Поскольку сицилийские вулканы находятся в море, то у Михаила Скота была возможность наблюдать взаимодействие лавы и воды. Он знает, что во всем архипелаге вода содержит большое количество серы. Чем ближе к раскаленному вулкану кипящая морская вода, тем качественнее в ней сера, тем больше ее ценность для применения в алхимии (мутации металлов, изготовления мазей и т. п.). Если бы «раскаленные камни», т. е. лава, не скрывались под землей, а находились бы на поверхности, то ветер мгновенно распространил бы их жар по всей земле и мир бы сгорел. Но по великой благости Творца этого не происходит. Поэтому на вулканах живут люди, питаются плодами земли, как это видно, например, на Липари, изобилующем «прекрасными деревьями и травами»[803].
Хочется видеть здесь след собственных наблюдений, но те же явления описаны и в доступной Скоту «Естественной истории» Плиния[804]. Еще в античное время кратеры считались входами в преисподнюю, и, естественно, не было устоявшейся точки зрения на то, какой именно считать основным. Судя по всему, Михаил Скот был знаком с литературной традицией, отразившей эти представления. Не принимая ничего на веру, он подчеркивает, что недра земли — это место наказания душ грешников, ежедневно уносимых туда обитающими в воздухе духами. Они пекутся там, «как хлеб в печке», павшие с неба ангелы — за пекарей. Вход в ад надежно охраняется «сильными и ловкими демонами», у каждого из которых свои функции в жизни преисподней[805]. Однако муки не могли быть связаны лишь с жаром, смертоносный холод также свойственен аду. Поэтому в первой дистинкции «Введения» он помещает его не в недра земли, а распределяет по зонам: в необитаемой зоне, т. е. в Арктике и Антарктике, грешников мучает холод, а в засушливой — непереносимая жара[806].
Этот довольно пространный пересказ понадобился мне для того, чтобы показать некоторые особенности картины мира Михаила Скота. Его мир совершенен благодаря тому, что в каждой частице его он находит проявление божества или связь с Творцом. Однако в этом не следует видеть проявление пантеизма. Скот настойчиво подчеркивает разницу между вечным и преходящим, между природой божественной и человеческой или элементарной. Налицо и антропоцентричность. Если исключить человека из описанного Скотом космоса, он потеряет всякий смысл: Верховный мастер (summus artifex) управляет движением планет, которое кажется нам беспорядочным, а смысл их движения состоит в том, чтобы являть знамения того, что происходит на земле, — но являть именно нам, людям[807].
Человеческое знание математики, музыки и многих других наук, в том числе и грамматических, умение точно вычислять время (compotus) — все это нужно для того, чтобы правильно понять то, что обозначают небесные тела и правильно воспользоваться этим в земной жизни. Заметим: несмотря на связь между звездами и божественным миром астрология отнюдь не подменяет собой ни богословие, ни мистическое познание Бога, даруемое, как не раз повторяет Михаил Скот, лишь великим святым и аскетам. Но и не верящий в астрологию уже оскорбляет Всевышнего, поскольку отвергает Его волю, выражаемую в небесных знамениях[808].
Перед нами мир, доступный познанию астролога, созданный и существующий для человека, действующий по аналогии с работой человеческого тела и души. Михаил Скот был знаком с учением о душе мира, разработанным в XII веке Шартрской школой, с психологией Аристотеля и Авиценны. Он знает, что душа человека аналогична душе мира, что она призвана давать суждения о небесных знамениях, «познавая силу души и естественную комплекцию небесных тел» и сравнивая их с душой человека и с делами земными[809]. Астролог вообще должен много читать обо всем, что касается естественных наук, и, в частности, прилежно заниматься наукой о душе и связанной с ней этикой. Только тогда он, глядя на планеты и небосвод, поймет, что вся эта красота создана и устроена для воспитания души человека, обязанного избегать пороков и стремиться к благу[810]. Это рассказывается в главе с дидактической точки зрения одной из самых важных, посвященной общественной роли астролога, его образу жизни и моральным качествам. Этот частный сюжет, в свою очередь, подводит нас к большой теме природы человека и его достоинства.
13. Микрокосмос
Пролог к «Мельфийским конституциям», уже обсуждавшийся в связи с различными философскими проблемами, представлял светское государство, власть князей как следствие грехопадения Адама и Евы. В этом Фридрих II следовал традиционному учению, восходившему к Августину и неразрывно связанному с христианской антропологией в целом.
