Нет, не было. В Третьей республике в самом начале войны оказались интернированы около 32 тысяч некомбатантов — подданных неприятельских держав, а всего — 60 тысяч до 1918 года. Великобритания не шла на подобные меры вплоть до июня 1915-го, но в течение войны ее властями будет депортировано приблизительно 30 тысяч мирных жителей[1601]. В Германии выселение десятков тысяч евреев как «нежелательных элементов» практиковалось задолго до 1914 года[1602]. В литературе можно встретить мнение о едва ли не гуманном отношении к евреям в Австро-Венгрии, однако минимум 41 365 беженцев из их числа, осевших в Богемии, и 18 487 человек, выдворенных из Галиции в Моравию, — это немало[1603]. Причем западные авторы еще далеко не всегда вспоминают о концентрационном лагере Талергоф в Штирии, содержавшиеся в котором пленные русские и евреи подвергались одинаково тяжким истязаниям. Например, по воспоминаниям очевидца, униатский священник угрозами и побоями был принужден везти на тачке еврея, которого позже заставили возить самого священника. Да что там — достаточно вспомнить и одного-единственного немца-фронтовика Великой войны, чей антисемитизм произрос не на пустом месте и пустил побеги не в песок пустыни.
Обоюдная в 1914-м угроза на следующий год нависла главным образом над российскими западными окраинами, ставшими театром военных действий. На театре военных действий военные и были властью — убежденные в невысокой лояльности значительных категорий населения запада империи, изрядно подверженные шпиономании и, наконец, впервые заполучившие почти неограниченное влияние в регионе проживания потенциальных изменников[1604]. Их волей из прифронтовой полосы в российскую глубинку устремились миллионы человек, лишившихся всего, зараженных хаосом и тревогой: евреев, немцев, поляков, латышей, литовцев, эстонцев… Великий Исход в разы ускорил обособление «нетитульных наций» от империи. Их представителям было где и когда насмотреться, натерпеться, попробовать начать жить по-новому, с нуля, рассчитывая на себя и самостоятельно помогая своим.
В самой России существовало множество проблем, ставших для нее в 1914–1917 годах суровыми проверками на прочность. Великий Исход стал одной из них. Вряд ли будет преувеличением сказать, что общественные благотворительные организации делали для беженцев все, что только было в их силах. Но с одной стороны для их руководства оказывалась все более очевидной неспособность власти своевременно реагировать на новый, брошенный беженством вызов. С другой — колоссальный объем опыта, накопленного ВЗС и ВСГ в условиях конкуренции не только с государством, но и тем же Комитетом ее Императорского Высочества великой княжны Татьяны Николаевны, не пропал впустую. Как писал А. Б. Асташов: «Конечно, милосердие нельзя выразить в процентах. <…> Однако в условиях нестабильного социально-экономического и политического положения, в котором Россия пребывала на протяжении войны, успешная деятельность союзов по санитарному обслуживанию нужд армии явилась прологом к активному участию либеральной общественности в самых различных областях жизни страны… Весной же 1915 г. само военное командование обратилось к союзам за помощью в борьбе с быстро распространявшимися инфекционными заболеваниями, в устройстве миллионов беженцев. Таким образом, уже в 1915 г. на основе активизации гуманитарной деятельности Земский и Городской союзы, объединявшие либеральную буржуазию и средние слои города и деревни, стали одной из серьезных общественно-политических сил в предфевральской России»[1605].
Наконец, на низовом уровне радушное поначалу отношение к беженцам со стороны простого обывателя сменилось сдержанным, а затем переросло в открытую неприязнь на фоне особенно обострившихся к 1917 году трудностей. Великий Исход подчеркнул и усилил их в ряде областей — от обеспечения населения продовольствием и «квартирного вопроса» до здравоохранения и транспорта. Подытоживая, исследователь П. М. Полян был прав: «Социальный баланс был сугубо отрицательный: массовая маргинализация беженцев и дегуманизация, одичание небеженцев. Основательно размытые, “бычьи” устои империи уже не выдержали скорого лобового, паводкового удара революции и пусть и не в одночасье, но рухнули»[1606].
Советскому Союзу освоение опыта Великого Исхода 1914–1917 годов во время новой войны очень пригодилось… бы, если бы оно велось. По воспоминаниям Н. Ф. Дубровина, в 1940–1943 гг. — заместителя народного комиссара путей сообщения, они с коллегами устремились в архивы и библиотеки в поисках сведений об эвакуациях из западных пределов страны в Первую мировую: «Найти почти ничего не удалось. Опыт приобретался в ходе военных действий»[1607].
Ведь в годы Великой Отечественной происходило то же самое: «В двухнедельный срок под ответственность Командующего [Сталинградским, Воронежским, Волховским, Западным, Северо-Западным, Калининским, Брянским, Карельским…] фронтом выселить в тыл за пределы 25 км полосы от ныне занимаемой линии фронта все гражданское население. При продвижении наших войск вперед или отходе назад указанную прифронтовую полосу, после установления новой линии фронта, распоряжением Командования фронта и армий немедленно очищать от гражданского населения»[1608]. Данная директива была призвана спасти жизнь миллионов мирных граждан, равно как их спасали в годы Первой мировой, притом без акцента на степени их политической [не]благонадежности. Но это и на сей раз не вся правда, так как в СССР до, во время и после Великой Отечественной войны осуществлялось принудительное переселение целых народов и социальных категорий населения. Впервые во всеуслышание речь об этом зашла только в период перестройки, но и тогда народ не безмолвствовал. В мае 1942 года в Кремль поступило письмо красноармейца ВВС Ивана Моисеевича Алексеева, адресованное «Дорогому отцу и наркому Родины И. В. Сталину». «Я как сын Родины и нашего Правительства обязан доложить о тех безобразиях, которые в 1941 г[оду] в ноябре м[еся]це на моих глазах творились в Крыму, а в мае 1942 г[ода] на Керченском полуострове, — писал Алексеев. — Отступление в Крыму было не в том, что были превосходные силы противника, нет, а потому, что продали Крымские татары. Мне приходилось проходить по Кубани и видеть обстановку. Сейчас кулаки бывшие как гады сычат. Поэтому весь народ нужно выслать с территории Кубани и Кавказа. Попов, бывших кулаков и их семьи нужно выслать…»[1609]. Или — взять обстановку в эвакогоспитале № 3337, начальство которого щеголяло в новенькой обуви, выделанной из больничных тапочек и носилок: в нем в тяжелую военную пору буквально разгонялся медперсонал, «причем об’ектами к выживанию явились, главным образом, сотрудники евреи. “Все эти люди евреи — поэтому они и выгнаны”…»[1610]. Невольно напоминает эпизоды периода Великой войны, не правда ли? С той лишь разницей, что даже в период «борьбы с космополитизмом» в Советском Союзе планов массовой депортации евреев у руководства страны не было[1611].
