[1472]. Поэтому омский паек считался усиленным и даже шел впрок. Однако был ли подобный рацион сытным на деле? По сравнению с «блокадной» пайкой времен Великой Отечественной войны — безусловно, хотя такое сравнение будет некорректным. Но и питание беженцев тоже порой оказывалось для них вопросом счастливого случая.
По имеющимся в научной литературе сведениям, на питательных пунктах Всероссийского Союза Городов за все время было накормлено 8,6 млн беженцев[1473]. Правда, иногда случались непредвиденные сложности: например, на Бологовском пункте Управления по устройству беженцев Северо-Западного фронта беженцы из числа евреев предпочитали голодать, нежели есть трефную пищу[1474].
Писатель М. М. Пришвин отмечал в дневнике условия следования беженцев в железнодорожных составах: «Третий день не ел! Не врут — для вранья тоже нужен досуг. Рвет в окно. В урыльнике варят картошку. Тут варят, а там гадят. Причина потерь родных: пошли за дровами, а поезд ушел. Не будь своего, так все бы мертвые приехали»[1475].
Снабжение беженцев пищей и кипятком не являлось прерогативой одних лишь питательных пунктов. Оно также входило в обязанности жандармских полицейских управлений на железнодорожных станциях. Стихийный характер эвакуационных мероприятий безусловно осложнял несение службы в районах железных дорог, и в том числе оказание помощи беженцам. Однако подчас она не только не оказывалась, но и любая частная инициатива по снабжению проезжающих провизией оказывалась под запретом: «В Гомеле чины жандармской полиции запретили передачу пищи проезжавшим, изнемогавшим от жажды и голода… На станции Белица… под угрозой выстрелов не подпустили к запертым вагонам лиц, приносивших припасы»[1476].
Вышеупомянутая перегруженность железных дорог приводила к скоплениям огромных масс беженцев в привокзальных районах станций — к примеру, в сентябре 1915 года на протяжении железной дороги от станции Василевичи до Речицы и в районе последней скопилось порядка 58 поездов с 64 тысячами пассажиров-беженцев. Для их пропитания в экстренном порядке требовалось выпечь не менее 3150 пудов хлеба[1477]. У властей Речицы, едва обеспечивающих проживание нескольких тысяч беженцев, не было даже теоретической возможности для этого. На станциях Минск, Старые Дороги и Бобруйск в октябре 1915-го находилось более 75 тысяч человек. Им прекратили выдавать продовольствие, оказывать медицинскую помощь; беженцы питались полусырым картофелем. Как следствие, к концу года только в Минске было погребено 1893 беженца[1478].
Это отнюдь не все тяготы на пути беженцев Первой мировой, а только некоторые. Вынесшим же их предстояло начинать новую жизнь на новом месте, и здесь я уделю особое внимание Москве и Московской губернии. Они играли заметную роль в следовании беженцев во внутренние губернии в годы Великой войны. Именно там сходились многие вены и артерии Великого Исхода, ветвящиеся сетью капилляров по остальной территории империи. И хотя поначалу городской управой считалось, что «уезды Московской губернии не должны и не могут вообще служить для эвакуации беженцев», действительность опровергла это предубеждение. С одной стороны, направление локальной истории продолжает становиться все более востребованным в историографии. Это своего рода лупа историка, позволяющая на основе точных данных о частном трактовать и оценивать общее. С другой — вооружившись ею и обратившись к архивам, я был весьма удивлен: подавляющее большинство процитированных далее документов о беженцах в Москве и Московской губернии оказались выявлены мной впервые.
Первая волна беженцев из западных губерний достигла Москвы вскоре после объявления войны. Только с 12 (25) сентября по 14 (27) октября 1914 года через московские вокзалы прошли 33 502 беженца — в среднем по тысяче человек ежедневно[1479]. Для сравнения — до окончания 1915 года через Алатырь проследовало всего 44 тысячи беженцев[1480].
Как отмечалось ранее, численность прибывающих партий была сравнительно небольшой по сравнению с захлестнувшим Центральную Россию с середины 1915 года людским потоком. Тогда, по воспоминаниям современника событий, московского художника Л. Н. Хорошкевича, «осенью фронт встал. Москва переполнилась беженцами, польками из-под Ченстохова, Львова…»[1481]. Исследователь истории населения Москвы И. Н. Гаврилова оценивала массовость наплыва беженцев в город в 145 тысяч человек. По исчислению за 1915 год, к концу его в Москве находилось 141,5 тысяча беженцев[1482].
