. В качестве примера можно привести постановку дела в яслях, открытых ВЗС в подмосковном Сергиевом Посаде. Детей туда приводили к 7 часам утра и, переодетые в казенные передники, они под присмотром нянь находились в яслях весь день (с трехразовым питанием). Для них были организованы учебные занятия и посильный труд в помещениях и на приусадебном участке. Если вечером ребенка не забирали из яслей, он оставался на ночь, но утром по адресу его проживания отправлялась прислуга для выяснения причины.
Впрочем, даже осиротевшие юные беженцы не всегда оказывались в приютах. Из множества архивных находок меня в свое время впечатлили бумаги, касающиеся судьбы тринадцатилетнего Николая Конова. По данным опросного листа, он проживал в селе Кучине Богородского уезда в частном доме Воротникова. Кроме имени в листе было заполнено лишь 2 графы: откуда именно прибыл — «с родины», семейное положение — «одинокий». Мальчик сумел поступить на службу к часовщику Прокопию Воронину, но 26 марта (8 апреля) 1915 года, уволившись, покинул жилище и бесследно исчез. Комитет ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны направлял запросы богородскому уездному исправнику, полицейский надзиратель допрашивал часовщика Воронина, обращался в адресный стол Москвы[1576]… Тщетно. Однако пример Конова показывает, что к розыску даже одного ребенка-беженца могли прилагаться немалые усилия, но и они не гарантировали успеха.
«Помогите несчастным детям — купите красное яичко 28 марта». Плакат периода Первой мировой войны
Не случайно, когда в конце 1915 года Всероссийское Попечительство об охране материнства выступило с предложением Комитету ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны распределять детей-беженцев при помощи земств в крестьянские патронаты, эта инициатива не встретила одобрения. Руководство Комитета отмечало, что не имеет ни малейшего права на раздачу детей, а равно не имеет возможности надзирать за воспитанием детей в чужих семьях и не намерено затруднять их родителям поиски чад по всей необъятной Руси. «Насильственная раздача детей является унижением их человеческого достоинства», — подчеркивалось в постановлении, принятом на заседании 27 ноября (10 декабря) 1915 года[1577].
К тому же — страшно, но факт: педофилия существовала уже тогда. Более того, еще до Первой мировой в Санкт-Петербурге акушерки промышляли восстановлением девственности, обеспечивая ее повторную продажу. Изобилие же невинных девочек, которых вряд ли кто-нибудь хватится, лишь подогревало у сутенеров спрос[1578].
Как пишет историк А. Б. Асташов, вся масса детей-беженцев была деморализована. Вырванные из среды, лишившиеся дома, привычного окружения, а то и родных, голодные и напуганные, — порой вместо приютов они оказывались на вокзалах и улицах. Обследовавшие беспризорников Первой мировой психиатры отмечали у многих из них признаки невроза истощения: капризность, обидчивость, снижение интеллектуального уровня, а большинство мыслей посвящено пище. Где раздобыть еды, у кого и на что можно обменять ее, украсть, отнять и кого нужно обмануть для этого? Задававшиеся этими вопросами несчастные дети нередко шли для их решения на все и пополняли статистику хулиганства и малолетней преступности. Им уже не хотелось ни учиться, ни работать — вместо этого маленькие беженцы часто просились на передовую, распинаясь в своей готовности сражаться и проливать кровь за Россию[1579].
29 апреля (12 мая) 1916 года и. д. начальника канцелярии при Главном начальнике Минского военного округа уведомлял тверского губернатора: «По имеющимся сведениям, немцами за последнее время высылаются одиночным порядком и партиями на разведку в наше расположение мальчики в возрасте от 11 до 14 лет под видом беженцев. Высланные одеты однообразно в ученическую форму с белыми пуговицами и высокие сапоги; летом будут одеты в белую тонкую гимназическую рубаху, в ботинки.
По тем же сведениям, уже высланы в наше расположение мальчики: 1) Завадский — плотный блондин, с рыжеватым оттенком, острижен под машинку; 2) Боровский — брюнет, худенький; 3) Добженский — небольшого роста, светлый блондин; 4) Николаевский — брюнет, высокий не по своему возрасту. Высылаемые шпионы — девочки и мальчики — ютятся преимущественно на железнодорожных станциях, по линиям железных дорог, в Петрограде, Москве и появляются на питательных пунктах при недостатке денег.