Ускоренное беженством и депортациями в годы Первой мировой крушение империи не было хронологически последним в отечественной истории. Следующее по счету вновь сделало беженцами миллионы людей даже в отсутствие явной военной угрозы у ломающихся государственных границ. Великий Исход — не в прошлом, его история остается актуальной доселе. Как и его уроки, небрежение которыми успело не раз обойтись Отечеству и огромному количеству его граждан очень дорого.
НЕСКОЛЬКО ЗАГАДОК ЗАКАТА ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ
Тайны «Святого переворота»
Бронзовые генералы на граненом цоколе молили: «Раскуйте, и мы поедем!..»[1578].
Действующие лица
Сзагадки мнимого предательства одного русского генерала другим на заре Великой войны началась эта книга. Тайна еще одной измены, куда более разрушительной по своим последствиям, завершает ее. Конечно, я имею в виду версию так называемого «заговора генералов» Русской императорской армии. Название главы намекает, что этим сюжетом дело не ограничится. И вправду, вырвать его из канвы истории Февральской революции означало бы оборвать весьма важные для рисунка событий нити и, в конечном счете, осложнить, а не упростить их понимание.
Тем не менее согласно упомянутой версии решающую роль в падении самодержавия в России в 1917 году сыграла Ставка. Армейское командование оказалось вовлечено в заговор либеральной оппозиции, низвергнувший и Николая II, и сам престол. Главнокомандующие армиями фронтов, желая как лучше ли, в корыстных целях ли, но поддержали государственный переворот. Он удался, и несостоявшиеся бонапарты были более не нужны новой власти. Как балаганщик Манджафоко намеревался швырнуть в камин Пиноккио или Арлекина, чтобы барашек на вертеле стал поджаристым и хрустящим, так и кукловоды Февраля — А. И. Гучков, Г. Е. Львов, М. В. Родзянко и прочие, — раздували огонь новой, Гражданской войны. Верхушка старой армии не миновала этого пламени, а генералы Алексеев, Корнилов и Рузский сгорели в нем.
Суть пересказана столь утрированно неспроста. Конспирология не обходится без гротеска, она сама по себе — всегда выход за рамки, упрощение одного и преувеличение другого. Заговоры будоражат воображение, и очень велико бывает искушение «правильно» подать их историю, а при возможности — продать ее[1613]. Наконец, в отечественной исторической литературе с «заговором генералов» 1917 года порой обходятся куда более вольно, чем я позволил себе абзацем выше. Однако эта тема требует взвешенного отношения к себе.
А. И. Гучков, главный архитектор «заговора генералов»
Итак, основные имена произнесены. Для начала следует убедиться в наличии либо отсутствии нитей, за которые согласно канонической версии дергала либеральная оппозиция накануне и в ходе событий февраля-марта 1917 года. Обычно сторонники версии «заговора генералов» называют его организатором главу Центрального военно-промышленного комитета Гучкова. Влияние последнего на внутреннюю политику России в годы Первой мировой войны было огромным. Правда, с вовлечением военных в орбиту своего влияния дела у Гучкова обстояли не лучшим образом. Конечно, можно припомнить, что генерал Ромейко-Гурко в чине подполковника участвовал вместе с Гучковым в англо-бурской войне: Гучков в качестве добровольца, а Ромейко-Гурко — военного агента при армии буров[1614]. Но те события предшествовали Февральской революции почти на два десятка лет.
Капитан 1-го ранга А. В. Колчак — предположительно, следующий из скованных одной цепью с Гучковым. Именно с протекцией последнего порой связывают повышение Колчака в чине и назначение командующим Черноморским флотом. Однако эта точка зрения ничем не подкрепляется. Скорее командующему Балтийским флотом вице-адмиралу А. И. Непенину и Колчаку сослужила службу «молодость и энергичность» обоих флотоводцев[1615].
Начальника ГАУ генерала Маниковского зачастую не только записывают в масоны, но и, например, кандидат исторических наук П. В. Мультатули прочит его задним числом в диктаторы. Действительно, член Государственной Думы И. С. Васильчиков со своим шурином камергером Д. Л. Вяземским и М. И. Терещенко вечером 27 февраля (12 марта) 1917 года попытались убедить Маниковского взять на себя командование в Петрограде. Однако он отклонил это предложение, пояснив, что считает свое вмешательство в происходящие события несвоевременным[1616]. И добавив, что в столицу уже следует генерал Иванов во главе верного батальона Георгиевских кавалеров, которые легко управятся с беспорядками. Реакция генерала Маниковского неудивительна в свете писем начальнику Управления полевого генерал-инспектора артиллерии генерал-майору Е. З. Барсукову за полгода до революции: «Неужели около ГОСУДАРЯ нет такого верного и правдивого слуги, который прямо и открыто доложил [бы] ЕМУ, что так дальше продолжаться не должно. <…> А ведь пожар УЖЕ ГОРИТ, и только слепцы да заведомые враги Царю не видят его…»[1617]. Не говоря уж о том, что подтверждений членству генерала в ордене вольных каменщиков доселе нет[1618].
Звездами первой величины на этом небосклоне все же были главнокомандующие армиями фронтов. Генерал Рузский как военачальник с огромным ресурсом военной власти и кредитом доверия от императора, по косвенным источникам, представлял для заговорщиков большой интерес. 9 (22) февраля 1917 года Рузский будто бы присутствовал на совещании думских лидеров с военными в Петрограде. Встреча проходила тайно в кабинете председателя Государственной Думы Родзянко. На ней было «решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из Ставки, его в районе армии Рузского задержат и заставят отречься»[1619]. Обвинение — серьезнее некуда, правда, из третьих рук, записавших пересказ внефракционным социал-демократом Н. Д. Соколовым слов застрелившегося в том же 1917-м генерала Крымова.
Генерал Брусилов задолго до Первой мировой войны слыл весьма верноподданным, если не подхалимом императора. Точно подкрепляя сплетни о себе, он в апреле 1915 года неоднократно лобызал руку Николая II, посетившего штаб 8-й армии в Самборе[1620]. Брусиловское наступление еще не прогремело на весь мир, а самого Брусилова уже вовсю навещали властители дум и капиталов, в том числе Гучков и Родзянко. По словам современника, «Брусилов был со всеми очень любезен и внимателен и очаровывал всех приезжих своим доброжелательным отношением к совместной работе со всеми общественными и гражданскими учреждениями. Такое его широкое внимание к приезжавшим в армию общественным деятелям и корреспондентам… создало ему при его военных успехах большую рекламу. И по уходе ген[ерала] Иванова это много способствовало выдвижению его на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом…»[1621]. Впрочем, любые возможные договоренности с ним если и заключались, то тайно.
