[1546]. В то же время пензенская городская Дума адресовала министру внутренних дел и вышеупомянутому члену Государственного Совета Зубчанинову не обращение даже, а крик души, требуя более не допускать в город беженцев-евреев: «Пенза может вместить на постоянное жительство или краткосрочное пребывание единовременно не более 8 тысяч беженцев, при наличности среди них работоспособного элемента. Между тем положение становится безвыходным, ибо работоспособные следуют мимо Пензы, а в ней оседают почти исключительно евреи, неспособные к труду или труд которых не приложим к местным условиям, так как городу нужны чернорабочие, мастеровые, плотники, каменщики, маляры. Городская Дума ходатайствует о направлении в Пензу беженцев, могущих выделить надлежащий рабочий элемент»[1547].
Вопрос о работе для беженцев и выплате или же невыплате им пособий дебатировался в Особом совещании неспроста. Оно усмотрело в стремлении беженцев осесть в городах нехитрый расчет: горожане зарабатывают в разы больше селян, притом круглый год, а не сезонно. Как следствие, весной 1916 года все трудоустроившиеся беженцы в городах были лишены выплаты пособий. «Заработок в городах составляет не менее 2–3 руб[лей] в день, так что пайком в 6 руб[лей] в месяц вряд ли можно кого-либо прельстить», — рассудило Особое совещание. Летом деньги перестали выплачивать и трудоспособным, но безработным беженцам: сперва 15 %, а осенью — половине из них[1548].
Эти 50 % человек нельзя скопом назвать тунеядцами — многие квалифицированные рабочие среди них оказывались заложниками ситуации. В связи со стихийной эвакуацией промышленных предприятий из Двинска, Вильны, Риги и Белостока летом 1915 года оттуда летели просьбы о возбуждении ходатайств перед властями: разрешить перевести предприятия в города с переездом туда же хозяев и рабочих[1549]. В одном только Московском уезде на 227 предприятиях, включая крупные вроде Балашихинской мануфактуры в селе Никольском, трудилось более 15 тысяч беженцев[1550]. Казалось бы, дельное предложение, которое устроило бы всех, но…
Беженцев невозможно было «выселять селениями в одно место, не разделяя», как констатировал главноуполномоченный по делам беженцев Северо-Западного фронта С. И. Зубчанинов[1551]. Для этого требовалась, как минимум, более спокойная обстановка на фронте. К тому же если речь шла о евреях, то до августа 1915 года дополнительные сложности для них создавались действующими ограничительными нормами проживания. В результате, эвакуированные предприятия зачастую лишались рабочих рук для возобновления производства, а рабочие — заработка.
Иногда беженцам приходилось ждать разрешения на работу буквально месяцами. 7 (20) мая 1915 года московский уездный исправник рапортовал губернатору: «Прибыли немцы-колонисты: Шредер, Завадский, Биомайер, Кищнер, Кригер, с проходными свидетельствами, по объяснению их с целью поступить на шерстяно-прядильную и красильную фабрику Нейман. Доношу, что фабрика эта принадлежит бывшей германской подданной, ныне перешедшей в русское подданство Подольской мещанке Эмилии Нейман… Не имея никаких сведений о благонадежности этих лиц и принимая во внимание, что фабрика Нейман расположена вблизи линии Московской окружной железной дороги. Я находил бы невозможным допустить проживание в данной местности вышеназванных немцев-колонистов»[1552]. 19 июня (2 июля), то есть более полутора месяцев спустя, вице-губернатор А. М. Устинов предложил исправнику установить за немцами негласный контроль. 7 (20) августа (!) 1915 года владимирский губернатор Крейтон уведомил московского коллегу, что Шредер, Завадский и прочие «ни в чем предосудительном уличены не были и ничего враждебного по отношению к России не проявили»[1553]. Препятствий для их трудоустройства больше не было — правда, немцы не дождались решения на свой счет и еще 29 мая (11 июня) отбыли в Сувалкскую губернию.
Интересно отметить, что рабочим в сельской местности выплату пособий оставили — заодно в качестве стимула для поддержания кренящегося к упадку хозяйства. Иногда беженцев попросту бросали в поля. В этом плане показателен пример вторичного выселения из Великих Лук осенью 1915 года: все поселившиеся в городе и его окрестностях беженцы по распоряжению военных властей должны были покинуть губернию. Исключение, кроме больных и успевших открыть торговые точки, составляли лишь занятые на производствах. Выдворяемые были разделены по категориям на хлебопашцев, владеющих другими профессиями и евреев[1554]. Последним дорога в сельскую местность была заказана, а вот беженцев-крестьян направили в Вятскую губернию. В ее аграрном секторе дела обстояли неважно. К началу войны дефицит продовольственного зерна здесь составлял примерно 9 %. Губерния обеспечивала себя хлебом на весь год, за исключением одного-двух месяцев[1555]. Однако введение твердых цен вызвало срывы сельскохозяйственных поставок. Для выполнения военных заказов на хлеб местным властям приходилось привлекать даже солдат тыловых гарнизонов. Прибытие беженцев-хлеборобов в губернию должно было исправить ситуацию к лучшему. Едоков и возмутителей спокойствия в вятских деревнях прибавилось, а вот на урожае сколь-либо заметно не сказалось.
