Девушка вела наш отряд к линии фронта сквозь чащу, овраги и замерзшие болотца. Без отдыха, без остановок.
Мы очень торопились и прошли уже немало километров, когда услышали гул отдаленных взрывов.
Мы остановились, прислушались. Взрывы больше не повторялись. Михаил говорит:
«Гитлеровцы проникли в подпол».
Я проверил время; они пришли туда скорее, чем я ожидал.
Михаил говорит:
«Сейчас они бросятся в погоню за нами».
Я подумал: «Нет, они, без сомнения, сделали это сразу же, как только явились на место боя. Погреб и лаз могли обнаружить позже. Взрыв мог произойти уже после того, как по нашим следам бросились в погоню. Может быть, они идут за нами уже несколько часов».
Я остановил отряд на короткий отдых, подошел к пленному. Генерал выглядел измученным, но, надо отдать ему справедливость, держался спокоййо и с достоинством.
Спрашиваю по-немецки:
«Как вы себя чувствуете, фон Блютих?»
«Это не имеет значения, — отвечает он. — Вы, конечно, догадываетесь, что ваша диверсия обнаружена и что вам не удастся перейти фронт».
«Удастся или не удастся — наша забота, а вас, генерал, предупреждаю: если вздумаете кричать или попытаетесь как-нибудь иначе обнаружить себя, будете расстреляны».
Так я ему сказал, а генерал скривил губы.
«Этого вы не сделаете, — говорит. — Никакие чертежи и схемы в моих папках не откроют того, что спрятано вот здесь!» — он постучал по своему лбу.
Он был прав, этот генерал. Мы обязаны были доставить его живым.
Я пошел к Михаилу. Тот встретил меня такими словами:
«Я думаю, товарищ старший лейтенант, нам надо разделиться. Вы с пленным генералом, проводником и Павлом пойдете форсированным маршем к линии фронта. Я с большинством людей останусь здесь, задержу погоню…»
Но мне этот план показался ненадежным: сколько времени Михаил сможет с горсточкой голодных, измученных людей сдерживать погоню? Его сомнут в два счета, а потом доберутся и до нас: ведь генерал не привычен к долгой быстрой ходьбе и будет нас тормозить.
«Сделаем наоборот, Миша. Мы разделимся, как ты предлагаешь, но к фронту пойдешь ты с ребятами, а моя группа укроется в овраге, где тогда ночевали и спрятали лыжи. Там мы дождемся ночи. В портфеле три одинаковых комплекта чертежей. Вы возьмете два и немедленно отправитесь».
И дальше я объяснил: если они прорвутся благополучно, фашисты нас искать не станут: никому не придет в голову, что мы разделились. Если же Миша погибнет в бою, то, найдя чертежи, гитлеровцы тем более будут уверены, что наш отряд ликвидирован полностью. Пока этот маневр разгадают, мы успеем перейти линию фронта.
На том и порешили. Отряд Михаила ушел, а мы пятеро добрались до оврага, откопали из сугроба лыжи и стали дожидаться утра.
Проклятый мороз разгулялся вовсю — стволы деревьев трещали, в темноте снег казался лиловым, но вдруг на него легли серебряные полосы и все озарилось бледным светом; это взошла луна над Макарьевской Пустынью. Наверно, это было очень красиво, но, вы сами понимаете, друзья, нам было не до того…
На рассвете я скрепя сердце отправил девушку в разведку. Генерал спал прямо на снегу — ему в барской шубе было хоть бы что, — а мы трое — Павел, Брук и я — подобрали под себя ноги и сидели как турки. Из лесу не доносилось ни звука. Так вот проходили часы.
Время от времени один из нас вскакивал и принимался прыгать на месте, чтобы хоть немного согреться. Наконец — честно говоря, я насилу дождался — появилась девушка. Плетется, бедняжка, измоталась, видно, до последнего, но глаза веселые.
«Мне удалось, — говорит, — проникнуть на болото. Приблизительно в четырех-пяти километрах от леса фашисты свернули в сторону расположения своих батарей. Ушли».
«А следы наших?» — спрашиваю.
«Ведут к Одинокой Сосне. Я думаю, наши благополучно перешли фронт».
У меня отлегло от сердца. Взял я девушку за драный рукав, поблагодарил. Потом мы поели, что осталось, отхлебнули по глотку спирта и тронулись в последний перегон.
У старой березы, на которой около двух недель назад Михаил сделал зарубку, нас ждала неприятность: генерал неожиданно сел в снег и отказался идти дальше. Я вынул пистолет и приказал ему встать. Но фон Блютих, чтоб его черт взял, демонстративно разлегся на снегу и объявил: «Я плюю на ваши угрозы!» — повернул голову в своей бобровой шапке и действительно плюнул в сторону Вальтера Брука.
Я велел Павлу и Вальтеру скрепить лыжи перекладинами. Через несколько минут фон Блютих уже лежал связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту. Мы, словно мешок, уложили на «сани» его грузное тело и взялись за постромки…
Клыч замолчал, потому что хозяйка дома поднялась с места и, обняв сына за плечи, сказала:
— Прости, Лаврентий, что перебила. Сережке давно пора спать. Наслушался, теперь во сне увидит всякие страсти.
Сережа забился в руках у матери.
— Ни за что! Самое интересное вдруг не узнаю! Я совсем не хочу спать!.. — Он готов был разреветься.
Офицеры заступились за Сережу, и Константин Петрович сказал:
— Пусть Сережа дослушает вместе с нами. Он должен знать наш вчерашний день.