Во главе генералов-заговорщиков принято ставить генерала Алексеева. Кому, как не начальнику штаба Ставки, руководить подготовкой свержения царя в условиях тяжелейшей войны? Хотя можно умерить сарказм и вспомнить, что в конце 1916 года Алексеев высказывался вполне недвусмысленно: «Ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей»[1622].
Между строк этой цитаты угадывается прежде всего смертельная усталость. Не следует забывать о том, что Алексеев был довольно конфликтным военным администратором, непростым во взаимоотношениях с коллегами. Это влияло и на его кадровые решения. Например, трения между генералами Алексеевым и Даниловым не позволили последнему остаться во главе ГУГШ[1623]. В переписке с сыном Алексеев высказывался о других генералах вполне однозначно: «Плохо работал Радко, еще хуже Добророльский, оказавшийся негодным начальником штаба. Иванов обратился за это время совсем в мокрую курицу, Драгом[иров] изнервничался и заменен другим»[1624]. С таким отношением к остальным участникам предполагаемого заговора его условный регент Алексеев вряд ли спелся бы.
С ноября 1916 года начальник штаба Ставки находился на лечении в Севастополе. 7 (20) декабря Николай II телеграфировал ему с заботой: «Надеюсь, южное солнце и воздух восстановляют Ваше здоровье»[1625]. По сведениям Деникина, эмиссары оппозиции вышли на Алексеева именно тогда: «Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета»[1626]. Алексеев подчеркнул недопустимость государственных потрясений в военное время, так как для фронта они станут смертельными.
Наконец, сам Гучков позднее вспоминал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»[1627]. Таким образом, нет ни одного бесспорного доказательства в пользу конспирологической версии заговора. Более того, если задаваться целью обвинить Гучкова в организации февральского переворота, то необходимо объяснить и его поведение за считаные дни до начала беспорядков. Глава ЦВПК «обрабатывал» рабочую группу при Комитете, рассчитывая устроить 14 (27) февраля 1917 года массовую манифестацию, что проследовала бы к Думе и добилась смены правительства на «ответственное» — о смене государственного строя речи не шло. Масштабное мероприятие активно подготавливалось, с крупными тиражами листовок, подготовкой агитаторов, даже раздачей стрелкового вооружения. Казалось бы, факты подготовки революции налицо? Да, но… Нет. Планируемой и тщательно отрепетированной манифестации не состоялось, поскольку Милюков и Родзянко высказались против нее[1628]. Хроника же событий неделю с небольшим спустя не сохранила столь же явных следов их подготовки тем же Гучковым. Вернее, исследователь С. В. Куликов указывает на них с отсылкой к мемуарам меньшевика Н. И. Иорданского: «Утром 27 февраля, в решающий день Февральской революции, именно руководители ЦВПК инициировали восстание запасного батальона Волынского полка. Во всяком случае, по сведениям Н. И. Иорданского, выступление волынцев “получило направление от военной организации” А. И. Гучкова, которая хотя и “была недостаточно оформлена, не закончена, не приготовлена к повстанческой борьбе, связана только с одиночками и мелкими солдатскими кружками”, однако “общая наметка первоначальных операций, несомненно, могла быть известна и той небольшой части солдат, которая уже находилась в сношениях с заговорщиками и которая имела возможность тайно получить указания от руководящей группы, из осторожности державшейся в тени”»[1629]. Правда, сам Иорданский оговаривался, что предполагает происхождение восстания из действий неисследованной доселе военной организации, что заговорщики, быть может, спровоцировали первые выступления солдат петроградского гарнизона[1630]. Последнее допущение вкупе с оговоркой С. В. Куликов в своем исследовании оставил за рамками цитаты. Сложно счесть данное свидетельство убедительным аргументом, если, конечно, не превращать его оценку в вопрос веры, а о начале беспорядков в учебной команде запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка и их причине ранее уже говорилось.
Спору нет, заговор — по умолчанию келейное дело, не терпящее улик. Но даже если его нити действительно плелись, в феврале 1917 года для них пришла пора невозможного: переплетясь клубком, одновременно с этим натянуться струнами.
Сожжение зимы
Генерал Алексеев возвратился в Ставку 18 февраля (3 марта) и сразу же приступил к делам, коих немало накопилось в его отсутствие. Вскоре в Могилев отправился и Николай II, а на следующий день в столице началась революция.
Обычно ее старт связывают с демонстрациями женщин — забастовавших работниц предприятий Выборгского района, следовавших в центр Петрограда с антивоенными лозунгами и требованиями о хлебе. В первой главе я упомянул о сокращении его запасов в столице. Сперва это произошло из-за срочной отправки значительного объема муки (2059 тысяч пудов / 33 тысяч 726 тонн 420 килограммов) на передовую в декабре 1916 года. Около пятой части оставшихся в городе в январе 1917-го запасов хлеба (1946 тысяч пудов / 31 тысячи 875 тонн 480 килограммов) принадлежало частникам, придерживавшим его в расчете на спекуляцию на росте цен. Затем, в феврале государственный резерв уменьшился из-за распределения еще полумиллиона пудов между близлежащими от столицы городами, где гарнизонным войскам было попросту нечего есть. Снизился подвоз хлеба и овса — со 120 и 50 вагонов в 1915 году до 48 и 3 вагонов соответственно. Холод и голод не щадили умиравших лошадей, которых приходилось выкармливать хлебом из без того небольших городских запасов, ведь иначе муку было бы некому доставлять в пекарни. В конце января метели отсекли большую часть очередных доставок провизии в Петроград. Распоряжением Риттиха снизился отпуск муки пекарям. По улицам протянулись очереди, горожанам в хвостах которых хлеба могло попросту не хватить.
Пшеничной муки имелось гораздо меньше, чем ржаной, но готовившие прежде белый хлеб булочники не могли выпекать черный, так или иначе требовавший более длительной готовки, а значит — большего расхода дров. Нехватка пекарей оказалась ошеломительной неожиданностью для властей. Командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант С. С. Хабалов даже запросил демобилизовать полторы тысячи хлебопеков для нужд столицы, однако это решение стало запоздалым.
