Язык эскимосов за полгода стал ему понятным так же, как и их обычаи. Он привык откликаться на прозвища. Одно из них в переводе означало «большой человек», другое — «предводитель длиннобородых», хотя бороду тут, в поселке, не остриг только Свердруп.
На рождество «предводитель длиннобородых» затеял елку для эскимосских детей и с увлечением отплясывал сам вокруг деревянного кола с привязанными к нему зелеными ветками можжевельника.
За одну зиму Фритьоф, наверное, приобрел среди эскимосов больше друзей, чем все жившие в Гренландии европейцы вместе взятые.
Фритьоф учился владеть каяком. Плавание в этой крохотной кожаной лодочке, такой легкой, что охотник может много миль протащить ее на плече, — искусство, в котором достигает совершенства далеко не всякий эскимос. О европейцах же и говорить нечего.
Каяк и человек должны стать одним целым. Втиснув нижнюю часть туловища в круглое отверстие кожаного верха лодочки, эскимос надевает непромокаемую одежду с капюшоном и нижние края ее завязывает вокруг деревянного обруча над отверстием. После этого внутрь не может попасть даже капля воды. Но, если каяк перевернется, человеку очень трудно вынырнуть из-под него. Неопытный гибнет. Опытный самостоятельно или с помощью товарищей ухитряется вернуть каяк в прежнее положение.
Фритьоф не рисковал затягивать одежду вокруг обруча. Он не раз вываливался из каяка возле берега, прежде чем лодчонка стала слушаться его. Но потом начал выходить на каяке в море вместе с эскимосами, охотившимися на хохлачей или ловившими рыбу. Он смотрел и не мог насмотреться на эту игру с морем и со смертью.
Налетел шторм — и, как черные буревестники, понеслись эскимосы к берегу сквозь волны, обрушивающиеся на них. Весла мелькают то в воде, то в воздухе, тело наклонено немного вперед. Сколько отваги! А если из бушующих волн вынырнет тюлень, эскимос молниеносно выхватывает гарпун — и потом все с той же неподражаемой ловкостью тянет за каяком убитое животное. Каждую секунду волна может поглотить каяк, но лицо охотника спокойно. У него и мысли нет о том, что он герой. Это его будни, его обычная жизнь. «Здесь он велик, — думалось Нансену. — Как жалки мы рядом с ним!»
А пока мужчины единоборствуют с бурей, женщины толпятся на берегу, забыв о пронизывающем ветре. Им кажется, будто далеко в волнах прыгают черные точки. Наконец в самом деле появляются каяки. Сколько их? Не хватает двух. Женщины бледнеют, снова и снова пересчитывают точки. Нет, вот еще одна и еще… На этот раз беду пронесло.
И ведь не только шторм угрожает охотнику. Каяк легко может разорвать хохлач, проткнуть бивнями морж, перекусить своими страшными зубами касатка. Да что хищная касатка! Крупная рыба, попавшая на крючок, утягивает под воду каяк вместе с пловцом, если тот не успеет вовремя обрезать лесу.
Нелегка жизнь эскимоса, но природу он побеждает. Гораздо тяжелее и непосильнее для него борьба с колонизаторами, которые думают лишь о том, как бы нажиться за счет эскимосов.
Нансен побывал за зиму в нескольких селениях. Везде он видел одно и то же: угасание народа.
Старики говорили ему, что на острове было много диких оленей. Купцы дали охотникам винтовки и велели стрелять животных. Мясо бросали: купцам были нужны только шкуры. Теперь оленей почти не осталось.
Многие семьи обеднели, больных туберкулезом стало больше, чем здоровых. Развращающее влияние денег, погоня за наживой все сильнее сказывались на этом народе, который жил раньше одной большой семьей.
Любой европеец, даже самый ничтожный и плюгавый, считал себя маленьким царьком на острове. Он сам издавал законы и строго взыскивал за их нарушение. В одном из селений возле Годтхоба Фритьоф увидел на стене дома объявление: «В поселке строго запрещается иметь собак». Почему? Да потому, что местный священник боялся, как бы собаки не напугали его любимую козу.
Фритьоф негодовал, спорил с губернатором, с колонистами-датчанами. Написать бы книгу о жизни эскимосов — правдивую, горькую! В свободные вечера Фритьоф делал наброски.
«Каждый раз, — записывал он, — когда я видел доказательства их страданий и бедствий, которые мы принесли им, остаток справедливости, все же находящийся в большинстве из нас, будил во мне чувство негодования, и я полон жгучего желания рассказать правду всему миру… Я знаю очень хорошо, что мой голос будет как крик вопиющего в пустыне, даже без гор, которые могли бы эхом повторить его. Моя единственная надежда — это пробудить в некоторых чувство симпатии к эскимосам и печали об их судьбе».
…Пролетели зимние месяцы, пришла весна, взломавшая морские льды. 15 апреля 1889 года жители поселка сбежались к берегу: вдали показался корабль. Нансен и его товарищи бросились к каякам.
На приближающемся судне вдруг спустили датский флаг и подняли норвежский. Фритьоф не сразу понял, что это в их честь. Он и не подозревал, что письма, доставленные в Европу капитаном «Фокса», были напечатаны в тысячах газет и весь мир давно восторгается подвигом в Гренландии.
Что сказать об обратном пути экспедиции на родину? Это было триумфальное плавание с бесконечными обедами, ужинами, завтраками, где речей было больше, чем блюд, а торжественности больше, чем искренности.
