Было еще одно обстоятельство, помешавшее осуществлению нашего замысла. Обстоятельство сугубо разведывательного характера, которому мы в то время не сумели дать надлежащей оценки.
— Понимаете, — рассказывал Кузнецов, — когда я зашел в кабинет, все мои мысли работали в одном направлении: прикончить гада. Но сразу сделать это было невозможно, необходимо было завязать с Кохом разговор. А ведь встретил он меня недружелюбно. Даже глаз не поднял, пыхтел, как кузнечный мех, а лицо налилось кровью.
«Я удивлен, — процедил он, — что вы, офицер немецкой армии, обиваете пороги гаулейтера и хлопочете о какой-то девушке сомнительного происхождения. Вам что — делать нечего?»
«Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но девушка, за которую я ручаюсь, немецкого происхождения. Я знал ее отца и видел документ, удостоверяющий, что Довгер родился в Баварии и остался тут со времени первой мировой войны. Я, как немецкий офицер, не могу согласиться с тем, чтобы человек арийского происхождения был отдан в руки несправедливости. Я люблю Валентину Довгер, но не чувство привело меня сюда — долг преданности фюреру и любовь к Германии, к нашей великой нации».
«О, я слышу достойный ответ! — произнес Кох, поднял глаза и уставился на меня. — Но поймите, фюрер и мы в целом не очень рады этим фольксдойче. В их жилах течет не чистая арийская кровь. А то, что мы даем им некоторые привилегии, так это наша политика — надо же на кого-то опираться! Никакие там фольксдойче, украинцы, русские и поляки нам не нужны как автономные нации, хотя об этом мы и много говорим. Нам нужно жизненное пространство и дешевые рабочие руки. Вот почему и ваша фрейлейн получила повестку на работу в Германию».
«Я понимаю вас, господин гаулейтер, но фрейлейн Довгер имеет больше заслуг перед фатерляндом, чем те, которые уже пользуются правами фольксдойче. Этого нельзя не принять во внимание».
«Оставим ее, господин обер-лейтенант, скажите лучше, кто вы, из какой части».
Я уж было, — продолжал Кузнецов, — хотел полезть в карман, чтобы достать и показать Коху свою офицерскую книжку, но гаулейтер махнул рукой и произнес:
«Не надо документов. Скажите так».
«Я — обер-лейтенант Пауль Зиберт. Родился в Восточной Пруссии. Мой отец — Отто Зиберт — управлял имением под Кенигсбергом. Сейчас воюю на Восточном фронте. После ранения получил временный отпуск с передовой и занимаюсь эвакуацией раненых офицеров с фронта, а на восток сопровождаю военные грузы». Эту хорошо выученную фразу я отрубил как по-писаному. И понимаете, когда Кох услышал ее, его лицо прояснилось.
«Так, оказывается, вы мой земляк, господин Зиберт!» — не без удовольствия воскликнул он.
И тут на помощь пришел фон Бабах.
«Господин гаулейтер, — сказал он, — мы охотились в имении, в котором управлял отец Зиберта. Я прекрасно знал старика. Он был очень порядочным человеком».
«Зиберт… Зиберт… А, припоминаю, припоминаю, — протянул Кох. — Это очень похвально, что мой земляк такой патриот и так выслужился перед фатерляндом и фюрером. Скажите, пожалуйста, за что вы получили свои ордена Железного креста?»
«Первый — за Париж, второй — под Харьковом».
«А где вас ранило?»
«При попытке форсировать Волгу».
«Любопытно знать, господин обер-лейтенант, какое впечатление произвела на солдат и офицеров наша неудача с форсированием Волги?»
«Вполне нормальное, герр гаулейтер. И солдаты и офицеры верят в нашу победу и в гений фюрера».
«Это меня радует. Иначе и быть не может. Кое-кто начал высказывать недовольство после волжской катастрофы, появились разговоры о втором фронте, о том, чтобы мы пошли на перемирие. Но гений фюрера, его дальновидность и настойчивость не дали возможности совершить эту глупость. Не будет второго фронта в этом году, не будет его и в следующем, никогда не будет! Американцы не такие дураки, чтобы открыть второй фронт, когда наши войска на берегах Волги. Об этом фюрер хорошо информирован, можете так и сказать офицерам на Восточном фронте. А что касается неудач… — Тут Кох поднялся, подошел к карте, висевшей на стене, лицо его снова налилось кровью, и он начал орать: — Фюрер готовит большевикам хороший сюрприз. Не такой, как под Москвой, и не такой, как на Волге. О нет! Это уже не то! Это что-то небывалое в военной стратегии. Это будет последний удар, от которого полетят к черту и второй фронт, и большевизм! Русские еще узнают, что такое немецкая армия, немецкая техника!»
Вы понимаете, что это значит? — Глаза Николая Ивановича заблестели. — Это же не лепет пьяного офицерика о какой-то воинской части. Это же военная тайна о новом наступлении немецких войск. «Фюрер готовит сюрприз»! Где? Когда? Необходимо любой ценой выведать у Коха. Он же, к счастью, оказался довольно болтливым: сам начал излагать планы немецкого командования.