Итак, хлеба в Петрограде мало, в основном он выходит плохо приготовленным, но цены на него все равно растут, как и очереди из покупателей, изнервничавшихся и злых. Пресса распространяет слухи о скором введении карточной системы распределения и выдачи хлеба. Рассчитывая удержать народ от антиправительственных выступлений, ожидавшихся 14 (27) февраля, столичный градоначальник А. П. Балк указал обеспечить население хлебом вдоволь и впрок. Родным рабочих надлежало выдать запас муки на пять дней ввиду отсутствия хлеба[1631]. Для увеличения поставок в Петроград сократилось количество пассажирских рейсов, вагоны с мукой и зерном отцепляли от застрявших в пути составов и гнали в столицу. Экстренные меры, казалось бы, помогли: количество очередей снизилось, как и их протяженность, и тревога питерцев. Власти могли выдохнуть с облегчением… Но не более того. С учетом масштаба бедствия даже решения гораздо серьезнее принятых оказались бы паллиативом. Ну а в реальности разовый отпуск большего количества хлеба сократил и так невеликие его запасы. 18 февраля (3 марта) пекарни снова стали получать меньше муки и производить меньше хлеба. Вдобавок те из них, что продолжали работу, придерживали часть запасов муки — она стоила больше обесценивавшихся денег. Очереди вернулись, а страх и гнев мерзнущих в них людей удвоились. Руководивший петроградской охранкой генерал К. И. Глобачев проницательно писал в те дни: «Матери семей, изнуренные бесконечным стоянием в хвостах у лавок, исстрадавшиеся при виде своих полуголодных и больных детей, пожалуй, сейчас гораздо ближе к революции, чем гг. Милюковы, Родичевы и К°, и, конечно, они гораздо опаснее, так как представляют собою тот склад горючего материала, для которого достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар…»[1632].
Впоследствии генерал Хабалов на допросе в Чрезвычайной Следственной Комиссии станет объяснять, что пекарням решено было выдавать меньше муки, ведь «они не перепекут всего в хлеб, так как делают себе запасы»[1633]. Это решение пришлось на 23 февраля (8 марта) — тот самый день, когда работницы принялись бастовать и вышли на улицы, моля о хлебе.
С учетом имеющихся данных не может не удивлять позиция выдающегося ученого, доктора исторических наук Б. Н. Миронова относительно причин Февральской революции и спровоцировавшего ее дефицита хлеба в Петрограде: «Продовольственный кризис был обусловлен не объективными, а субъективными факторами. В недавней работе С. В. Куликова приведены не опубликованные до сих пор свидетельства помощника начальника канцелярии Совета министров А. С. Путилова о том, что управляющий делами Особого совещания по продовольствию Н. А. Гаврилов и его подчиненные были связаны с “оппозиционными кругами” и вместе с ними сознательно вели продовольственное дело с таким расчетом, чтобы “непременно вызвать на этой почве недовольство широких масс рабочего населения”… Куликов же, на мой взгляд, убедительно доказал, что Февральская революция 1917 года произошла отнюдь не стихийно»[1634]. Здесь имеется в виду статья кандидата исторических наук С. В. Куликова, в которой тот именует острую нехватку провизии в Петрограде «формальным поводом для революции» и действительно ссылается на записки А. С. Путилова… Правда, виновность Н. А. Гаврилова во вспышке голода в столице на поверку оказывается не более чем мнением помощника главы канцелярии Совета министров, а никак не свидетельством[1635]. Как и в случае с предположениями Иорданского, подмена понятий — пожалуй, не лучший способ установления истины, тем более в столь сложных исторических вопросах. Одно частное мнение никак не может быть весомее сотен фактов. Да и на излете зимы 1917-го оппозиционным кругам было, в общем-то, незачем мудрить с поставками хлеба. Проблемы, начиная от инфляции и заканчивая кормлением лошадей хлебом, и так нарастали словно снежный ком, ударивший в итоге по трону.
Исследователь В. В. Поликарпов подчеркивает значение стачек и произошедшего 22 февраля (7 марта) локаута на Ижорском и Путиловском заводах в Нарвском районе. Путиловский завод был крупнейшим предприятием города и всей империи: без малого 27 тысяч рабочих — не пустяк. «Свои мотивы исключать из поля зрения путиловский локаут имеют энтузиасты масонско-закулисного объяснения Февральского переворота, — пишет В. В. Поликарпов. — Что-то помешало масоноведам довести до логического конца доказательство того, что бунт против российской государственности устроили масоны: “масон” Маниковский дал команду о локауте на Путиловском заводе — и пошло-поехало!»[1636].
Вечером 25 февраля (10 марта) командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант С. С. Хабалов сообщал Алексееву о волнениях в Петрограде: накануне забастовало порядка двухсот тысяч рабочих, трамваи не ходят, избито несколько полицейских, казаки рассеивают толпы[1637]. Начальник штаба доложил об этом государю. Тот отправил Хабалову приказ «завтра же прекратить в столице беспорядки». Родзянко в телеграмме буквально умолял Николая II о новом правительстве, пока серьезная ситуация не стала фатальной. Царь проигнорировал его послание и издал указ о роспуске Государственной Думы.
На следующий день в столице империи льется кровь, гремят выстрелы — предвестие грозы, разразившейся 27 февраля (12 марта), когда восстали части петроградского гарнизона. Вооруженные мятежники направились к Таврическому дворцу, где члены упраздненной царским указом Думы образовали Временный комитет во главе с Родзянко. В очаге мятежа возникла новая власть, и бунт превратился в революцию.
Мнения о ее «верхушечном» характере ныне широко распространены в публицистике, они кочуют оттуда в Интернет и обратно. События, организованные сверху, будто бы ограничившиеся столицей и не затронувшие остальной территории империи… Применительно к 27 февраля (12 марта) довольно сказать о растерянности, воцарившейся в Думе. Гучков и Родзянко собирались телеграфировать Николаю II в то время, как графиня С. В. Панина убеждала их сперва обратиться к восставшим солдатам[1638]. Нерешительность лидеров думской оппозиции, не знающих, за что хвататься в начавшемся водовороте событий, слабо сочетается с галереей портретов заговорщиков, хладнокровно крушащих самодержавие[1639].
Николай II вечером того же дня принимает решение раздавить революцию в зародыше. Он велит состоявшему при его особе генералу Иванову следовать в Царское Село: безопасность семьи для императора была на первом месте. Там Иванов дождался бы усиления снятыми с Северного и Западного фронтов частями, и на правах нового командующего Петроградским военным округом навел бы в столице порядок. По некоторым данным, Алексеев предлагал поручить усмирение Петрограда генерал-инспектору артиллерии, великому князю Сергею Михайловичу[1640]. Но государь уже сделал свой выбор.
Император Николай II с цесаревичем Алексеем и великими княжнами в окружении казаков Собственного Его Императорского Величества Конвоя.
Могилев, 4 (17) октября 1916 года
Весь остальной вечер он провел на связи с Царским Селом. Положение семьи очень тревожило Николая II, вдобавок царевны захворали корью. Из Петрограда в Ставку названивал брат императора, великий князь Михаил Александрович. Родзянко заклинал его взять бразды правления в свои руки, раз уж царь отмалчивается: распустить правительство и потребовать от венценосца учредить ответственное министерство. Великий князь не поддавался на уговоры, хотя отставку министров поддерживал. А накануне полуночи Николай II объявил, что едет в Царское и до своего прибытия туда никаких решений принимать не намерен.