Дело их регистрации на местах было поставлено следующим образом. Еще 7 (20) августа 1914 года уездным полицейским управлениям адресовалось циркулярное предложение № 125 об учете прибывающих в зону их ответственности беженцев. Соответствующие рапорты должны были подаваться исправниками и полицмейстерами в первый стол канцелярии московского губернатора с периодичностью примерно раз в 2 недели.
Анализ этих документов, к сожалению, отложившихся в архивах далеко не в полном объеме, рисует следующую картину развития событий. В первые месяцы 1915 года до конца марта включительно в большинство уездов Московской губернии беженцев из регионов по соседству с театром военных действий почти не прибывало. На карандаш брались только отдельные беженцы, приискание жилой площади и работы для которых не создавало затруднений. Например, беженец из Варшавской губернии Ян Прувинский был трудоустроен на Мытищинском вагоностроительном заводе, а приехавший из Лодзинской губернии в конце февраля сельский учитель Иван Польковский за без малого 3 недели успел поработать в земской школе в Ивантеевке и устроиться рабочим на станции Лосиноостровская[1483].
Канцелярия губернатора перенаправляла уездным исправникам запросы организаций помощи беженцам о пребывании во вверенных им уездах тех или иных персон из числа беженцев и о том, «в какой степени каждый из них нуждается в выдаче единовременного пособия». Вплоть до мая 1915-го их имущественное положение в рапортах с мест в большинстве своем характеризовалось фразой «в помощи не нуждается». Не исключено, что уездные исправники не вникали надлежащим образом в условия жизни на новом месте каждого беженца или беженской семьи. Порой информация о вновь прибывающих в уезд запаздывала на месяцы — в частности, серпуховской уездный исправник докладывал об осевших на его территории с 15 (28) января по 1 (14) февраля в рапорте от 18 (31) мая. Составлялись рапорты порой абы как: общественным положением, наряду с «крестьянками» и «мещанками» могло служить «жена грузина».
Летом того же года количество беженцев в губернии еженедельно пополнялось сотнями, если не тысячами людей. Многие из них изначально прибывали в Москву, откуда перенаправлялись в один из уездов — в частности, именно таким был маршрут осевшей в Подольском уезде партии из 32 человек, ранее жителей Риги, Вильно, Лодзи, Радома, Варшавы, Брест-Литовска и т. д. Одновременно с этим отмечалось и выбывание отдельных беженцев, следовавших в Москву[1484].
Отношение высокопоставленного московского чиновничества к прибывающим в город беженцам иллюстрируют воспоминания уполномоченного Всероссийского союза городов Е. А. Никольского, сопровождавшего партию выходцев из Козениц Ивангородского крепостного района: «Наконец, после десяти дней путешествия рано утром мы прибыли в Москву. <…> Тотчас же по прибытии поезда я отправился к московскому губернатору. Оказалось, что он еще спал. Он долго меня не принимал и, наконец, принял. Нравоучительным тоном учителя с учеником он долго объяснял мне, что дело нашего устройства его не касается, и указал, что мне надлежит обратиться к градоначальнику.
Я поехал к градоначальнику. После долгого ожидания меня принял его помощник. Он выслушал, попросил подождать. Через два часа вышел и сказал, что градоначальник просил передать, что беженцы его не касаются, что не может ничем помочь и советует обратиться к городскому голове.
Я был у губернатора в восемь часов утра. Вышел от градоначальника около трех часов дня и узнал только то, что судьба 1 028 человек ни того, ни другого не касается. Я отправился в городскую управу.
Городской голова оказался в управе — опять просит очень вежливо подождать. Сижу я жду. Стрелки часов показывают пять часов вечера. На мою настойчивую просьбу, что у меня дело спешное, не терпящее замедления, дежурный чиновник отвечает, что в кабинете головы идет совещание, его присутствие там необходимо, а потому до окончания совещания он принять меня не сможет…»[1485].
Дабы попасть на прием к городскому голове М. В. Челнокову, Никольскому пришлось применить силу. В ответ на просьбу уделить внимание нуждам новых беженцев, не имеющих даже крыши над головой, Челноков попросил уполномоченного покинуть кабинет. Вышедший из себя Никольский «в каком-то исступлении начал истерически кричать, насколько я теперь помню, следующее:
— На всем пути с театра военных действий и здесь, в Москве, в сердце России, никому вообще — ни вашему губернатору, ни градоначальнику, ни вам, здесь сидящим, сытым, жирным и, видимо, довольным собой, — нет никакого дела до несчастных 1028 человек, сидящих в настоящее время в грязных товарных вагон