Митинг в Вятке, март 1917 года. На фото можно разглядеть красные банты на солдатских шинелях и заздравные лозунги в честь случившейся революции
15 (28) февраля 1917 года в подмосковном Серпухове, о котором рассказывалось ранее, делопроизводитель уездного отделения Комитета ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны Победоносцев докладывал о необходимости организации рабочей артели беженцев для разработки земель и уборки хлебов у семей лиц, призванных на действительную военную службу. Эта артель должна была работать под руководством агрономов из земских и землеустроительных комиссий, на которых возлагалось составление плана организации и сметных предположений.
Уездное отделение, выслушав Победоносцева, поддержало идею организацию рабочей артели из беженцев на следующих началах:
— артель будет состоять из работоспособных мужчин и женщин от 15-летнего возраста, в числе 20 и более человек;
— машинами артель будет обеспечена с прокатных станций Землеустроительной комиссии и уездного земства;
— общее направление и надзор за работами должны быть поручены агрономам;
— для постоянного руководства работами и ведения учета необходимо пригласить двух практикантов (по 1 на 10 человек) со средним образованием, на оклад по 100 рублей в месяц;
— работы продолжатся 6 месяцев, с 15 (28) апреля по 15 (28) октября 1917 г.;
— в целях более успешного привлечения беженцев на полевые работы, общий заработок каждого члена должен быть выше рыночных цен.
Кроме того, рабочим планировалось выплачивать вознаграждение в зависимости от количества выполненных работ. Квартиру и стол им по возможности должны были предоставлять те лица, у которых будут вестись работы. Им же надлежало обеспечивать артель инвентарем и лошадьми.
Ассигнований на организацию артели уездное отделение намеревалось «справедливо… испросить поровну в размере по 7000 рублей со стороны Комитета Ея Императорского Высочества великой княжны Елизаветы Федоровны по оказанию благотворительной помощи лиц, призванных на войну и Комитета вел[икой] кн[яжны] Татьяны Николаевны»[1556].
Запись в артель было решено производить с 1 (14) по 29 марта (11 апреля) 1917 года, с 10 до 14 часов, кроме праздничных и воскресных дней, в канцелярии отделения, находящейся в помещении Серпуховской Землеустроительной Комиссии, а в уезде — в волостных правлениях. Однако неизвестно, довелось ли артели приступить к работе.
Безработица, безденежье, угроза потерять крышу над головой после всех пережитых лишений оборачивались для беженцев тяжелейшим стрессом, временами толкая на преступление закона. 14 (27) сентября 1915 года в Слуцке Минской губернии неизвестный переселенец совершил кражу и был ранен при попытке задержания городовым. Злоумышленнику на месте оказали медицинскую помощь и, перевязав рану, доставили в земскую больницу[1557].
В Нижнем Новгороде беженцы к весне 1917 года составляли 15 % от общего населения города[1558]. Местное население было крайне отрицательно настроено в отношении нерусских беженцев, усугублявших нехватку продовольствия. В конце июля в городе вспыхнул бунт. Правительственная дружина была обстреляна и вооружившимися беженцами, и черносотенцами[1559]. В итоге, с сентября 1917-го партии беженцев отправлялись из Нижнего Новгорода на баржах от греха подальше — в Вятку, Уфимск и Симбирск.
О трех тысячах евреев в Смоленске я уже упоминал ранее, но туда же в 1915–1916 годах было эвакуировано около 12 тысяч поляков, 2,5 тысячи литовцев и сотни латышей. Немалая их часть осела в городе, пополнив ряды безработных в губернском центре, население которого к 1917-му увеличилось с 75 000 до 85 526 человек. Еще в разгар эвакуационных мероприятий над вывезенными в Смоленск евреями был усилен полицейский надзор. Они открыто обвинялись в ухудшении положения в губернии. Так, в августе 1915 года смоленский губернатор обвинил купца Мелиаха Полонского в спекуляции. В течение года был возбужден ряд иных уголовных дел в отношении евреев, большинство из которых были прекращены из-за отсутствия состава преступления