Еще не вполне оправившийся от болезни Алексеев едва не слег с жаром под 40 градусов. Однако, узнав о намерении царя, он поспешил во дворец со словами: «На колени стану, буду умолять не уезжать — это погубит Россию». Вернувшись, Алексеев выдохнул с облегчением: «Удалось уговорить!»[1641] Но полчаса спустя Николай II все же покинул Ставку, причем очень поспешно: на поезд не успели толком погрузиться даже казаки Собственного Его Императорского Величества Конвоя.
В 0 часов 55 минут 28 февраля (13 марта) поступает телеграмма от Хабалова: «Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог…»2. Докладывать некому, и в следующие часы с императором не будет связи. Петроградские телеграфисты жалуются, что доставлять депеши из Ставки кому бы то ни было больше не могут: всюду мятежники, по городу не пройти — не проехать. Однако едва держащийся на ногах Алексеев продолжает действовать. Он запрашивает у Рузского и Эверта еще по одной пешей и конной батарее для экспедиции Иванова, и передает командующему войсками Московского военного округа генералу от артиллерии И. И. Мрозовскому полномочия перевести город на осадное положение. Московский чиновник Н. П. Окунев 28 февраля (13 марта) записал в дневнике[1642]: «Волна беспорядков перекатилась и в Москву — сегодня и здесь не вышла ни одна газета <…> К 12 часам дня в Москве остановились все трамваи и бездействуют телефоны». К вечеру, по его словам, центр города уже заполнили манифестанты с красными флагами и рупорами, Кремль был закрыт[1643]. Уже 1 марта «от Лубянского пассажа вдоль к Охотному ряду темнела оживленной массой, может быть, стотысячная толпа. И между пешеходами то и дело мчались в разных направлениях грузовые и пассажирские автомобили, на которых стояли солдаты, прапорщики и студенты, а то и барышни, и, махая красными флагами, приветствовали публику…»[1644]. Эту яркую зарисовку дополняют записки встретившего революционные события в Москве, в рядах 1-й запасной артиллерийской бригады прапорщика В. В. Савинкова, брата известного террориста: «28 февраля исполняющий должность старшего офицера нашей батареи прапорщик В. передал мне приказание полковника Ростовцева остаться после занятий в бригаде по причине ожидающихся беспорядков <…> Часов около 11 я был вызван к Ростовцеву, которому дежурный офицер взволнованно докладывал о начавшихся в бригаде беспорядках: солдаты вышли из бараков и шумят во дворах»[1645]. Итак, рассуждать о волнениях только в Петрограде, коими будто бы и ограничилась Февральская революция, бессмысленно — они практически одновременно начались и в Москве. В других же губернских центрах империи о ее головокружении и не могло моментально стать известно, как минимум — в силу колоссальных расстояний между ними. Историк С. П. Мельгунов справедливо замечал: «Во многих губерниях центра России (Ярославь, Тула и др.) движение началось 3-го. Жители Херсона даже 5 марта могли читать воззвание губернатора Червинского о народных беспорядках в Петербурге… На фронт весть о революции, естественно, пришла еще позже»[1646].
Члены и сторонники Бунда на одной из московских демонстраций во время Февральской революции 1917 года
Возвращаясь в Ставку к генералу Алексееву: в 4 часа 55 минут утра он получает сообщение из Минска — Эверт обещает помочь и пехотой, и кавалерией, и пулеметной командой, но формирование эшелона продлится до 2 (15) марта.
Поспав несколько часов, Алексеев темным утром 28 февраля (13 марта) получает очередную весточку от Хабалова: «Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 всадников при 15 пулеметах, 12 орудиях, с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное»[1647]. Начальник штаба Ставки удваивает усилия, телеграммы летят одна за другой. Морскому министру Григоровичу следует обеспечить Иванова парой надежных батальонов Кронштадтской крепостной артиллерии, за Рузским — батальон выборгских артиллеристов, если он потребуется. Военному министру генералу от инфантерии М. А. Беляеву, главе Совета министров князю Голицыну, всем, всем, всем: требования главнокомандующего Петроградским военным округом генерал-адъютанта Иванова должны выполняться беспрекословно!
Иванов связывается с Хабаловым по прямому проводу и ставит вопросы ребром: «Какие части в порядке и какие безобразят? Какие вокзалы охраняются? В каких частях города поддерживается порядок? Какие власти правят этими частями города? Все ли министерства правильно функционируют? Много ли оружия, артиллерии и боевых припасов попало в руки бунтующих? Какие военные власти и штабы в вашем распоряжении?»[1648]. Все, что был в состоянии выдавить командующий округом: «Все вокзалы во власти революционеров… Весь город во власти революционеров… Ответить не могу… Не имею… Все артиллерийские заведения во власти революционеров…»[1649]. По свидетельству последнего начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачева, в столице «видны были только кучки вооруженных рабочих, солдат и матросов, перемешанных всяким сбродом; все это стреляло, куда-то мчалось, но куда и зачем, я думаю, они сами не отдавали себе отчета»[1650].
Призадумавшись, Иванов передает генералам Рузскому и Эверту, что отбывает из Могилева нынче же, и к утру должен приехать в Царское Село. Выделенным с фронтов полкам надлежало следовать туда же и по прибытии связаться с командующим. Георгиевский батальон отправился в путь в 10 часов 15 минут утра, Иванов — несколько часов спустя.
В течение дня Алексеев извещал командующих фронтами о положении дел в Петрограде. Извещал честно, не искажая информацию. Коммюнике завершалось словами: «На всех нас лег священный долг перед государем и родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов»[1651]. Начальник штаба Ставки просил Брусилова на Юго-Западном фронте помочь Иванову гвардейскими частями. Ничто в действиях предполагаемых фигурантов «заговора генералов» не выдавало какого-либо их злого умысла — они свидетельствовали строго об обратном.
Государь был в пути, Иванов и карательные части — тоже. Судьба империи и прежде зависела от железных дорог, но теперь счет велся на часы. Алексеев запросил Беляева о том, способен ли министр путей сообщения Э. Б. Кригер-Войновский управлять ситуацией? В ином случае руководство всей транспортной сетью должно было перейти к товарищу министра Кислякову. Час спустя пришел ответ: министр накануне был застигнут мятежниками в Мариинском дворце, но смог улизнуть и скрыться. На обороте телеграммы начальник штаба Ставки пишет: «Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через товарища М[инистра] П[утей] С[ообщения] на театре военных действий»[1652]. Решение принято и зафиксировано. Казалось бы, монархия спасена, но… К тому моменту МПС уже полсуток как контролировалось Временным комитетом.