В центре размышлений законодателя стоит образ человека. Он сумел в удивительно лаконичной форме воплотить суть библейского учения о достоинстве человека, изложенного в Книге Бытия и в Псалтири, осмыслявшегося на протяжении столетий. Созданный из праха, но все же образ Божий, он лишь чуть ниже ангелов (Пс. 8:6). Человек в руках Бога, словно глина в руке гончара, говорит Исайя (Ис. 45:9), в этом он просто принадлежит миру вещей. Но его душа «вдохнута» в Адама, дуновение Божие присутствует в нем, тем самым изымая его из ряда вещей, делая участником равноправного диалога с Богом[811]. История падшего человека, наследника Адама — всемирная драма, в которой царский сын терпит неподобающий своему сану позор[812]. Подобно тому, как вочеловечение Бога было средством «врачевания», средневековый государь призван «отдать отчет за вверенные ему владения», «заботиться о правосудии и создавать законы». Светский государь одновременно слуга и отец правосудия. Его задача — восстановить в человеке тот божественный образ, который был помрачен последствиями греха.
Можно подумать, что в этом христианском толковании места человека в мире и роли монарха нет ничего оригинального для Средневековья[813]. Разве на много веков раньше, в «Салической правде», Меровинги не ссылались на свою христианскую миссию, когда решили записать правовые нормы франков и тем превратить обычай в закон? Однако интеллектуальный климат Европы XIII века несравним с ситуацией VI–VIII веков. И даже лаконичный, но идеологически важный и очень насыщенный идеями текст пролога «Мельфийских конституций» свидетельствует об этом. Использование научной лексики было, несомненно, следствием присутствия среди правящей элиты крупных ученых, оно было интеллектуальным и политическим манифестом. Наука и право были делом единого, скорее всего довольно узкого, хотя и открытого для внешних контактов круга людей, сформировавшегося вокруг императора. Но о науке чуть позже. Вернемся к «Мельфийским конституциям» и достоинству человека.
Статьи II 32 и II 33 отменяют на территории Сицилийского королевства традиционный для средневековой Европы божий суд, т. е. поединки, дожившие до начала XX века в форме дуэлей (duellum). Рациональное мышление законодателя было возмущено тем, что это «гадание», противоречащее природе, общему праву и принципам справедливости, до сих пор имеет правовую силу среди «франков» (т. е. жителей Западной Европы)[814]. Вместо поединка в качестве процедуры судебного разбирательства предлагался сословный институт свидетельства: для обвинения одного графа необходимо было свидетельство двух графов, или четырех баронов, или восьми рыцарей, или шестнадцати горожан; последние ко всему прочему должны были обладать «доброй репутацией»; виллан, естественно, не имел права свидетельствовать даже против простого рыцаря, не говоря уж о более знатном человеке. Законодательство Фридриха II, во многом опираясь на ассизы норманнских королей Сицилии, было направлено на замыкание рыцарского сословия и утверждение его привилегий[815]. Однако «Мельфийские конституции» не раз повторяют, что пользоваться своими привилегиями, прежде всего судебными и правом ношения оружия, знатные люди могут «до тех пор, пока живут как подобает рыцарю», «кто в должной мере несет бремя и блюдет честь рыцарского достоинства»[816].
Что значило «жить по-рыцарски»? В чем состояло достоинство рыцаря, которое он должен был хранить? Несомненно, по мнению Фридриха II и его приближенных, оно состояло не только в коне, мече и других «рыцарских знаках» (militaribus signis), о которых говорит статья II 32. Достоинство крови было немаловажным фактором. Об этом свидетельствует статья III 23 2, запрещавшая подданным браки с иностранцами[817]. Ни один феодал не имел отныне права жениться или женить своих детей без личного согласия государя. Эта строгая мера может поставить в тупик всякого, кто склонен восхищаться открытостью и веротерпимостью просвещенного сицилийского государя. Но эта мера подкреплялась вескими для того времени научными основаниями, а именно уверенностью в том, что достоинство человека, воспринимавшееся многими как нечто принадлежащее лишь определенному сословию, передается по рождению, через семя. Фридрих II считал возможным таким образом влиять на достойный «генофонд» своего государства.
Оскорбление рыцаря каралось строго, но наказанию подлежало также и недостойное поведение самого рыцаря, например, если он ранит другого рыцаря или, что важно, менее знатного человека, поскольку тем самым он, «забыв стыд», оскорбляет свое звание