— Да, должен. Пусть слушает, — согласился Клыч и продолжал: — В том месте, где болото имело наименьшую ширину, в него далеко вдавалась узкая полоса земли. Она оканчивалась острым мысом, на краю мыса стояла старая одинокая сосна. Издалека отовсюду было видно это дерево. Случайно уцелело. На него грустно было смотреть: обугленное, искалеченное снарядами.
Пока мы ползли по ничейной земле, луна успела побледнеть, уже появились проблески скучного зимнего рассвета, но стороны — наша и вражеская — еще были покрыты мглой. Мы, не поднимаясь на ноги, остановились перевести дух. Девушка наша тут же уснула.
Я с беспокойством думал, что продолжать путь при свете, да еще с таким грузом, как генерал, невозможно: болото простреливается со всех сторон. Я знал: в двух шагах от сосны есть глубокая снарядная воронка, и решил добраться до нее, пока не рассвело, и там дожидаться темноты.
А Павел словно угадал, о чем я думаю.
«Если бы этот чертов генерал не заавралил, — говорит, — мы бы давно были у своих. И всего-то метров триста осталось. Может, махнем?»
Скрепя сердце я растолкал девушку и протянул флягу со спиртом, заставил глотнуть.
Потом мы, трое мужчин, опять взялись за постромки. Поползли дальше.
В нескольких метрах от сосны я дал знак остановиться. Подобрался к краю воронки, заглянул вниз. И тут чьи-то пальцы как схватят меня за горло: «Хальт!»
Задыхаясь, теряя сознание, я вырвал из-за пояса нож и ткнул им наугад в темноту. Фриц отпустил меня, но зато со дна воронки ударила вспышка. Выстрела я уже не слышал…
Клыч обвел гостей возбужденным взглядом и выразительно постучал пальцем по шраму на лбу.
— Ну, а дальше доскажет Шура-Александра Васильевна застенчиво улыбнулась.
— Что ж… Я слышала выстрел и видела, как Лаврентий откатился от воронки. Павел метнул в воронку две гранаты одну за другой.
Тут сразу застучали пулеметы, посыпались пули.
Павел упал.
Я вскочила на ноги, но что-то толкнуло меня в плечо, опрокинуло. Тогда, вижу, поднялся Вальтер Брук, взял автомат Лаврентия.
Генерал бился, силясь разорвать путы. Брук подошел к нему и двумя ударами ножа перерезал ремни, приставил автомат к груди генерала:
— Ауф!{ Подняться!}
Я видела, что взгляды обоих немцев встретились, и поняла: если фон Блютих не встанет сейчас, то уже не встанет никогда. И он поднялся, грузный, огромный.
Вальтер продолжал говорить по-немецки, слов я не понимала, но смысл их был мне ясен. Под дулом автомата генерал уложил на лыжные санки Лаврентия и Павла, впрягся в лямки.
— Форвертс!{Вперед!} — скомандовал Вальтер, а меня обхватил за плечи и потащил за собой.
Вся моя воля сосредоточилась на широкой спине генерала. «Форвертс! Форвертс!» А потом я увидела, как навстречу нам из дыма появились белые фигуры. Они приближались растянутой цепочкой, падали в снег, поднимались и снова бежали к нам.
И первым добежал до нас Михаил… А дальше я тоже ничего не помню.
Александра Васильевна виновато засмеялась…
ЛЕТНИЙ ДЕНЬ
Ночью Ольга проснулась.
Домик дрожал мелкой ритмичной дрожью, тонко дребезжали оконные стекла, по стене ползло расплывчатое пятно света; на мгновение стали видны прислоненные к двери бамбуковые удочки, завешенные простыней Ольгины платья, портрет хозяина дома — застывшее в принужденной улыбке усатое лицо под старомодным котелком. Потом наступила тишина, но через минуту домик опять затрясся, занавески на окнах посветлели, на них заколебались тени кустов и деревьев.
— Цивилизация… Черт знает что такое, — раздался сонный голос мужа. — Даже в глуши нет от нее спасения. Всю рыбу распугают…
Когда по стене проползло одиннадцатое по счету пятно, стало опять тихо и темно. Но Ольга больше не смогла уснуть; она лежала с открытыми глазами и прислушивалась к шорохам, доносившимся из сада; под порывами ветра кусты сирени стучали в окно, и казалось, будто кто-то просится в комнату.
В шесть часов утра муж встанет, поднимет салфетку и, увидев приготовленные с вечера яйца и простоквашу, довольно пробормочет: «Все в ажуре». Простоквашу он будет тянуть прямо из кувшина, откинув голову и зажмурив глаза, а яйца — чтобы не разбудить Ольгу - бесшумно проковыряет ногтем и, прежде чем есть, обязательно понюхает и сморщит нос. Потом он возьмёт удочки, складной стул, завернет шею полотенцем и уйдет на озеро. Ольге стало тоскливо: впереди бесконечный летний день.
Она было обрадовалась, увидев у хозяев однажды томик Оливии Уэдсли; на обложке — картинка: высокого роста мужчина, обняв за плечи стройную женщину, уводит ее куда-то вдаль, к полыхающему закатом горизонту. Ветер развевает их плащи, играет выбившимся из-под шляпки локоном. «Интересно», — подумала Ольга. Но оказалось не так уж интересно: на каждой странице волосы у женщин восхитительные, платья изумительные, улыбки обворожительные, и героини только и делают, что вздыхают, переживают и трепещут. Дочитав книжку, Ольга еще раз посмотрела на обложку. Куда же он привел