— Поедем к нам в «Авангард», — сказал вдруг шофер девушке. Он стоял высокий, ладный, в небрежно брошенной на плечи кожанке и в сдвинутой набекрень фуражке с капустой.
— Нет, к нам в «Зарю»! — крикнула с прицепа повариха.
За ручьем широкий степной проселок ложился до горизонта, а слева, убегая в травы, вилась узенькая тропка.
— Куда она ведет? — спросила девушка, поправляя заплечный мешок.
— Туда не ходи, — поспешно остерег агент. — Там совхоз вовсе новый. У них и палаток-то не вдоволь, а про снабжение и говорить не приходится.
Девушка уже ступила на тропку и шла по пояс в сверкающей траве. Вот легко присела, сорвала какой-то цветок и помахала им на прощанье.
Есть предложение исключить…
Запыленные вагоны лязгнули буферами, нетерпеливо подталкивая друг друга, словно не хотели останавливаться на пустынном разъезде; паровоз отфыркнулся и, вздыхая, уволок состав дальше в предрассветную муть. На разъезде остались Павел и его выгруженный из багажного вагона велосипед. Велосипед лежал между путями. Одно его колесо медленно вертелось.
Подошел дядька с фонарем в руке.
— Здорово, парень.
— Здравствуйте.
— Слушай… Знаешь что, зайдем ко мне. Чаю выпьем.
— Спасибо…
— Поставь велосипед к столбу. Здесь до вечера ни один поезд не остановится, разве что кондуктор сбросит газету. А так — не с кем словом перекинуться, пока уборочная не начнется.
— А скоро она начнется?
— А вот как студенты понаедут. Может, завтра, а может, через неделю. Тогда весело будет, эшелоны пойдут с элеватора.
От главного железнодорожного пути за одиноко торчащим семафором широкой дугой отходила в степь ветка, ее рельсы поблескивали, упираясь в светлеющий горизонт. На краю песчаного откоса стоял вагон без колес, из трубы тянулся дымок. Пахло мазутом и варевом.
— Я здесь и начальник, и стрелочник, и обходчик, — сказал дядька. — А ты кто?
— Я?.. Я работать сюда приехал. Дядька огляделся.
— Машины из совхоза к поезду не прислали, стало быть, тебе на элеватор. Больше здесь некуда. Ну, это недалеко, успеешь. Заходи.
— А до совхоза?
— А вот — прямо по солнышку сто километров. Ну, чего встал? Чай выкипит.
В вагоне над столом, застланным газетой, висел телефонный аппарат, в углу виднелись кирки, лопаты; в котелке на железной печурке булькала вода. Хозяин достал угощенье: сало, копченую рыбу, наполнил кипятком две большие кружки. Павел вынул из рюкзака полбатона, яблоко и три конфеты.
— Ты лучше новости выкладывай: как там жизнь в городах? — спросил хозяин. — Студент небось? Насмотрелся я тут на вашего брата. Все же попадаются еще безобразники—пьянствуют, обижают девчонок. Да и те тоже хороши… — Он сдвинул в сторону батон и постучал пальцем по расстеленной газете. — Читай, утащила с фабрики чулки. Ее бы за решетку, ежели по закону. Да не та мода пошла. Комсомольцы говорят: молодая, исправится. И что ты думаешь? Отстояли. Что до меня, так я бы… Ты куда?
— Ладно, я пойду.
— Да ты что? Погости.
— Спасибо, идти надо.
— Да куда ты? Продукты хоть свои забери…
Они вышли из вагона. Степь дымилась туманом. Вставало солнце, огромное, тусклое. Оно еще не слепило глаза.
— Эта ветка ведет на элеватор. Так и шпарь, вдоль нее двенадцать километров.
Павел взял велосипед и повел его вниз с откоса.
— Эй, куда тебя понесло на совхоз? Пропадешь на жаре!
Павел не обернулся. Он уже ехал по пыльной дороге. Солнце било ему прямо в лицо.
…Человеку сам черт не брат, пока человек в ладу с техникой. Вот — термос. Вытащил его из мешка и пей в раскаленной степи холодную воду, которая была налита еще вчера на какой-то станции и не согрелась на тридцатиградусной жаре. Или — велосипед. Крутится там шестеренка, крутятся шарики в подшипниках, крутятся колеса. По сторонам плывет бурый ковыль, а навстречу — дорога и ветер; дорога ведет к людям, а ветер освежает, слизывает капельки пота со лба. «Пропадешь на жаре…» Как же! Люди вон за десять часов дошпаривают до Америки, а тут какая-то сотня километров! Смешно!..
Нет, не смешно, потому что в термосе всего два стакана воды, а ближайшая речка… Да есть ли она еще в этих местах? Вокруг ни кустика, ни деревца, лишь вдали торчит лысая макушка одинокого кургана. А велосипед — уже не техника, если нет запасной камеры или, на худой конец, резинового клея.
Ни того, ни другого у Павла не было. И после того как прохудилась камера, ему, в ожидании попутной машины, только и осталось, что спрятаться от солнца под велосипедом, который он положил поперек придорожной канавы и накрыл кожанкой.
Зной перекатывался вместе с волнами ковыля, дорога курилась серой поземкой; ее гнал горячий ветер. Пыль лезла в сапоги, за ворот рубахи, скрипела на зубах. Павел глотнул из термоса, прополоскал рот; очень хотелось проглотить эту воду, но он пересилил себя и выплюнул ее. От непривычно долгой езды на велосипеде ломило спину, колени, в ушах стоял звон, похожий на помехи в радиоприемнике, — то ли это ныла мошкара в воздухе, то ли где-то далеко работал мотор, кто его знает! Мысли ворочались неохотно, Павел уснул…
Проснулся он от озноба и еще от чего-то. Было темно, как не бывает даже в степи. Он догадался. Стянул с рамы велосипеда кожанку и сразу увидел звезды. Крупные и яркие, они висели низко, из-за кургана высовывался рог месяца. И будто от него качались в степи лучи белого света; в холодном ночном воздухе отчетливо слышался стрекот мотора. Павел, поеживаясь, влез в кожанку, подтянул молнию до подбородка, взвалил на плечи велосипед и пошел без дороги прямо на свет.
Ветер дул в правое ухо, леденил щеку. Сейчас, не как днем, он пробирал до костей, однако идти по высокой траве было трудно, и Павел быстро согрелся. Степь опускалась в пологую балку, лучи фар скрылись, а звезды над головой, наоборот, загорелись ярче. Шум мотора слышался явственно, но по временам он обрывался, словно умолкал голос друга, и на степь наваливалась тишина. Тогда Павел садился на землю и отдыхал. Так повторялось много раз; одну балку сменяла другая, свет исчезал и вновь появлялся, но никак не хотел приблизиться. Казалось, ни ночи, ни этому утомительному пути не будет конца. Во рту стало сухо и вязко, велосипед давил на плечо неимоверной тяжестью; хотелось отбросить его, лечь в траву, вытянуться и уснуть. Но как только раздавался шум мотора, Павел, скрипя зубами, вставал, облизывал запекшиеся губы и, покачиваясь, брел на звук. Однажды, когда он выбрался из очередной балки, трава перестала бить по коленям; теперь ока была короткой, жёсткой и хрустела под ногами. «Стерня!» — сообразил Павел.
Комбайн чернел неподвижной массои> Впереди, насколько хватал свет фар, лежали валки скошенной пшеницы. Слышалось звяканье инструмента. Две темные фигуры копошились возле комбайна.
— Механик? Наконец-то!..
— Какой же это механик, если техника на нем приехала!
Павел снял с плеча велосипед.
— Ну, и вашу технику тоже впору на себе тащить. Что у вас? Цепь, наверно?
— Ну да, барахлит. Слетает с ведущего барабана — и все! Мы с Верой вовсе замучились.
— Попить есть?
— Есть. На вот флягу. А что делать? У нас самая дальняя загонка. Я наказал шоферу, чтобы прислали летучку или механика. Машина придет за зерном, а у меня в бункере — шиш! А что делать, если цепь слетает?
— Натяжку надо ей дать посильнее.
— Какой ты умный! Что я, не знаю, что ли? Уже некуда.
Павел опустил флягу и посмотрел на парня. Подумал: «Сердится. Неловко ему перед ней».
Светлые волосы комбайнера были всклокочены, пухлые губы обиженно сжаты. Лицо девушки оставалось в тени.
— Серёжа не виноват. Он уже все испробовал.
— Все, все! — подхватил комбайнер. — Я, понимаешь, только с курсов. Хлеб убираю первый раз, и штурвальная моя — тоже. И несправедливо это: Федора Лузгина, самого опытного, — на первое отделение, под носом у совхоза, а нас с Верой вон куда загнали! По-ка-а механика дождешься!..
— Ладно. Давай зубило, бородок. Кувалда есть?
— Нету кувалды… Товарищ, ты пей еще. Воды хватит.
— Тогда давай гаечный ключ. Самый большой. Вместо наковальни. Понял?
— Ну да, понял! Понял…
Сережа засуетился: расстелил брезент так, чтобы на него падал свет фар, разложил инструмент.
Павел зажал в кулаке зубило, повернул его и поплевал на острие. Несколькими сильными ударами, так, что из-под молотка брызнули искры, расклепал цепь, вышиб бородком соединительные валики и вынул одно звено.
Вера и Сережа напряженно следили за работой незнакомца. Он стоял на коленях, ссутулив широкие, обтянутые тесной кожанкой плечи; его тяжелые кулаки, казалось, могли бы справиться с цепью и без инструмента.
— Готово. Ставьте, посмотрим. — Павел слизнул с пальца кровь.
Девушка поспешно подала ему чистую ветошь. — Возьмите, пожалуйста. Больно?
— Ерунда. Давно зубилом не работал.
Теперь он рассмотрел лицо Веры. Оно было совсем еще детское и какое-то смешно озабоченное. Румяная щека и светлая косынка перепачканы в машинном масле.
Когда комбайн тронулся, наконец, и пошел подбирать валки пшеницы, Павел растянулся на брезенте, подложил под голову рюкзак. Комбайн удалялся, двигатель тарахтел глухо и ровно, как вагонные колеса на стыках, и Павлу показалось, что он все еще лежит на жесткой полке, а за окном проплывают вишерские болота, подмосковные сады, плоты на Каме, уральские туннели, курганские степи. И всю дорогу — один, без Елены, бзз товарищей, без очкастого Генки… Генка! Тонкая шея, острый нос, на носу очки. В них отражается свет люстры актового зала. «Есть предложение исключить…» Так отражается, что глазам больно…
Комбайн, разворачиваясь, полоснул лучами фар по глазам. Павел проснулся. От земли тянуло предутренней сыростью и тушеной капустой: прямо перед его носом на расстеленной косынке лежал кусок пирога и стояла фляга. Комбайн стрекотал поодаль, рядом с ним двигался грузовик.
Пирог оказался свежим и ароматным. Павел съел его до крошки. Потом достал из мешка конфеты и открыл флягу—в ней оказался чай. После дороги по степи Павел никак не мог напиться.