Еще накануне депутат Государственной Думы инженер А. А. Бубликов предложил Родзянко занять здание министерства. Это дало бы в руки оппозиции власть над железными дорогами, но не только. Министерство путей сообщения располагало собственной телеграфной сетью, автономной от МВД. С ее помощью Временный комитет мог бы получать сводки с мест в империи, но главное — вести собственные передачи. Растерявшийся от того, сколь крутой оборот принимают дела, Родзянко ответил Бубликову: «Так если это необходимо, пойдите и займите». Около 3 часов ночи 28 февраля (13 марта) тот с группой солдат пошел и занял. А засветло им было передано всей России воззвание к путейцам — по сути, сообщение о перевороте: «По поручению Комитета Государственной думы, я сего числа занял Министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной думы: Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к Вам от имени Отечества: от Вас зависит теперь спасение Родины. Она ждет от Вас больше, чем исполнение долга, она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должны быть покрыты Вашей беззаветной энергией, любовью к Родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. Председатель Государственной думы Родзянко…
Член Вашей семьи, я твердо верю, что Вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежды на Вас нашей Родины. Все служащие должны остаться на своем посту. Бубликов»[1653].
В это время императорские литерные поезда прибыли в Оршу — первую остановку на маршруте до Царского Села. Там с опозданием были получены и телеграмма Беляева о поражении верных сил в Петрограде, и обращение Родзянко. Как быть? Непокорная Дума требовала направить царские составы напрямую в Петроград. Свита предлагала выход: поспешить в Бологое, а оттуда — в Псков, под защиту штаба Северного фронта. Дворцовый комендант В. Н. Воейков настаивал на следовании в Царское Село. К закату Николай II был во Ржеве, кочегары ненадолго перевели дух. На станцию Бологое поезда прибыли в полночь. Зима 1917 года закончилась.
Николай II на платформе железнодорожной станции, фотоснимок еще конца 1916 года
Бубликов позаботился о пресечении любых попыток императора перейти линию Бологое — Псков. Однако тому удалось к утру 1 (14) марта добраться до Малой Вишеры. Дальнейший путь к семье был опасен, и Николай II решил развернуть поезда: обратно — в Бологое, а оттуда к верному Рузскому. Около 9 часов утра они миновали Бологое без остановок и помчались дальше, в Псков.
Узнав об этом, Бубликов рассвирепел. Он потребовал задержать царя между станциями Бологое и Дно любыми средствами, заблокировать разъезд одним… нет, двумя товарными поездами!
Это распоряжение не было выполнено. К 15 часам императорские составы прибыли на станцию Дно. Там Николая II ожидала телеграмма от Родзянко: «Станция Дно. Его Императорскому Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на ст[анцию] Дно для доклада Вам, Государь, о положении дел и необходимых мерах для спасения России. Убедительно прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута»[1654]. Император и прежде не удостаивал председателя распущенной Думы ответа. Теперь же, после заявления о «новой власти», Николай II и подавно не стал дожидаться Родзянко. Поезда направились дальше, в Псков: несколько часов пути, в конце которого их торжественно встретит Рузский, и уж тогда самозванцам в Петрограде несдобровать!
И верно, еще накануне генерал Рузский телеграфировал командующим армиями Северного фронта: беспорядки в столице принимают опасный размах, нельзя допустить, чтобы этот огонь перекинулся в войска. Необходимо поддерживать нормальное движение на железных дорогах, следить за сохранностью путей, мостов и станций. В 1, 5, 12-й армиях и 42-м армейском корпусе надлежало выделить по две роты с пулеметными командами и придать им поезда — пусть гасят любую вспышку угрозы, где бы она ни возникла. И даже 1 (14) марта, когда Верховный главнокомандующий приближался к станции Дно, эти распоряжения оставались в силе. Но в 13 часов 55 минут начальник штаба армий Юго-Западного фронта генерал от инфантерии В. Н. Клембовский передал Рузскому телеграмму Алексеева. Тот первым делом отправил ее Иванову еще во втором часу ночи, а днем текст получили и Эверт, и Брусилов, и командующий войсками Румынского фронта генерал Сахаров: «Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному Правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное Правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить Ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра путей Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию»[1655].
Иванов на момент получения этой телеграммы по-прежнему располагал только Георгиевским батальоном, с которым выехал из Могилева. Днем Алексеев загодя урезал его будущее усиление, задержав отправку гвардейских частей с Юго-Западного фронта. На полки от Рузского и Эверта рассчитывать уже не приходилось. Пошумев на станции Дно, Иванов поехал в Вырицу, а оттуда ночью на 2 (15) марта прибыл в Царское Село. К тому моменту Николай II уже подписал манифест об ответственном министерстве и телеграфировал Иванову: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать»[1656]. Георгиевские кавалеры не покинули эшелон — такова была горячая просьба Александры Федоровны, не желавшей допускать кровопролития. После беседы с императрицей Иванов ранним утром 2 (15) марта оставил Царское. Сам факт его визита очень впечатлил императорскую семью, преисполненную благодарности к старому генералу. «Совет рабочих и солдатских депутатов так же высоко оценил действия Н. И. Иванова, 12 марта приказав арестовать его», — с сарказмом отмечал историк Ю. Е. Кондаков[1657].
Советы — еще одна пробужденная Февральской революцией сила с собственным вектором. Она заявила о себе в тот самый момент, когда Временный комитет, казалось бы, получил власть над армией. Заявила лаконично, выпустив один-единственный приказ войскам Петроградского гарнизона, но ставший буквально самым потрясающим приказом в истории Русской армии.
История Приказа № 1 — одна из главных тайн Февральской революции.
Первый последний приказ
Мнения о нем разнятся по сей день. В советской исторической литературе Приказ № 1 именовался не иначе как актом «демократизации» армии. Но существовал и другой взгляд: «.Преступный приказ номер первый, которым наносился могучий предательский удар с тылу по Русской армии…»[1658]. Для того чтобы разобраться в его предыстории, необходимо проследить за тем, как развивались события в Петрограде начиная с утра 1 (14) марта.
Оно ознаменовалось волнениями петроградского гарнизона. С раннего утра в Исполком Петросовета прибывали делегаты различных воинских частей гарнизона с жалобами на офицеров, якобы пытавшихся разоружить солдат. По сути дела, эти заявления не подтверждались ни расследованием Военной комиссии Временного комитета Думы, ни какими-либо осязаемыми доказательствами со стороны Петросовета. Подчас неодобрение командной частью самовольного захвата оружия воспринималось солдатами как наступление враждебных им сил[1659].
Военная комиссия отозвалась на беспокойное состояние гарнизона выпуском объявления за подписью коменданта Б. А. Энгельгардта. В нем говорилось, что слухи о разоружении солдат оказались ложными. В то же время объявление предупреждало офицеров: в случае допущения подобных эпизодов против них будут приняты самые решительные меры, вплоть до расстрела[1660].
