В московских судах росло как на дрожжах количество дел, связанных с личными оскорблениями. Накал нервозности среди жителей объяснялся ухудшением условий жизни москвичей, дефицитом продовольствия и топлива, очередями[1561], на тот момент еще бывшими в диковинку. Все это, в свою очередь, было обусловлено пребыванием беженцев в Москве. Тем более удивительной выглядит история общины поляков-беженцев в Калитниковском поселке.
В ней наряду с перечисленными направлениями помощи особое внимание уделялось духовным нуждам беженцев и сохранению ими национальной идентичности. В одном из бараков, наряду с православной церковью, было отведено место для католической часовни. «Среди населения много старых лиц и много женщин, особенно жаждущих духовного утешения. Желательно, чтобы и священник, и церковник были из числа беженцев», — сообщалось в обращении в Польский комитет.
Общее несчастье сблизило русских и польских беженцев. Зачастую они селились вместе, выделить поляков из прочего населения Калитниковского поселка становилось непросто даже для уполномоченных Польского комитета. Аргументы о необходимости «сохранить в чистоте язык предков» расценивались как призывы к обособлению. Выходом из сложившейся ситуации стало открытие школы для детей поляков. По соглашению с представительницами Польского комитета, на должность учительниц в ней были приглашены Елена Тадеушевна Павловская и Софья Станиславовна Мусятович — обе беженки (Павловская из Ломжи, Мусятович — из Лодзи), польки, профессиональные народные учительницы[1562].
На исходе 1916 года администрация Калитниковского поселка решила организовать рождественскую елку для детей-беженцев, как польских, так и русских. Выделенных городской управой средств оказалось недостаточно даже для приобретения детям подарков и угощений. В Польский комитет поступила просьба «принять участие в осуществлении намерения доставить детям хотя какое-нибудь развлечение в наше тяжелое время». Три дня спустя правление комитета ассигновало администрации Калитниковского поселка сумму в размере 500 рублей, выразив пожелание, чтобы эти деньги были потрачены на одежду для детей. В знак признательности за пожертвование члены правления Польского комитета были приглашены на устроенную 25, 26 и 27 декабря (7, 8 и 9 января 1917 г.) общую елку.
Это трогательное событие можно счесть рядовым, незначительным, каким угодно. Но, на мой взгляд, оно свидетельствовало о преодолении инерции Великого Исхода, пусть даже в пределах отдельно взятого поселка. Случилось казавшееся прежде невозможным — увы, на пороге революционных потрясений 1917 года. И главное: взрослых объединила забота о малышах.
«Одинокие с родины»
На заседании Особого совещания от 26 сентября (9 октября) 1915 года товарищ министра внутренних дел Плеве отмечал, что одним из важных вопросов в устройстве беженцев является забота о детях-беженцах, которые, по его словам, «как известно, составляют громадное большинство». Первая мировая война нанесла тяжелейший удар по детству вообще в России. Во многих губерниях рождаемость по сравнению с 1913 годом снизилась к началу 1915-го на 13 %, к 1916-му — на 31–34 %, к 1917-му — на 46 %, при этом выросло число мертворожденных и выживших, но внебрачных детей. Общая заболеваемость и детская смертность тоже росли: показатели последней в 1913–1916 годах в столице увеличились с 23,1 до 28,4 %, в Пермской губернии — с 40 до 48,2 %. И конечно, смерть забирала куда больше детей-беженцев, чем среди коренного населения. Например, в Саратовской губернии их умирало вчетверо больше, не прожив и 10 лет[1563].
«Помогите детям воинов». Плакат Общества борьбы с детской смертностью 1914 года
Дети составляли самую уязвимую и беззащитную категорию беженцев. Они делили с родными все тяготы пути, не всегда выдерживая их. Бытописатель событий тех лет журналист Е. Шведер запечатлел одну из множества трагедий: «…И вдруг из вагона-теплушки послышались жуткие звуки, — такие жуткие, что даже сердца, казалось, насыщенные до краев уже горем и отчаянием, сжались безмерною тоскою.
— Это у Михаси скончался ребенок. Упокой, Господи его душу. — Прошептала, крестясь, старуха»[1564].
Немало детей становились сиротами, отстав в дороге от своих семей либо лишившись умерших родных. Случались и ситуации, подобные описанной в дневнике писателя Пришвина: «В комитете юридической помощи населению: беженец пошел определять в приют чужого ребенка; пока определил, эшелон ушел, и, в конце концов, он остался с чужим мальчиком на руках, а своя семья неизвестно где»[1565].
