Врач — это «посланник божий», владеющий тайнами науки, он «словно невеста, идущая под венец, и поэтому он не должен пятнать свою честь»[871]. На всякую болезнь он знает лекарства, из которых Скот различает три основных, и выбор его интересен: 1) освященная на алтаре гостия; 2) магнит и железо, т. е. морской компас; 3) бинты, порошки и лекарства, сделанные из трав[872]. Как и для профессионального астролога, для врача во «Введении» разработан своеобразный кодекс поведения: он должен быть обходительным, одеваться со вкусом, исключительно в цвета, дающие силы, например, в пурпур, всячески ублажать больного музыкой и анекдотами (fabulas ridiculosas), говорить с ним «о том о сем», одним словом, стараться заслужить психологическое доверие пациента. Осуждаются те врачи, которые дают краткие предписания относительно лечения или четкие лаконичные суждения по анализу мочи. Лучше быть более многословным, выражаться двусмысленно и замысловато, делать предположения и ничего не утверждать, чтобы впоследствии не выйти виноватым[873]. Все это лишь для того, чтобы доказать зависимость врачебного искусства от астрологических знаний.
В этом контексте следует рассматривать и физиогномику, которой Михаил Скот посвятил третью часть «Введения». Это один из столпов науки о природе, на что намекает само название, сохраненное в рукописях, но не закрепившееся в традиции: physonomia, как бы «закон природы». В отличие от первых двух книг, физиогномика не рассчитана на широкого читателя. Это «секретнейшая наука о природе, которую можно назвать утешением», пишет Михаил Скот, намекая одновременно на «Утешение философией» Боэция и на императорский досуг. Советуя императору обратить на нее особое внимание и взять на вооружение в повседневной жизни, он уверяет, что, ссылаясь на нее в любом разговоре, он будет принят как пророк или святой. Сила физиогномики — в ее великой эффективности. Владея ее методами, император сможет судить о характере его приближенных, гостей, слуг, понимать глубинный смысл того, что ему советуют, а также будет знать природу животных и научится избегать пороков. В основе этой науки как части философии, продолжает Скот, лежит вера, любовь к Богу и к благу[874].
Перед нами своеобразное сочетание дисциплин, которые мы бы сегодня могли отнести к этике, психологии, биологии, медицине, анатомии. Как и во всем остальном, автор исходит из того, что «высшее движение является причиной низшего», в жизни животных и людей таким движущим началом для него является «естественная любовь мужчины и женщины», а семя называется «самой благородной частью всех телесных соков». В связи с этим большое внимание уделяется правилам половой жизни, эмбриологии, правилам вскармливания и особенностям анатомии[875].
В Южной Италии, особенно в Салерно, с XII века были хорошо известны античные и арабские сочинения по этим вопросам, это позволило по-новому, с научной точки зрения взглянуть на взаимоотношения полов. «Физиогномика» Скота связана с трактатом Рази «К Аль-Мансуру» (Ad Almansorem), с трактатом Константина Африканского «О соитии», уже подготовившем положительный взгляд на секс, с сочинением «О родах» Абу Бакра, переведенным в 1218 году в Толедо Салием Падуанским, с «Микротегни» или «О семени» — псевдогаленовским апокрифом III века н. э. Можно видеть аналогии и с приписываемой Аристотелю «Физиогномикой», которая была переведена Варфоломеем Мессинским для Манфреда, но, возможно, была известна при штауфеновском дворе и ранее[876].
В этих текстах автор мог почерпнуть идею сделать астрологию как бы «субстратом» физиогномики: именно астрологические характеристики момента зачатия ребенка и длительность его нахождения в материнской утробе определяют все его будущее. Планеты по очереди воздействуют на него каждая в свой месяц, а та, которая главенствует в месяц рождения, оставляет на теле свой отпечаток. Если же ребенок родится до седьмого месяца беременности, то у него нет шансов выжить просто потому, что все планеты не успеют осуществить свое воздействие на зародыш и, следовательно, не передадут свойственные им природные качества. Человеческое тело не совершенно от природы, но становится таковым лишь с течением времени и во взаимодействии с душой, даруемой каждому телу в момент рождения[877]. Здесь последовательно проводится принцип космической симпатии, влияние небесных тел понимается в самом материалистическом ключе: без естественных качеств планет, буквально влитых в тело с неба, организм не может функционировать. Человеческое существо — «дитя планеты». Но, используя этот термин, мы должны отделять его от известной астрологической метафоры, возникшей, судя по всему, около 1400 года[878]. Не следует удивляться, что Скот дает множество рекомендаций относительно ведения беременности и ухода за младенцем. Он рассматривает и психологические аспекты внутрисемейных отношений в связи с появлением ребенка, рассуждает о родительской любви и об отношении ребенка к кормилице, если мать не кормит ребенка сама.
