мюнхенской рукописи лишь в монтекассинской «Аратее». Его происхождение неясно. Возможно, истоки следует искать в древнеримском символизме: на млечном пути отдыхали души героев во время их путешествия по небу. В таком случае фигуру, держащую мандорлу, следует трактовать как гения, сопровождающего души, а женскую фигуру как олицетворение скорби[755].
Для правильного толкования миниатюр следует учитывать не только формальное соответствие их тексту, зависимость от модели и степень новаторства, но и их расположение на странице. Это позволяет предположить, какую роль они играли для автора и как могли восприниматься читателем. В мюнхенской рукописи миниатюры лишены каких-либо рамок, текст, как маргинальный, так и основной, обрамляет их, составляя с ними неразрывное целое. Это хорошо видно на листе, где изображены пять планет (илл. 25). Они расположены в шахматном порядке, как в ранних «Аратеях», в том числе в рукописи из Мадридской библиотеки. Но планеты изображены здесь по пояс, вся квадратная миниатюра полностью отделена от текста. В мюнхенской же рукописи в середине листа мы видим Венеру, нюхающую цветок, а по углам другие планеты. Изображения Сатурна, Юпитера и Марса фактически вклиниваются в сопроводительные тексты, описывающие их атрибуты и астрологические качества, схожие с теми, которые мы знаем по рукописи Георгия Фендула. Каждая планета одета по-своему, как бы являя принадлежность к разным общественным статусам: Юпитер — судья, Марс — тяжело вооруженный рыцарь, Меркурий — епископ, Сатурн — воин, но с крестьянской косой, ибо перед нами покровитель сельского хозяйства, вечно воюющий с Юпитером и Марсом. Наконец, Венера предстает в роскошном одеянии знатной дамы. Во «Введении» и в других астрологических сочинениях много писалось о таком «социальном» содержании астрологии: у каждой профессии и прослойки общества были свои покровители. Рассматриваемая миниатюра должна была подчеркивать, что законам этой науки подвластны все без исключения.
Михаил Скот ссылается на изображения и настойчиво называет созвездия imagines или signa, хотя не менее употребительными в то время были слова constellationes и sydera. Очевидны и отличия образного звездного мира Скота от иконографии Георгия Фендула. Если у последнего изображения превалируют над текстом, то у Скота они говорят только внутри текста, только как визуальное подспорье. Можно представить себе, что, пользуясь «Введением», император или кто-то из его окружения мог с умом использовать «опасные» изображения созвездий в книге Фендула.
Наверное, относительно Михаила Скота рано говорить о настоящей науке «астрологических образов», распространившейся в интеллектуальных кругах Запада в последние столетия Средневековья. Однако «Зерцало астрономии», важнейший памятник этого учения, был создан всего через несколько лет[756]. Не думаю, что шотландский астролог случайно предпочел термин imago. Его видение мира сфер формировалось через чтение текстов, через созерцание античной и арабской астральной иконографии, но и через размышления над совсем не созерцательным, а практическим значением небесных образов. Уделяя им большое внимание во «Введении», он хотел передать свои размышления ученикам и императору.
Скот прибегал к дидактике, задуманной, возможно, самим государем, заказавшим книгу, написанную «легко», leviter. Император, знакомый и с античной научной литературой, сам уже в те годы собирал материал для «Книги об искусстве соколиной охоты», а Михаил Скот ему в этом помогал[757]. Оба хорошо понимали значение иллюстраций для увеличения наглядности предметов, сложных для понимания. Эти изображения, кочевавшие от рукописи к рукописи, из одной художественной традиции в другую, развивались не только в связи с научными текстами и идеями, но и по своим собственным законам. В этом взаимовлиянии искусства и интеллектуальной традиции происходило становление новой картины мира, наполненного одушевленными существами, вышедшими из античных мифов, но получавшими все новые атрибуты, человеческие качества, функции в небесной и земной жизни.
Божественный мир ангелов и небесные сферы неразрывными узами связаны с миром подлунным, состоящим из четырех элементов, изображавшихся на схемах в виде шарообразной земли, окруженной сферами воды, воздуха и огня. За ними же следовали собственно «небеса» надлунного мира, начиная с лунного круга. Как и для всякого христианина, для Михаила Скота мир небесных светил тварный и, следовательно, включен в эсхатологию, погибнет в день Страшного суда. Но в той картине, которая вырисовывается из «Введения», тление, изменение, старение почти не находят места.
Вторя традиционному мнению, Скот пишет: «Мы знаем, что мир стареет и не пребывает в одном состоянии. В истинности этого мы ежедневно убеждаемся на примере вещей высших и низших, видя в них великие изменения, иногда медленные, иногда скорые». До грехопадения Адама элементы были чище, планеты светили ярче[758]. Сей мир, hic mundus, в котором все подвержено становлению, смешению, распаду и гибели, — это всегда подлунный материальный мир четырех элементов, мир дольний. Его отмежевание от горнего мира, пребывающего в эфире, выражено у Скота гораздо слабее, чем зависимость, видимая уже в том, что весь материал о двух мирах подается смешанно, зачастую в одном абзаце. И все же фундаментальные различия, лежащие глубже, чем настойчивые повторения о слиянии небесного и земного, заставляют рассматривать порознь явления, происходящие внутри элементов и вне их.
Все вещи состоят из земли, воды, воздуха и огня. Они же являются основой четырех соков человеческого тела: флегмы, крови, черной и желтой желчи. Каждый элемент обладает двумя качествами: огонь — горячий и сухой, воздух — горячий и влажный, вода — холодная и влажная, земля — холодная и сухая. Они связаны друг с другом одновременно узами вражды и дружбы. До того, как элементы были распределены по творениям, они представляли собой первобытный хаос или первозданную материю (yle), которая бурлила, словно молодое вино при брожении. Господь распределил все по порядку. Чем выше элемент, чем ближе он к небесной тверди, тем он «легче, разреженнее, чище». Земля же оказывается «как бы осадком остальных, подобно осадку вина в винной бочке или отстою оливкового масла». Творение элементов и их распределение в мире сравнивается с тем, как домохозяйка подметает мусор и сбрасывает его с балкона. Поскольку в мусоре разные предметы попадаются — одни тяжелее (камни), другие легче (перья), — о