Эти полумеры не устроили гарнизон, и солдаты понесли свои беспокойства в Петросовет. Предстоящее заседание его, пока еще только рабочих депутатов, но с представителями от воинских частей, решили целиком посвятить «солдатским нуждам». В повестке дня значились 3 вопроса: об отношении солдат к возвращающимся офицерам, о выдаче оружия, о Военной комиссии и пределах ее компетенции.
По каждому из них представителям гарнизона позволили высказаться. По их общему мнению, со стороны Исполкома не было дано должной оценки действиям Временного комитета в отношении «поползновений офицерства».
Тогда же в Исполком были избраны представители от солдат, с оговоркой: «Временно, на три дня». Как известно, они затянутся на куда более длительный срок.
Протокол заседания Исполкома Петросовета от 1 (14) марта 1917 года не сохранился; возможно, он вообще не велся. Из всех источников следует одно: у руководства Исполкома не было и тени сомнения в необходимости передачи власти буржуазии[1661].
Представители большевиков на заседании А. Н. Падерин и А. Д. Садовский выступили с категорическим протестом против этой идеи. Их инициатива о формировании революционного правительства была отвергнута[1662].
В итоге, Исполком принял меры к успокоению солдат. Во-первых, их, по одному от каждой роты, пригласили присоединиться к Петросовету. Во-вторых, Петросовет решил обязать сформированное Временным комитетом правительство, из кого бы оно ни состояло, никуда не переводить петроградские части. Однако гарнизону и этого показалось мало. Вечером в Военную комиссию Думы пришли представители солдат и предложили издать приказ гарнизону, подписанный как Временным комитетом, так и Петросоветом. Делегатов приняли холодно, отказавшись говорить с ними. Солдаты ушли, недовольно бормоча, что если Временный комитет не выпустит приказ, они сами его выпустят[1663].
Приблизительно в это же время выработанная программа формирования правительства оглашалась на расширенном собрании Исполкома. О нем также сохранилось немного сведений. Прения закончились, время было позднее и значительная часть депутатов разошлась по домам[1664].
Под занавес была сформирована делегация для переговоров с думским Временным комитетом. В ее состав вошли Н. С. Чхеидзе, Н. Д. Соколов, Ю. М. Стеклов, Н. Н. Суханов, которые «тут же приступили к своим обязанностям». А в 4 часа утра Временному комитету был представлен Приказ № 1[1665].
Сложно удержаться от подозрения, что к созданию этого приказа как минимум приложили руку большевики, а как максимум — РСДРП(б) выступила и инициатором, и распространителем текста. Для того чтобы взвесить это мнение при всей его конспирологичности, следует разобраться в том, как же создавался Приказ.
Итак, заседание Исполкома закончено, комната № 13 Таврического дворца почти опустела, делегаты отправились на переговоры с Временным комитетом. Как говорится, кто же в лавке остался? Напомню, что протокола заседания не сохранилось. Работу над текстом приказа описывал в мемуарах член Русского бюро ЦК РСДРП(б) А. Г. Шляпников: «Составление и редактирование приказа поручили группе товарищей, членов Исполнительного комитета, работавших в Военной комиссии, и солдат, делегированных в Исполнительный Комитет»[1666].
Февральская революция на пороге Таврического дворца в Петрограде
На один из концов стола Шляпников помещает «глубоко штатского человека», секретаря Исполкома Петросовета внефракционного социал-демократа Н. Д. Соколова, которому, кстати, надлежало участвовать в переговорах в составе делегации. Его окружали представители от солдат, из которых автор помнит исключительно большевиков: Падерина, Садовского, В. И. Баденко, Ф. Ф. Линде, диктовавших Соколову параграфы приказа. Далее следует весьма важное замечание: «Остальные члены Исполнительного Комитета не вмешивались в их техническую работу…»[1667].
Возможно, ситуацию прояснят воспоминания меньшевика Н. Н. Суханова, вернувшегося в комнату № 13, когда собрание Исполкома уже закончилось. Он увидел, что Соколов сидит за письменным столом. «Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и навалившиеся на стол солдаты, и не то диктовали, не то подсказывали Соколову. Оказалось, что это работает комиссия, избранная Советом для составления солдатского “приказа”. Никакого порядка и обсуждения не было…», — писал Суханов[1668].
Оба мемуариста изображают картину «демократии в действии», и не верить описываемой Сухановым сцене оснований нет. Однако подобная стихийная обстановка не слишком располагает к быстрой работе над текстом, если только речь идет не о письме запорожцев турецкому султану. Как отмечал британский историк Г. М. Катков, «.сам Приказ опровергает предположение, что напечатанный текст тождественен коллективному черновику. Напечатанный документ сух и сдержан»[1669]. Оригинал написанного Соколовым текста не сохранился. У исследователей в распоряжении имеются лишь типографские копии Приказа, одну из которых Соколов в 4 часа утра представил на переговорах.
И здесь выявляется еще одна чрезвычайно важная деталь: между составлением приказа и его публикацией оригинал несколько часов находился в типографии газеты «Известия», которую 27 февраля (12 марта) 1917 года по собственной инициативе занял большевик В. Д. Бонч-Бруевич — без преувеличения профессионал издательского дела. Именно с его подачи в этой типографии 28 февраля (13 марта) был выпущен первый номер «Известий» с приложением — манифестом РСДРП(б). «Это, между прочим, было первое мое “прегрешение” в “Известиях”», — замечал Бонч-Бруевич, по его собственным словам пострадавший «за свою большевистскую веру»[1670].
Можно ли быть уверенным до конца в неизменности содержания текста Приказа № 1 до и после его опубликования, учитывая то, как он создавался, деловую перегруженность «сугубо штатского» секретаря Соколова и прегрешения большевика-издателя Бонч-Бруевича? Ответить наверняка позволил бы только оригинал текста. Правда, согласно свидетельствам меньшевиков Д. О. Заславского и В. А. Канторовича, львиной долей внимания составителей Приказа владел их однопартиец С. А. Кливанский. Якобы именно он предложил внести в текст ряд важнейших пунктов: о невыдаче офицерам оружия, избрании солдатами представителей в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, подчинении ему и равноправии с офицерами вне фронта[1671].
Но как бы то ни было, Приказ № 1 стал для членов Временного комитета, мягко говоря, потрясением. Еще бы: по сути, за ночь он лишился всякой надежды на удержание власти в армии! Гучков в это время находился в Пскове, дожидаясь отречения Николая II. Он наотрез отказался подписывать Приказ, хотя ему, как и другим, оставалось лишь расписаться в собственном бессилии. Осколки разорвавшейся гранаты было уже не поймать. Причем, по мнению современников, именно Гучков «…погубил армию и довел ее до полного развала»[1672]. «Я не узнаю Александра Ивановича [Гучкова], как он допускает этих господ залезать в армию…», — встревожено недоумевал генерал Крымов, осознававший, какую угрозу Приказ нес действующей армии[1673]. Генерал-майор Г. А. Барковский впоследствии рассказывал Родзянко, что огромное количество копий Приказа № 1 доставлялось в его дивизию прямиком из немецких траншей. Возможно, он и сам в это верил.