Одна глава в первой части «Физиогномики» посвящена классификации животных по родам и видам, в которую включены и человек, и полулюди-полузвери, вроде ламий, сирен и кентавров[879]. Это не случайно: устройство и болезни человеческого тела рассматриваются наряду с животными, потому что физиогномика позволяет судить как о людях, так и о животных, хотя о первых такие суждения более точны[880]. Это важная для нас деталь, если мы вспомним о том значении, которое придавал зоологии Фридрих II, а также о том, что Михаил Скот переводил свод аристотелевских сочинений о животных. Он цитирует его и в «Физиогномике», и в других частях «Введения», что позволяет говорить о первом использовании этого фундаментального и нового для западноевропейской науки текста.
Помимо отдельных цитат влияние самого метода Аристотеля в рассмотрении проблем биологии сказалось в «Физиогномике» достаточно сильно. Большая часть «Истории животных» посвящена именно человеческой анатомии. Точно так же Михаил Скот устанавливает связи между миром животных и людей: человек не является животным, как говорят о ведьмах, но подобен ему, согласно природе, что видно на примере чудовищ вроде Минотавра. У животных и людей есть общие способности, качества и признаки, signa communia, например зрение, сила. Но они не являются критерием научного поиска для физиогномиста, поскольку они всем известны: мы не скажем ничего нового тем, что такой-то человек силен, как лев[881].
Далее следует пространное описание частей и органов тела всех животных, включая человека, затем, в третьей главе, отдельно человеческого тела, а также способы диагностики заболеваний по пульсу и моче, традиционные в античной медицине и активно использовавшиеся в средневековом Салерно. Так, например, диагностика по анализу мочи, унаследованная от древних, основана на том, что эта жидкость содержит четыре круга, т. е. четыре элемента, заметные лишь в солнечном свете, если встать лицом к югу[882]. Внешний вид частей тела, особенно лица, позволяет говорить о качествах характера человека.
Человек, наделенный душевными и телесными качествами и способностями, о которых нам помогают судить опыт и вновь открытые писания древних, становится в «Физиогномике» таким же объектом научного анализа, каким в других частях «Введения» выступает космос. Связь микро- и макрокосмоса, как мы имели возможность убедиться, подчеркивалась на протяжении всего трактата. «Физиогномика» доводит это утверждение до логического завершения, предоставляя читателю, прежде всего коронованному читателю, научный метод «суждений», iudicia, о человеке по телесным признакам, точно так же, как астрология предоставляла такой метод для «суждений» о человеке по признакам небесным.
Агостино Паравичини Бальяни увидел в мифе о продлении жизни, созданном при папской курии, ответ на бренность и, если угодно, «хрупкость» тела папы, человека почти по определению старого. Тема бренности сочетается здесь с мечтой о долгой жизни, реальные страхи и беспокойство конкретных индивидов, управлявших Церковью в XIII веке, способствовали разработке новых доктрин вокруг высшей духовной власти. Можно ли представить себе, что штауфеновское окружение не было знакомо с этим процессом? Вряд ли. Однако как император, как светский государь, Фридрих II был одержим другими страхами. В его идеологии использовались другие метафоры. Вряд ли ему пришло бы в голову с тоской размышлять о том, что он не увидит «годы св. Петра» (Петр Дамиани), т. е. не достигнет в своем правлении двадцати пяти лет, в течение которых, согласно преданию, апостол управлял римской общиной. Мало кто из римских понтификов за две тысячи лет смог достичь этой цифры[883].
У светских государей были свои метафоры бренности и быстротечности земной власти, из которых важнейшей было, конечно, колесо фортуны. Лотарио иногда вспоминает о нем в своем «Ничтожестве человеческого состояния». В конце концов, сколь бы различными ни были метафоры, использовавшиеся в политической репрезентации Церкви и королевской власти, глубинное их сходство очевидно: старение и смерть уравнивают всех властителей. Но воплощенная в этом бренном теле власть от этого лишь возвышается: «достоинство не умирает»[884].
Всякий «кодекс здоровья», regimen sanitatis, всякое диетическое наставление, сборник рецептов, гербарий или медицинский компендиум, который можно найти при дворе пап или императоров, должен найти свое место в истории медицинской мысли. Стоящая за ними культура тела не была исключительно прихотью, эдаким свидетельством возросшей в среде элиты потребности в материальных удобствах и комфорте. Тело государя было знаком его государства. (Примерно как сегодня здоровая плитика — непременное услвие для участия в президентских выборах.) Поэтому разгово