В солнечный день 30 мая вся Кристиания вышла на берег фиорда. Множество лодок отправилось навстречу героям.
Нансен в поношенной серой куртке стоял возле борта со своими товарищами. Свердруп равнодушно смотрел на суету вокруг. Балто самодовольно улыбался. Тщедушный Равна, подавленный пышностью встречи, прятался за спину Нансена и твердил, что все это красиво, но лучше бы вместо людей вокруг было так же много оленей.
На одной из лодок, встречавших пароход, худощавый горбоносый подросток размахивал руками и орал так неистово, что нельзя было не обратить на него внимания. Нансен помахал шляпой.
— Руал Амундсен, это он тебе! — закричали подростки с других лодок. — Ему понравился твой нос.
Но Руал как завороженный смотрел на высокую фигуру Нансена, и ему казалось, что перед ним — оживший викинг из древних норвежских саг.
«ФРАМ» БУДЕТ ТВОЕ ИМЯ!
Ева Нансен
первые Нансен увидел ее на холме Фрогнер возле Кристиании.
Это было еще до гренландской экспедиции. Он бежал по следу какого-то лыжника, который, как видно, не боялся крутых спусков. След привел к сугробу, где барахталась, пытаясь высвободить застрявшие в снегу лыжи, маленькая фигурка.
— Э-э, приятель, давай подсоблю! — И Фритьоф со смехом ударил лыжника по плечу.
Но тот, ловко извернувшись, сам приподнялся на колено. Черные глаза гневно сверкнули на залепленном снегом женском лице. Смущенный Фритьоф помог лыжнице встать.
— Вы не ушиблись? Если угодно, я провожу вас.
Девушка холодно поблагодарила и посоветовала Фритьофу идти своей дорогой.
Он забыл об этой встрече, но однажды, приехав в Кристианию по делам экспедиции, снова встретил девушку с черными глазами. Она прогуливалась с подругой по бульвару возле университета. Нансен приподнял шляпу. Девушка узнала его, но не проявила никакого желания продолжать знакомство. Подойти к ней и представиться Фритьоф не решился.
Потом он встречал ее на улице еще два раза и узнал, что девушку зовут Евой Сарс. Она была дочерью покойного профессора Михаэля Сарса, основателя Бергенского музея. Говорили, что Ева — талантливая певица, что она окружена поклонниками и не отличается особенной кротостью нрава.
Незадолго перед отъездом гренландской экспедиции один из знакомых привел Фритьофа в дом Марен Сарс. Мать Евы, добродушная старушка, была собирательницей народных песен и великолепной рассказчицей старинных саг. В ее доме собирались поэты, художники, музыканты. Тут был частым гостем сам Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Нансен провел приятный вечер, слушая пение Евы.
Когда Кристиания торжественно встречала участников экспедиции, Фритьоф искал взглядом в толпе знакомую гордую головку. Но, должно быть, Ева не пришла в порт.
Минуло еще некоторое время. Однажды Ева стояла на улице с подругой. Они оживленно болтали и не заметили, как с проезжавшего мимо экипажа на всем ходу соскочил молодой человек.
— Филиппин!.. — со смехом воскликнул он, схватив руку Евы. — Я выиграл! И знайте, что потребую многого.
Раньше чем она опомнилась, Фритьоф в несколько прыжков догнал экипаж.
Филиппин! Ева растерянно улыбалась. Подруга нетерпеливо заглядывала ей в глаза, всем своим видом говоря: «Ну? Я сгораю от любопытства!»
Ева нехотя рассказала, что перед отъездом в Гренландию этот самый Нансен был у них дома. И есть такая глупая игра: двое съедают по половине одного грецкого ореха, и тот, кто при следующей встрече первый успеет сказать «Филиппин», считается выигравшим и может требовать любой подарок…
— Он писал тебе оттуда? Да?
— Несколько строчек с дороги…
— А по-моему, он от тебя без ума!
— Глупости! — вспыхнула Ева.
Все это произошло летом 1889 года, а немного позднее, в дождливую августовскую ночь, сводную сестру Фритьофа разбудил сильный стук в дверь. Было далеко за полночь — время не очень подходящее для визитов. Поэтому муж сестры, раньше чем открыть дверь, распахнул окно и гаркнул:
— Какого черта! Кто это беспокоит людей по ночам?
Под окном стояла длинная серая фигура.
— Фритьоф? Ты?
— Я. Впусти.
Наверное, произошло какое-нибудь несчастье. Сестра дрожащими руками зажгла лампу. Вошел Фритьоф в обвисшем мокром костюме. На полу тотчас образовалась лужа.
— Боже мой, Фритьоф, что случилось?
Фритьоф, поглубже засунув руки в карманы, сказал:
— Решено — я женюсь на Еве!
Муж сестры выругался, прежде чем поздравить жениха. Затем он пошел за вином. Начался ночной пир. Фритьоф не был особенно откровенным с сестрой и сказал коротко, что и сам не заметил, как полюбил Еву, и что Ева тоже любит его. Так почему бы им не быть счастливыми!
Сестра в душе не одобряла выбор Фритьофа. Ева была младшей в семье, ее баловали с детства. Она привыкла к поклонению, к успеху на сцене. А Фритьоф всегда по горло занят своими делами. Или, может, Ева заставит его взяться за ум и получить солидное, спокойное место?