«Через полтора месяца большевики узнают вкус наших «тигров» и «пантер». Они еще не знают как следует немецкой техники. Ничего — тут они ее испытают. Фюрер долго советовался с нами, где нанести генеральный удар, и, наконец, решил. О, мы снова убедились в гениальности фюрера: Курск, Орел — тут, в самом центре России, мы пойдем на прорыв, и ничто уже не остановит наших войск. Ничто! Вы понимаете, обер-лейтенант?» — выкрикнул Кох и еще раз ткнул пальцем в кружочек на карте, где было написано: «Курск».
Вот что дала, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — моя сегодняшняя аудиенция у Коха. Если бы кто-то меня даже и заставил после услышанного стрелять в гаулейтера, если бы и представилась такая возможность, я бы этого не сделал. Выданная им тайна стоит десятка голов таких сатрапов, как Кох. Ведь скоро предвидится грандиозное наступление гитлеровских войск в районе Курска и Орла. Фашисты пустят в ход новую технику. «Тигры», «пантеры» — мы еще не знаем, что это такое, но ведь можно приблизительно догадаться, что это или танки, или самоходные орудия. Надо идти в отряд и передать разговор с Кохом в Москву. Время не ждет.
Но Валя восприняла это сообщение по-своему:
— И все же ты меня не убедишь, что слова этого головореза ценнее его головы. А если он тебе наврал, если он хотел немного потешиться, подбодрить немецкого офицера-фронтовика? Боюсь, что его откровенность была пустой болтовней.
— Нет, Валя! Этого не может быть. Видела бы ты, как он говорил, с какой яростью и злостью тыкал он пальцем в карту. Орел и Курск на ней обведены красными кольцами. Нет. Кох не врал. Просто, то, о чем он все время думал, на что возлагал самые большие надежды, вырвалось исподволь, и он уже не мог сдержаться.
Всю ночь составляли мы подробнейший отчет обо всем, что произошло 31 мая 1943 года в резиденции Эриха Коха. Потом мы отправили пакет в отряд, а оттуда его содержание было передано в Москву.
Откровенно говоря, мы с Мишей Шевчуком и Валей Довгер не совсем осознавали, сколь важными были сведения, услышанные Николаем Ивановичем от Коха. И лишь тогда, когда из сообщений Советского информбюро мы узнали о разгроме большой группировки гитлеровских войск под Орлом и Курском, о провале операции «Цитадель», мы поняли, сколь дальновидным был Николай Иванович.
Командир партизанского отряда Герой Советского Союза Дмитрий Николаевич Медведев.
Выдающийся советский разведчик Николай Иванович Кузнецов перед вылетом в тыл врага, в партизанский отряд Д. Н. Медведева.
Письмо Н. И. Кузнецова брату Виктору перед отправкой в тыл врага.
Дом, где помещалась резиденция Эриха Коха в Ровно.
Слева направо: Н. Гнидюк, представитель фирмы «Тодт», эсэсовец Р. Шлезвинг, Н. Кузнецов, Я. Каминский, И. Приходько. Ровно. 1943 год.
Рекомендация, которую дал Н. Гнидюку командир отряда Д. Н. Медведев. Осень 1944 года.
РАДИ ЧЕЛОВЕКАС. Ананьин
Весь мир знает о подвиге разведчика космоса Константина Петровича Феоктистова, но мало кому известно, что первый подвиг он совершил в Великую Отечественную войну как разведчик-доброволец органов государственной безопасности. Подвигу комсомольца Кости Феоктистова и его боевых товарищей и посвящен очерк участника описываемых событий.
В субботу 13 июня 1942 года полно было ребятишек в городском пионерском саду на проспекте Революции — главной улице Воронежа, старинного русского города, колыбели российского флота.
Было…
Около семи часов вечера к городу прорвался фашистский бомбардировщик. Первый вражеский самолет над Воронежем — фронт проходил в ста пятидесяти километрах, в соседней, Курской области.
Огромное, свистящее и визжащее вдруг западало с неба на малышей.
Еще, и еще, и еще…
Качнулись, брызнув оконными стеклами, тяжелые каменные дома.
Казалось, все жители города кинулись на проспект, к саду, к тому месту у Михайловских часов, где только что, несколько минут назад, был пионерский сад.
И остановились.
Новые взрывы. В зоопарке. Также полном ребятишек…
Медленно опускались вскинутые выше крыш земля, куски растерзанных яблонь, груш, черные ветки сирени и еще что-то.
Когда провиднелось, люди осторожно, на цыпочках, вступили на вздыбившуюся землю — не наступить бы невзначай!
Иных разговоров, как о зверстве фашистов — бессмысленном, диком, — не было.
С удовлетворением сообщали друг другу, что вражеский самолет удалось сбить западнее Воронежа, под Касторной.
Подавленные увиденным, молча сидели в Брикманском саду, что неподалеку от их домов, друзья по школе Костя Феоктистов и Валя Выприцкий. Они закончили 9-й класс средней школы № 2 на улице Ленина, но Валя в прошлом году, а Костя лишь две недели назад. Валя, русый, голубоглазый, был выше Кости почти на голову и старше на два года — недавно, в мае, ему исполнилось восемнадцать. Костю влекло к Вале то, что его другу посчастливилось: мечтал быть военным и, как началась война, вступил в истребительный батальон города, созданный управлением НКВД. А вот ему, как и другим одноклассникам, не повезло. Отказали даже давнему другу Виктору Козлову. Ну, ростом тоже небольшой, а какой крепкий. Как высеченный из камня! Тяжело сейчас шестнадцатилетним! А этот бандитский налет…