Сосредоточенны лица партизан… Горят глаза… Нервы на пределе…
— Слушай, Борис! На мост пойду я, — спокойно и просто сказал Семен Ильичев — один из чекистов, переброшенных в тыл врага из Москвы (выполнив разведывательно-диверсионное задание, он не ушел из оказавшегося в беде партизанского отряда и третьи сутки вместе с партизанами отбивался от наседавших гитлеровцев; за это время Ильичев близко подружился с командиром отряда).
Командир стоял в нерешительности.
Как бы читая мысли командира, Ильичев продолжал:
— Подорвусь на мине — займете с отрядом круговую оборону, подпустите немцев вплотную, откроете огонь и поведете людей на прорыв… Пройду через мост невредимым — значит, история с минированием была провокацией, и отряд без потерь выйдет к Седому болоту… Да гляди веселей, командир, веселее гляди! Чекисты на то и чекисты, чтобы воевать на переднем крае! А вот махорку мою ты возьми… На вот, держи! Всю, всю бери, всю! Она мне, пожалуй, теперь ни к чему…
Передал махорку, обнялись. Ильичев повернулся и пошел на мост…
Я был первым, кому Ильичев рассказал эту историю, рассказал через… двадцать лет, да и то вскользь, мимоходом, нехотя.
Вот что рассказал мне коммунист Касым Кайсенов, который в годы минувшей войны трижды уходил в тыл врага на выполнение специальных заданий:
— Надо было забросить группу разведчиков на территорию захваченной тогда гитлеровцами Западной Украины, в район Карпатских гор.
На задание шло семь человек. Все мы в переделках бывали не раз, хорошо знали друг друга, уверены были один в другом и очень гордились тем, что нашей группе поручили выполнить за линией фронта еще одно важное дело…
Все мы: и командир группы — коренастый, немногословный, чуть медлительный Саша Ткаченко, и тоненькая, смешливая, с вздернутым носиком Зина-радистка, и Володя Кумко — «Зинкина тень», как шутя товарищи называли черноглазого стройного парня, одного из лучших подрывников, да и другие ребята были охвачены одним желанием — поскорее вступить в дело. Однако штаб почему-то задерживал вылет…
Стояли солнечные летние дни, вечера были теплые, ясные… Мы сидели на берегу возле костров, глядели на огоньки и ворошили прутиком пепел, под которым лежала картошка. С реки тянуло прохладой, было слышно, как плескалась в воде, у самого берега, рыба, и совсем, казалось, близко рассыпались на горизонте цветные гирлянды далеких немецких ракет. Хотелось молчать. Но порою мы пели… пели о том, как
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
или о тонкой рябине — эту песню обычно затягивал Вовка-минер, и все мы хорошо знали, для кого он поет, — это была любимая песня Зины.
И вот пришел, наконец, час, когда мы оказались в самолете. На линии фронта машина попала под огонь фашистских зениток. Летчикам удалось вывести «Дуглас» из-под огня, но правильный курс был потерян. Пришлось прыгать в сплошном тумане прямо на лес. Несколько часов ушло на то, чтобы отыскать друг друга… Собрались не все: пропала Зина-радистка, а с нею — рация, секретные шифры, пароль и часть адресов на связь с местным подпольем. Поиски радистки шли всю ночь, а когда стало светать, мы увидели Зину висящей на большой одинокой сосне, что чудом держалась на самом краю пропасти. При падении парашют Зины зацепился за верхушку дерева, стропы захлестнули Зинины руки, старые ветви могучего дерева, будто щупальца, схватили радистку… Уже три часа висела она так, с поднятыми кверху руками, а мы, обнаружив ее, не в состоянии были ей помочь: высокая, метров двадцать, сосна не имела внизу сучьев. Ствол ее, голый, гладкий, в два обхвата, был тверд как камень, и ни один наш топорик, а тем более нож, не мог справиться с ним. Но мы не теряли надежды — взбирались, лезли, один метр, два, падали и снова лезли и снова падали, двое из нас чуть не сорвались в бездну.
Выбившись из сил окончательно, садились на землю, усталые, потные, злые, и не знали, что предпринять… Вовка-минер волновался больше всех… Глаза его, кажется, так и спрашивали: «Братцы, ведь мы снимем с дерева Зину? Она не погибнет? Нет?»
Что можно было ответить на этот вопрос… Все средства уже перепробованы! Отворачиваемся и молчим..
«Немцы с собаками! Целый отряд! Идут на прочес леса! Движутся к нашей высотке!» — сообщили появившиеся внезапно дозорные.
И Зина сверху заметила немцев. Она кричит: «Ребята, немцы идут! Стреляйте в меня! Не оставляйте фашистам живой! Я трусиха — под пытками все расскажу! Скорее, стреляйте скорее! Я трусиха…»
Мурашки бегали по спине… Ноги подкашивались от этого крика.
Что делать?..
Нас горсточка, а гитлеровцев целый отряд. Давать им бой было бессмысленно, последовал бы неминуемый разгром группы. Оставить им Зину на растерзание тоже нельзя было.
А Зина плакала, кричала:
«Вовка-минер! Ты чего медлишь? Ты же клялся в любви!.. Немцы близко… Стреляй же! Стреляйте меня, голубчики, братики!»
