Но выздоровление поэта было далеко не полным. Вся его дальнейшая жизнь — непрестанная борьба воли с наступающей болезнью. Иногда удается Шиллеру отвоевать у нее несколько месяцев для творчества, иногда — только считанные часы в день, вернее — в ночь, когда он обычно работал.
«С моим здоровьем все по-прежнему, не лучше и не хуже… Неустанные труды примиряют меня с печальным существованием, на которое обрекает меня моя немощная плоть», — пишет Шиллер зимой 1793 года философу Фишениху.
А между тем уже первые недели вынужденного безделья опустошили его тощий кошелек, в то время как восстановление здоровья требовало все новых расходов. Шиллер страдает от отсутствия самых необходимых вещей — раньше он обходился без них, теперь это становится трудней. «Мой врач весьма настаивает, чтобы эту зиму я совсем не выходил без шубы, а у меня ее еще нет, — пишет он своему издателю Гешену 11 февраля 1791 года. — Я предоставляю Вам свободу, если Вы найдете что-нибудь хорошее, сообразоваться с вашим вкусом, лишь бы мех не обошелся мне намного дороже пяти луидоров».
После новой вспышки болезни поэту пришлось по настоянию врачей предпринять летом поездку в Карлсбад— Карловы Вары. В чешском городке Эгере посещает он дом, где был убит полководец Валленштейн. Его давно уже интересует этот мрачный герой Тридцатилетней войны. Замысел новой трагедии зреет в его воображении.
Но пройдет еще несколько лет, прежде чем снова обратится Шиллер к поэзии и драматургии — своему истинному призванию. И причина не только в том, что ему приходится тратить немногие свои силы на работы, приносящие более верный кусок хлеба.
Шиллер не мог вернуться к художественному творчеству, не решив для себя теоретически ряда волновавших его проблем. Первой среди них оставалась проблема общественного переустройства — вопрос о путях и методах, которыми должно человечество прийти к свободе. Она встала перед ним, юношей, во время создания «Разбойников», она подверглась пересмотру в годы его работы над «Карлосом», она приобрела новую, трагическую для Шиллера актуальность в эпоху французской революции.
Трагическую? Но разве революция 1789–1794 годов не была борьбой против феодально-абсолютистских порядков, столь ненавистных поэту в их немецком варианте? Да, это была борьба, вдохновляющая его творчество. Но в том-то и заключалась трагедия поэта, что сам он в разгар революционных событий многого в них не понял.
«Я питаю бесконечное почтение к этому огромному, стремительному человеческому океану, но мне хорошо и в моей скорлупке…» Как печально, что эти слова принадлежат Шиллеру!
Поводом к ним послужили письма из Парижа друга юности Шиллера — Вильгельма Вольцогена. Отправленный герцогом Вюртембергским к французскому двору изучать строительное дело, Вольцоген неожиданно оказался непосредственным свидетелем начала революции. Относился он к ней безусловно отрицательно, и поэт справедливо ищет причину критических суждений Вольцогена в том, что друг его, попав в водоворот бурных общественных событий Парижа из тихой заводи заштатного Вюртембергского герцогства, не сумел в них разобраться. «Объект для него… слишком велик, — пишет Шиллер. — Он привез с собой локоть, чтобы измерить колосса… Как мелки и жалки по сравнению с этим наши общественные и политические отношения…»
Однако, если в начале революции Шиллер, взяв на себя роль стороннего наблюдателя, все же признает грандиозность революционных преобразований во Франции, то с годами его отношение к ним меняется.
«Семейная жизнь Кернера». Дружеские шаржи Ф. Шиллера.
Домик Кернера в Лошвице, где Шиллер писал оду «К радости».
В гостиной герцогини Анны Амалии. Акварель.
Иена. Рыночная площадь.
Шарлотта Шиллер, жена поэта.
Каролина фон Вольцоген, сестра жены поэта.
Шиллер в придворном мундире. Силуэт.
Шиллер на ослике во время поездки в Карлсбад.
За событиями по ту сторону Рейна Шиллер следил по газете «Монитёр». Из нее узнал он в 1792 году о присвоении ему французского гражданства. Поэт, к чести его, не отказался от этого звания, несмотря на недовольство веймарского двора. И спустя шесть лет, получив, наконец, в руки диплом Конвента, он делает переславшему ему этот документ Кампе следующее признание: «Чести, которую оказали мне присуждением французского гражданства, я обязан исключительно моим убеждениям, которые от всего сердца приемлют девиз франков. Если наши сограждане по ту сторону Рейна всегда будут действовать согласно этому девизу, я не знаю более высокого звания, чем принадлежать к их числу…»
Но Шиллер не понял смысла якобинской диктатуры, необходимости революционного террора. Он возмущен процессом против короля и даже намерен сочинить статью в защиту Людовика. После казни Капета он пишет Кернеру, что не в состоянии читать больше французские газеты, так «опротивели ему эти живодеры». Во французской революции он видит теперь не исторически закономерный социальный переворот, а слепой взрыв ярости толпы, «разгул вражды и черной мести и пиршество пороков злых», как скажет он через несколько лет в поэме «Песня о колоколе». События по ту сторону Рейна представляются ему в 1792–1794 годах чуть ли не профанацией революционной идеи:
И горе тем, кто поручает
Светильник благостный слепым:
Огонь его не светит им,
Лишь стогны в пепел превращает… —
формулирует он эту мысль в той же «Песне о колоколе».