…Канцелярия по приказанию Главного начальника просит распоряжения Вашего превосходительства в случае задержания вышеуказанных шпионов, детей-беженцев с упомянутыми приметами, сообщать в канцелярию»[1580]. На первый взгляд эта ориентировка напоминает перенос в прифронтовую полосу Великой войны российского фильма «Сволочи». Между тем она была совершенно нешуточной. В 1914–1917 годах на фронт убегали сотни юнцов, это не секрет, но среди них контрразведкой 3-й русской армии осенью 1916 года было выявлено на передовой — 12, а в ближнем тылу еще 8 детей, сознавшихся в шпионаже на противника. Проверка в других армиях к началу 1917-го выявила еще 101 малолетнего шпиона в 12-й армии, и целых 489 — в Управлении начальника инженеров Западного фронта. За этаким открытием последовали приказы о недопустимости присутствия «сыновей полка» в войсках и удалении их с театра военных действий. Однако проще было приказать, чем сделать, особенно в 1917 году. Вдобавок дети составляли львиную долю рабочей силы в ближнем тылу, и заменить их бывало попросту некем. Чем же объяснялось согласие столь многих мальчиков и девочек добывать сведения для неприятеля? В первую очередь, абстрактным пониманием патриотизма и воинского долга, отсутствием ассоциации себя самих с Русской армией, в целом равнодушием в выборе стороны при подкупающей диковинности немцев, их униформы, снаряжения и кормежке, конечно[1581]. И среди этих детей было немало беженцев.
Каждому из них необходимо было учиться, но, по свидетельству входившего в состав Особого совещания юриста Кони, школьное дело не было упорядочено и дети беженцев во многих случаях оказывались лишены возможности получать образование[1582]. Например, ковельская гимназия была эвакуирована в Киев, но не могла открыться за неимением помещения. Дети же беженцев-евреев были ограничены в принятии в собственно киевские гимназии существовавшей процентной нормой[1583]. В Оренбурге уже сами евреи из числа горожан были против обучения их детей вместе с беженцами. В результате там функционировали сразу две еврейские школы: для детей местных жителей и беженцев (на 35 и 75 учеников соответственно).
Безусловно, положение дел не было одинаково безрадостным по всей империи. Калману Бломбергу, обывателю, выселенному в мае 1915 года из Ковно и осевшему в Москве, улыбнулась удача. «…Дети, слава Богу, занимаются в гимназии, одна дочь в Императорском художественном училище», — писал он. При содействии депутата Государственной Думы Бомаша семейству Бломбергов было разрешено проживание в Москве[1584].
Достаточно благополучно обстояла ситуация у латышских беженцев. Даже в столице для их детей в 1915 году было открыто 7 приютов и 14 начальных школ. Летом следующего года 700 детей школьного и дошкольного возрастов отдохнули в лагерях в окрестностях Петрограда[1585]. Однако в масштабах переселений в целом этот пример был, вероятно, счастливым исключением.
В Серпухове и прилежащем к нему уезде на начало 1916 года находилось 537 детей-беженцев. 99 из них посещали 8 различных гимназий и начальных училищ. Серпуховское уездное отделение Комитета ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны помогало им не только платой за обучение, но и обеспечением одеждой, обувью, учебными пособиями и т. д. В частности, в первой половине 1915–1916 учебного года за обучение 51 ребенка-беженца была внесена плата в размере 1078 рублей 50 копеек, во второй — 1536 рублей за обучение 68 детей. Наиболее нуждающимся были выданы теплые вещи и обувь общей стоимостью 293 рубля 50 копеек. Учительница 8-го городского начального училища Е. Губина на четвертушках листов бумаги писала для своих учеников поименные записки, заверяя их нужду. Впрочем, это выручало их не всегда — например, мальчикам Федору и Александру Шидловским было отказано в выдаче одежды на основании ношения ими дорогой обуви.
В начале 1916 года Комитет ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны предложил переводить приюты из городов в сельскую местность на летний период, так как «живительный деревенский воздух укрепил бы детские организмы <…> труд детей нашел бы себе достойное применение в обработке обширного огорода, а во время летней страды и в посильной помощи сельчанам по уборке их урожаев»[1586]. Но и там детей-беженцев явно не миновали последствия начинавшегося в России продовольственного кризиса. В Москве уже к концу 1916 года отмечался дефицит хлеба и муки. Нехватка питания осложняла состояние и без того ослабленных и подверженных болезням детей.
Выходом из ситуации стала отправка страдающих хроническими заболеваниями, слабых детей на излечение в южные губернии России, в складывавшуюся еще с середины XIX века курортную зону. Война коснулась и ее — в частности, курорты южного берега Крыма к 1916 году более походили на огромные госпитали под открытым небом[1587]. Изыскать возможность организовать поездку детей на юг в условиях нарастающего социального хаоса и для центральных и частных попечительских организаций было задачей не из легких. Однако таковая все же находилась. Например, из 63 детей, содержавшихся в приюте общества «Помощь жертвам войны» в с. Владыкино Московской губернии, четверо мальчиков и две девочки были отправлены летом 1916 г. в Феодосию