— Лара… Ты согласилась? Ты согласилась, да?
Я опешила.
— Антон…
Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!
— Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?
Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.
— Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?
— Мы не подслушивали! Было всё слышно и так… — Парировал Антон. — Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?
— Пожалуйста, будь! — Эхом отозвался Мишка и заплакал.
Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.
И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина Владимировна.
Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.
— Спите… — Только и сказала я им на прощанье.
Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети — я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала на чистом листе бумаги.
«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»
После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.
Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом — сначала глаза, потом нос… Подруга моя всё понимала, и в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!
В конце концов, я услышала от неё одно волшебное слово.
— Работай…
Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.
И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью. Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее. Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…
Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей… Меня, как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень — кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять — Антошка это был или Миша… Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску… Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе, не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…
Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но, когда она подняла на меня глаза, остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав, слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.
— Вы идёте или нет? — Услышала я недовольный голос.
Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.
— Ну, что ты так испугалась… Не надо, я не такая страшная.
— Я не испугалась… Просто так неожиданно…
Я постепенно приходила в себя.
— Ничего, Лариса, ничего… Мы справимся с этой ситуацией… — Она опять грустно заглянула мне в лицо. — Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем… — Подчеркнула она и продолжила. — Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко… И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала…
Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.
— Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё…
Говорить больше было не о чем. Я попрощалась и повернулась к двери. Но потом оглянулась — Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.
Я сказала неожиданно осипшим голосом.
— Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что…
Она опять всё поняла без лишних слов.
— Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу…
Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться — спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей — физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога… Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала. Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.
Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного. Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа — девочка красивая, с длинными ногами и руками. В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскок