собирающий весьма жирные пенки в виде откатов, ему даже завидовал. Словно по щучьему веленью в больнице вдруг появлялись старые мебельные стенки, диваны, кресла, холодильники, телевизоры и электроплиты (конечно, взамен новых, купленных за счёт больницы, которые направлялись по известным адресам). Впрочем, в нищих голых отделениях, где не хватало даже табуреток в столовой, были рады и старой мебели. За счёт больницы, в которой, якобы, постоянно проводился частичный косметический ремонт, Шурик провернул не только «евроремонт» в собственной квартире, в двух квартирах своих взрослых детей и у Лабецкого, но и круто отремонтировал квартирку секретарше Раисе, которая к этому времени вполне официально стала любовницей главного…
В отношении Раисы тоже была своя стратегия. Во-первых, секретарша должна быть союзником, а не противником, а во-вторых, Раиса была девицей заметной, грудастой, дородной, одинокой разведёнкой и бездетной к тому же. С женой у Лабецкого давным-давно сложились довольно странные отношения. Они спокойно обсуждали финансовые вложения, принимали гостей и сами ходили в гости к нужным людям. Вера чутко следила за модой, любила дорогие украшения, часто ездила заграницу, на курорты… Но ей было совершенно безразлично, что муж ел сегодня на завтрак, и ел ли он вообще. На кухне в их доме хозяйничала шустрая старушка, бывшая санитарка из больницы, которую подыскала Лабецкому главная медсестра, в комнатах убирала тоже баба Маша. Детей у супругов не случилось, и кроме общей крыши над головой их ничего не связывало. Когда Лабецкий ночевал у Раисы, она кормила его вкусной домашней едой, стирала его рубашки, а на работе всегда была услужлива, молчалива и расторопна в деле. Ещё бы! Раису он просто осчастливил: оформил её по разным должностям, начислил ей всякие совместительства и совмещения, проценты за сложность и объём работы. Но всё это были семечки. Он одел её и обул, накупил ей всяких золотых побрякушек. За счёт профсоюза она каталась на море, отдыхала два-три раза в год в самых дорогих санаториях и пансионатах. Профкомовская тётя, имя и отчество которой никак не мог запомнить Лабецкий, очень дорожила своей должностью, поэтому покупала на собственные деньги коробки дорогих конфет, и сама ездила в вышестоящие профсоюзные организации, где, многозначительно разводя руками, каждый раз униженно выпрашивала путёвки для секретарши главного врача…
Кроме совещаний с заведующими отделений Лабецкий очень любил свой день рождения. В этот день дверь в приёмную была распахнута настежь, и поток посетителей не иссякал до вечера. Сначала заявлялся административный отдел: начмед, экономисты, бухгалтеры, врач-статистик, инженер по оборудованию. Преподносились цветы, общий денежный презент… Затем приходили заведующие отделениями, также с цветами и конвертом, потом — старшие медсёстры, от которых он тоже не стеснялся принимать достаточно пухлый конвертик вместе с огромным букетом и поцелуями в щёчку… Не отставал от других и хозяйственный блок с кухней, приезжали многочисленные посетители со стороны с импортным коньяком и подарками — приятели из ГИБДД, милиции, муниципалы, директора магазинов и владельцы ближайших торговых точек… Количество конвертов росло в геометрической прогрессии, пару штук он всегда переправлял Раисе в ящик её стола…
Жизнь радовала по нарастающей. Лабецкий несколько раз сменил машину. Не стесняясь, он припарковывал возле больницы очередную иномарку, о которой его хирурги и мечтать не могли… Вскоре он купил шикарную квартиру в новом клубном доме с охраной и, воспользовавшись нужными связями, построил дачу на берегу озера прямо в водоохранной зоне… За границу он не ездил, считал это пустой тратой денег. Для процветания ему вполне хватало отечества. При вступлении в должность главного врача пришлось, правда, лишить себя радости ресторанных застолий, которые Лабецкий очень полюбил в последнее время. Он не прикасался к бутылкам целых три года, только копил дареные коньяки, виски, и бренди, складывая их всё в том же офисном шкафу, словно в винном погребе. В случае необходимости он угощал ими высоких гостей и ревизоров, которые в больнице появлялись редко. Все аудиторские проверки заканчивались вполне благополучно: сервированный обед с дорогим коньяком и приложение значительной суммы в конверте делали своё дело, и грозная с виду комиссия, написав положительный акт, уплывала восвояси… Период говенья, наконец, закончился: теперь Лабецкий не видел никакого смысла в воздержании, и в его кабинете по вечерам начались такие гулянья, что после их завершения глухой ночью Раиса, которая жила рядом с больницей, с трудом затаскивала его к себе домой. Иногда на следующий день он даже не мог выйти на работу, или приходил в таком виде, что по всем отделениям тут же разносился слух, что к главному сегодня ни с какими вопросами и документами обращаться не имеет смысла. Бывало, что жестокое похмелье совпадало с вызовом в комитет здравоохранения. В таких случаях вместо Лабецкого к начальству отправлялся Владлен Саныч, а то и Шурик, но, когда не получалось отвертеться от посещения вышестоящей организации, приходилось ехать туда в непотребном виде, что, конечно, не оставалось незамеченным.
В комитете прекрасно знали, за какую сумму Лабецкий купил свою нынешнюю должность. Несколько лет назад был снят с работы прежний руководитель городского здравоохранения, который, по неуточнённым данным, продал не меньше десяти аналогичных служебных мест. Лабецкий чувствовал отчуждение: в комитете, где он совсем недавно занимал весьма скромное место, никак не могли смириться с его возвышением. Жизнь заставляла заботиться о собственном имидже.
Умные люди посоветовали — надо писать диссертацию, защищаться. За определённую мзду его свели с заведующим кафедрой медицинского института. Профессор согласился и даже предложил на выбор несколько тем. Они обо всём договорились, даже сроки были определены, и вдруг… Зав. кафедрой не взял переданный ему аванс, стал прятаться, не отвечал на телефонные звонки. Лабецкий недоумевал и злился, не догадываясь, что причина была в нём самом… Профессор, конечно, любил деньги, и на гонорары за диссертации, написанные за подобных соискателей, купил себе и дочери прекрасные квартиры, сменил несколько машин и жил припеваючи, но при этом был человеком умным и осторожным. Этот учёный муж несколько раз встретился с Лабецким, поговорил с ним, и понял, что даже по чужому тексту и чужим мыслям никакой диссертации этот человек защитить не сможет, ибо интеллект его давно покрылся густым слоем мха… Так что вопрос о кандидатском звании был оставлен пока в подвешенном состоянии.
В конце концов, в комитете здравоохранения с Лабецким смирились. По давным-давно заведённому порядку значительная часть откатов главных врачей оседала в недрах главка. Немалые деньги, которые оставлял Лабецкий в карманах у чиновников, делали своё дело. Чем больше была эта сумма, тем более выгодные контракты доставались больнице. Соответственно значительнее становились откаты, часть из которых вновь оказывалась в комитете. Не смотря на обилие конкурентов, именно Лабецкому, который по прежнему месту работы знал, кому и сколько нужно заплатить за благоприятное решение вопроса, удалось выбить договор на замену в его вотчине старых оконных рам на стеклопакеты. О, это был сказочно выгодный контракт. Трёхэтажное здание больницы вытянулось вдоль улицы на целый квартал. Окон в нём — прорва, откат был фантастический. Конечно, по предварительному договору половину пришлось отдать в комитет, но и того, что осталось, было довольно. Они с Шуриком прежде таких денег в руках не держали… А потом больница попала в национальный проект «Здоровье». Значит, впереди и капитальный ремонт, и приобретение современного дорогостоящего оборудования, и много всего такого, самого заманчивого… Это сулило крупные многочисленные откаты. На горизонте засверкала мощная золотая жила с бриллиантовыми блесками… А что до персонала, этих явных и скрытых недовольных, то с предстоящей отменой единой тарифной сетки зарплата сотрудников полностью передаётся в руки главного врача. Пусть тогда только кто-нибудь вякнет!
И потому по вечерам в кабинете Лабецкого было шумно и весело. Он гоготал так, что сотрясалась вся его фигура, изрядно расплывшаяся за последние годы, и колыхался его круглый живот, вываливающийся поверх брючного ремня.
— А я не ворую, — перекрывая хохот приятелей, кричал он победно, и, размахивая руками, расплёскивал дорогой французский коньяк на свой письменный стол.
И в приёмную, где могли подолгу томиться в ожидании аудиенции сотрудники стационара или родственники тяжёлых больных, доносился приятный баритон хозяина больницы.
— «Сегодня — ты, а завтра — я…
Так бросьте же борьбу,
Ловите миг удачи!
Пусть неудачник плачет,
Кляня свою судьбу…»
Санитарный транспорт пришёл в середине дня. Лабецкий долго ждал его на улице, стоя на холодном ветру в плохо застёгнутой куртке. Он подпирал собой ледяную металлическую дверь парадной, которая давила на его спину, пытаясь закрыться, и только потому держался на ногах. Возле него прямо на грязном тротуаре стояла большая дорожная сумка. Утром он с грехом пополам собрал её: нижнее бельё, две-три рубашки, умывальные принадлежности, тренировочный костюм, в котором он собирался ходить в больнице… Лабецкий машинально бросил в сумку мобильный телефон, который отключил ещё неделю назад, портмоне и пару кредитных карточек, которые вряд ли могли ему понадобиться… Он даже сумел налить себе в дорогу кофе и плотно закрутить крышку термоса. Его постоянно мучила жажда, поэтому он взял ещё пластиковую бутылку кипячёной воды… Пока собирался, слышал, как сдавленно рыдает Вера в своей комнате. На душе было пусто, глухо, и мысли Лабецкого были вялыми, медленными и тягучими, как жевательная резинка, и думал он только о том, как трясущимися руками умудриться налить воды в бутылку и не обжечься горячим кофе.
Он стоял сейчас, подпираемый дверью, сдерживая подступающую тошноту, а Вера топталась на лестнице в парадной, не решаясь ни уйти, ни подойти к нему. Она торчала на верхней ступеньке лестничного пролёта и беззвучно плакала, размазывая слёзы, которые текли у неё не только из глаз, но из носа, и, казалось, даже из ушей. Но сейчас Лабецкого мутило не потому. Он был болен. Болен давно и очень тяжело. Только неделю назад был поставлен окончательный диагноз — лёгочный туберкулёз. Одна из самых неблагоприятных его форм. Каверны в обоих лёгких. В каждом плевке мокроты — целая колония палочек Коха. Конечно, туберкулёз — не сопли и даже не грипп, Лабецкий давно чувствовал, что с каждым днём нарастает какая-то непонятная вялость, слабость, апатия… Тянуло плечи так, словно он и летом ходил в тяжёлой дублёнке. Привычный кашель курильщика стал надрывным и тяжёлым. Профузные поты внезапно накатывали на него и днём и ночью. Он становился таким мокрым, словно его только что окатили ведром липкой тёплой воды… Они давно спали с женой в разных комнатах, но теперь она разговаривала с ним только через закрытую дверь. Ухаживала за ним, переодевала и кормила его всё та же баба Маша. Лабецкий долго считал, что болен какой-то вирусной пневмонией, глотал пачками какие-