Говоря о достоинствах Нидерландской революции XVI столетия, он подчеркивает ее более умеренный, по сравнению с французской революцией, характер. Друга Кернера Шиллер уговаривает в назидание современникам написать историю Английской революции XVII века, в которой также ценит ее бюргерское «благоразумие».
Узнав от историка Иоганна Мюллера, заехавшего из Майнца в Иену, о подробностях майнцских событий, он осуждает поведение Форстера, Губера и других немецких якобинцев…
Шиллер не одинок в своем отношении к событиям по ту сторону Рейна. Его судьбу разделили Гете, Клопшток, Виланд, да и почти все немецкие писатели того времени. В год взятия Бастилии они увидели во французской революции осуществление своих свободолюбивых надежд, но когда классовая борьба во Франции обострилась и в период якобинской диктатуры дошла до своей вершины, они отвернулись от революции. «Мое заблуждение» — так озаглавил свою новую оду патриарх немецких поэтов Клопшток, тот самый, кто ранее называл французскую революцию «величайшим делом века».
Неразвитость общественных отношений в тогдашней Германии, отсутствие широкого демократического движения, страх перед революцией, объявший немецкие дворы, — могло ли все это убожество не коснуться и немецких художников XVIII столетия?
Энгельс писал о Гете: «И Гете был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить» [10].
Слова эти — комментарий к той драме, через которую прошла вся немецкая литература эпохи французской революции, в том числе и Шиллер.
Поэт отверг революционные методы переделки действительности. Но все так же, как и в годы юности, ненавидит он феодальные порядки, да и любой строй, основанный на насилии. Он верен мечте своих героев о свободе, «о новом, лучшем государстве».
Как же может прийти его победа, какой путь может привести к свободе, если не революция?
Шиллер отвечает на этот вопрос: «Искусство!»
Искусство, утверждает поэт в стихотворении «Художники», освободило человека от страха перед силами природы, облагородило его понятия и чувства. И в будущем остается искусство источником всей духовной культуры человечества.
Поэт заканчивает свое стихотворение призывом к художникам всего мира не изменять своему высокому предназначению.
Достоинство людей вам вверено богами.
Храните же его!
Оно падет без вас! Оно воспрянет с вами!
Поэзии святое волшебство
Подвластно планам мудрости нетленной.
Так пусть гармония, как океан вселенной,
Свое справляет торжество.
В многочисленных статьях по эстетике, написанных в годы революционного подъема во Франции, Шиллер развивает свои мысли о воспитательной роли искусства.
Неожиданное событие в жизни поэта дало ему возможность на несколько лет освободиться от забот о хлебе насущном и целиком отдать себя трудам по эстетике.
В то время когда Шиллер с женой отправлялись в Карлсбад, в Дании, на морском берегу, группа его почитателей справляла по нем торжественные поминки.
Еще весной 1791 года распространились в немецких землях слухи о том, что поэта нет больше в живых; летом известие о его мнимной смерти дошло до Дании.
«Возможно ли, Шиллер наш умер? — горестно писал Баггесен Рейнгольду по получении печального известия. — О, утешьте меня в утрате Мирабо и еще более чувствительной утрате Шиллера!»
Три дня подряд среди величавой северной природы продолжалось это удивительное траурное торжество: хор пел оду «К радости», ему вторили звуки флейт, кларнетов и рогов. Дети, одетые в белое, водили хоровод и подпевали хору; Баггесен и его друзья с глазами, полными слез, все не могли разойтись, не зная, как еще выразить свое восхищение немецким поэтом.
Только через месяц дошло до Баггесена известие о том, что Шиллер жив и что, как писал Рейнгольд, торжество в его честь, о котором он узнал, «подействовало на него лучше всякого лекарства».
В это время Шиллер уже вернулся в Иену и стоял перед печальным выбором: на стол или на аптеку тратить двести талеров своей пенсии.
Но в конце этого трудного года к поэту пришла неожиданная помощь: Баггесену удалось уговорить наследника датского престола Фридриха Христиана Августенбургского и тогдашнего датского министра финансов Шиммельмана, поклонников немецкого поэта, назначить ему на три года пенсию по тысяче талеров в год для поправки здоровья.