Яростный лай собак становился слышнее, и командир группы отдал приказ взорвать сосну…
И вот лучший наш подрывник Вовка-минер трясущимися руками закрепил взрывчатку у сосны… Сверху донеслись слова Зины: «Прощайте, това…»
Раздался взрыв, и сосна рухнула в пропасть. Мы стояли молча, сняв шапки, а слезы бежали и бежали по нашим щекам. Затуманенными глазами каждый, не отрываясь, смотрел туда, куда только что упала старая сосна с радисткой.
Командир Саша Ткаченко, «железный Сашко», как его называли товарищи, тыльной стороной ладони вытер скупую мужскую слезу и сумрачно сказал: «Вечная слава тебе, героический наш человек!»
Затем, надев шапку и подтянув автомат, Сашко скомандовал: «За работу, хлопцы! Пошли!»
Через два дня взлетел на воздух мост в тот момент, когда по нему проходил эшелон с фашистской живой силой и техникой. Это был первый наш ответ за смерть боевого товарища.
И снова команда «железного Сашко»: «За дело, хлопцы! Пошли!»
НА СТЕПНОЙ СТАНЦИИВ. Щипков
Никогда не думал я, что всю жизнь посвящу работе в органах государственной безопасности. После окончания железнодорожного техникума меня призвали на действительную военную службу. Попал в авиацию. Начал учиться в Энгельской школе военных летчиков. Не закончив ее, по комсомольской путевке пришел на работу в органы НКВД. Довелось мне работать и на тихой степной станции Верхний Баскунчак.
Начальником оперпункта транспортного отдела НКВД на этой станции был Владимир Акифьев. Он на четыре года старше меня. До органов НКВД работал в управлении Рязано-Уральской железной дороги старшим экономистом по труду и заработной плате. В конце 1938 года комсомол направил его в органы государственной безопасности.
На станции Верхний Баскунчак мы и познакомились. Долгие годы работали вместе…
И в наши тихие края пришла война. Она была совсем рядом, на противоположном берегу Волги…
В начале августа 1942 года, во время моего дежурства по районному отделу НКВД, раздался телефонный звонок:
— НКВД? Алло, это НКВД?
— Да-да! Вам кого? — спрашиваю я.
— Начальника.
— У телефона оперативный уполномоченный сержант государственной безопасности Щипков.
Слышу взволнованный голос:
— Товарищ Щипков, говорит директор совхоза-104. Срочное дело… На полях совхоза приземлился парашютист. Не знаю чей. Может, наш, а возможно, немец. Приезжайте!
— Встречайте у конторы. Выезжаем…
Доложил Акифьеву. И через несколько минут после этого короткого телефонного разговора красная «пожарка» мчалась по дороге в совхоз.
Ехали молча. Одни и те же мысли беспокоили и Акифьева и меня: если наш человек, то зачем ему спускаться на парашюте? Вот если самолет потерпел аварию — тогда, конечно, другое дело, парашют необходим… А если немец? Враг?.. Фашисты-то уже к Волге рвутся. Ни у Акифьева, ни у меня, в общем-то, почти никакого опыта. Ни разу еще не видели живого шпиона или диверсанта. Тут и задумаешься…
Через станцию часто проходили переполненные составы, главным образом с эвакуированными. Вот и недавно, в конце июля, пришло сразу несколько составов.
Лето в Заволжье было щедрым. Война и все ее беды еще не докатились сюда в полной мере. Мясо, масло, молоко, хлеб, арбузы… Голодным не будешь. И тишина стоит.
Многие из эвакуированных решили остаться в этих местах. На станции в ожидании транспорта, чтобы добраться до колхозных и совхозных усадеб, скопилось большое количество беженцев со своим домашним скарбом.
Все пространство вокруг станции к ночи превращалось в большую постель. Мерцали звезды. Из степи доносились запахи скошенной пшеницы и полынка.
И вдруг, едва люди заснули, — фашистские стервятники! Они стали утюжить станцию, лагерь беженцев. Поднялась паника, степь огласилась криком и стонами… Этого не забыть… Что, если кто-то сообщил врагу о скоплении людей?..
Едва машина остановилась у конторы совхоза, как подбежал директор.
— Вон где опустился! — Он показал рукой в степь, над которой сквозь облака пробивались лучи солнца.
— Что там? — поинтересовался Акифьев.
— Наш чабан живет. Казах. У него парашютист и приютился. Говорит, до вечера. И будто тоже казах.
— А как же вы узнали? — спросил я.
— Чабан послал ко мне паренька.
«Пожарка» помчалась в степь, оставляя за собой черный шлейф пыли.
О конспирации нечего было думать. Все как на ладони: хоть на машине, хоть верхом — все равно видать. Степь ровная, как стол. Поэтому оставалось только спешить. И шофер «газовал»!
Показалась юрта. Машина подрулила к ней. Навстречу вышел пожилой казах. Гостей встретил шуткой:
— Ничего не горит, а тут пожарники… Степь только горит немножко. Такой жара!
— Да, жарко, — согласился Акифьев и тихо спросил: — Где?
Чабан жестом руки показал на овчарню.
— Там! Спит парашют. А может, не спит — просто так лежит. Кто его знает.