Отстав в дороге от своих семей либо лишившись умерших родных, дети оказывались в специально учреждаемых приютах. В заполняемых их сотрудниками анкетах на подопечных малоправдоподобные сведения о родителях (например, «отец в Америке») соседствуют с куда более распространенными «отец на войне, мать умерла»[1566]. Порой дети оказывались там и при живых родных. Семилетняя дочь гродненских крестьян-беженцев Вера Савчук трагически пострадала в пути: «Правая рука отрезана на железной дороге…» Ее мать 14 (27) февраля 1916 года ходатайствовала в Центральный обывательский комитет губерний Царства Польского о приеме девочки в приют. Женщина решилась на расставание с дочерью навсегда ради шанса выжить для дочери. О родных девятилетнего беженца из Риги Игнатия Дикаса, умершего от менингита в больнице св. Владимира села Богородское Московского уезда, узнать ничего не успели[1567]…
Уполномоченный от Всероссийских Земского и Городского союзов М. М. Щепкин, выступая 26 сентября (9 октября) 1915 года на заседании Особого совещания по обеспечению нужд беженцев, приводил сложившуюся на тот момент ситуацию в Москве как пример бедственного положения малолетних беженцев в целом — в город ежедневно прибывали до 100 потерявшихся в пути детей[1568]. Как следствие, во второй половине 1915 года на съездах Земского и Городского союзов утверждается план, по которому в Москве предполагалось учредить Центральный распределительный пункт, куда должны были направляться дети с фронта для последующего их перемещения в другие губернии. Для призрения этих детей были устроены приюты упрощенного типа[1569].
Множество несовершеннолетних изгнанников нашли в 1915 году пристанище и на территории Московской губернии. Но даже в марте 1916-го, когда беженство из западных окраин пошло на убыль, «прилив беспризорных детей беженцев», по сведениям Московской губернской земской управы, не прекратился»[1570]. И поэтому детские распределители продолжали функционировать в Наро-Фоминске и Кубинке.
Прежде всего дети нуждались в крове. В Москве и ряде уездов губернии для них были организованы приюты. Явных различий в их устройстве не отмечалось. Как правило, приюты для детей-беженцев располагались в нескольких деревянных строениях, обслуживавших сугубо нужды приюта. Основная часть их полезной площади отводилась под спальни для детей. Наличие санитарно-гигиенических помещений зависело от благоустройства зданий. Например, в доме барона Унгерн-Штернберга в селе Владыкино имелась ванная комната и прачечная, служившая баней в теплую погоду. К зданию была подведена канализация и оборудованы туалеты. В принадлежавших А. Слепневой в Богородском постройках наличествовала лишь прачечная и неотапливаемые ватерклозеты в сенях[1572]. К помещениям примыкали дворы, служившие детям площадками для игр, и огороды.
Количество одновременно находившихся в приютах детей также не слишком разнилось: в Богородском содержалось 30 мальчиков и 11 девочек в возрасте от 4 до 14 лет; во Владыкино, ввиду большего размера жилой площади, — 33 мальчика и 30 девочек от 2 до 16 лет. Приют в Звенигороде, открывшийся на зимней даче, напротив, вместил только 12 мальчиков и девочек соответственно[1573].
Режим дня ребенка-беженца в приюте выглядел следующим образом: в 7 часов утра объявлялся подъем, дети умывались, занимались уборкой спален и отправлялись на завтрак. После, с 9 до 11 часов либо до полудня, шли регулярные учебные занятия (закон Божий, чтение, письмо), с 12 до 13 часов длился обед. Время послеобеденного отдыха варьировалось от одного до четырех часов. В районе 16 часов дети пили чай, затем до ужина мальчики занимались столярным ремеслом, девочки — шитьем и рукоделием. Вечером самые младшие отправлялись спать в 20 часов, дети постарше перед сном летом играли на свежем воздухе, а зимой развлекались чтением вслух[1574].
Рацион детей зависел от обеспечения каждого отдельного приюта продуктами и обустройства приусадебных участков. Норма белого хлеба составляла 1 фунт (409,5 граммов), черного — приблизительно вдвое меньше. Каждому ребенку полагалось около половины бутылки или кринки молока, но подчас и эта условная норма была непостоянной. Нехватка мяса была общим явлением для приютских кухонь, детям ежедневно выдавалось не более ¼ фунта при условии его наличия.
Наряду с приютами для нужд беженских семей действовали и ясли[1575]