С другой стороны, Петросовет был вынужден принять Приказ № 1 как выражение своей воли — ничего другого ему не оставалось. Отмена грозила как минимум утратой влияния на гарнизон, а то и на всю армию. Конечно, эсеры и меньшевики в Петросовете старались отмежеваться от произошедшего, однако столь сильно рисковать не могли. Через несколько дней увидел свет Приказ № 2, «разъяснявший», что положения первого касались только петроградского гарнизона, а не всей армии… Но время было уже безнадежно упущено.
Пока в Таврическом дворце вносились последние правки в текст Приказа № 1, в Главном штабе трезвонил телефон: генерал Рузский ждал Родзянко у аппарата. Командующий Северным фронтом настаивал, что вести переговоры следует самому царю, но тот умыл руки. В ходе этого разговора по прямому проводу впервые прозвучало слово «отречение» — нового правительства Временному комитету было уже недостаточно. Штаб Рузского сразу же связался со Ставкой. Генералы обменивались мнениями и сходились в одном: царь должен уйти — для успокоения ситуации в столице, предупреждения смуты во всей стране, безопасности семьи. В доводах не было недостатка.
Как отмечает исследователь А. А. Порошин, «информация, переданная из штаба Северного фронта в Ставку, привела в сильнейшее волнение М. В. Алексеева. Изначально не желая свержения монархии, он понял, что, по сути дела, оказался главным лицом, которое оказало помощь политическим деятелям в свержении монархии»[1674]. Однако утром 2 (15) марта Алексеев отправил командующим фронтами циркулярную телеграмму, испрашивая — не их мнений, нет, а просьб к императору об оставлении кормила власти сыну. Их ответы поступали непосредственно в Псков.
«…Осенив себя крестным знамением, передайте ему [царевичу Алексею] Ваше наследие. Другого выхода нет», — словно отрезал дядя царя, командующий Кавказским фронтом генерал-адъютант великий князь Николай Николаевич[1675].
«…Отказаться от престола в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет», — откликнулся некогда целовавший государю руки генерал Брусилов[1676].
«…Безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением Председателя Государственной Думы», — передал генерал Эверт, чьи твердые монархические воззрения были общеизвестны[1677].
«Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной Думы Вам на высокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министерство…» — разгневанно телеграфировал генерал Сахаров, но и он советовал пойти навстречу условиям Временного комитета, то есть отречься[1678].
Начальник штаба Ставки не адресовал своей телеграммы главам флотов. Однако командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин не преминул присоединиться к просьбам генералитета. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак тоже ознакомился с ними, но ультиматума царю не поддержал[1679].
Рузскому не требовалось телеграмм из Ставки: Николай II был, по сути, у него в плену. В настоящее время в научной литературе говорится о прессинге командующим Северным фронтом императора вплоть до принятия им решения отречься — и за себя, и за сына, с которым царь не хотел расставаться[1680].
Мифы вокруг отречения
Отречение Николая II на сегодняшний день изучено очень подробно. Посвященная этому событию литература вкупе с документальными источниками и мемуарами очевидцев и участников составила бы целую библиотеку. Тем больший ажиотаж произвела версия о том, что отречения… не было. Оно как минимум не было добровольным, а скорее всего, государя отстранили от власти, история и обстоятельства отречения лживы, и подписанный императором текст — тоже фальшивка.
Подобные утверждения впервые зазвучали в отечественной печати еще в 1990-е годы, но оказались незамеченными широкой читательской аудиторией. Сенсаций на любой вкус тогда было хоть отбавляй, да и людей заботили куда более насущные вопросы. Прошло около десяти лет. Интернет из дорогостоящей диковинки становился житейской повседневностью. В нем хватало места всем и на все, в том числе на споры и пересуды об истории. На страницах форумов и блогов кипели страсти, популярные точки зрения распространялись по Сети со скоростью электрического тока. Не миновала чаша сия и меня, а одним из поводов задуматься о ведении собственного «живого журнала» стала публикация некоего А. Б. Разумова в июне 2008 года[1681].
Автор, не будучи ни историком, ни графологом, но весьма увлеченным энтузиастом, подверг историю отречения Николая II и подписанный царем текст манифеста об этом самостоятельной экспертизе. В ходе ее Разумов воспользовался доступными ему средствами и опирался на багаж обыденных знаний. Задавшись несколькими вопросами и ответив на них, он сделал категоричный вывод: «Таким образом, Государь не имеет никакого отношения к собственному отречению».
Миновало еще почти десятилетие. Идея о том, что «отречения не было», не пропала втуне — она обзавелась без малого армией сторонников в Интернете и за его пределами. Ее подхватили публицисты и конспирологи, трактуя и излагая на свой лад. Она проникла даже в научную литературу. Специалисты, облеченные учеными степенями, рассуждают о подложности отречения Николая II, словно об установленном факте. Соответственно, пройти мимо столь экзотической точки зрения на события начала марта 1917-го я попросту не могу.
Следует повториться, что Разумов, строго говоря, не был в этом смысле первопроходцем, однако разделяющие его мнение об отречении специалисты прибегали именно к доводам этого блогера. Первым делом Разумов подметил удивительное сходство между текстами отречения Николая II и телеграммы генерала Алексеева № 1865 от 1 (14) марта 1917 года. Рузский доложил о ней императору тем же вечером около 23 часов. В этой телеграмме еще ни слова не говорилось об отречении от престола — речь о нем впервые зайдет в телефонном разговоре между генералом Рузским и Родзянко несколько часов спустя. Начальник штаба Ставки умолял царя внять требованиям Временного комитета о создании ответственного министерства и поручить его формирование Родзянко. Далее излагался вариант текста манифеста о создании нового правительства. Разумов тщательно сравнил его с отречением, нашел риторику документов во многом тождественной и тем самым раскрыл… секрет полишинеля. Почему — становится ясно из разбора им проблемы авторства текста отречения.
Разумов смешивает две сущности: «Кто готовил текст телеграммы генерал-адъютанта Алексеева Царю, № 1865, от 1 марта 1917 г.?» Но, как ни странно, в этом он не так уж неправ. Приводя высказывания очевидцев отречения Николая II — генерала Данилова, генерал-лейтенанта Д. Н. Дубенского, полковника А. А. Мордвинова и т. д., автор заявляет: текст отречения был написан генералом Лукомским и чиновником МИД, заведующим дипломатической канцелярией Ставки Н. А. Базили под общей редакцией Алексеева. И раскрывает второй кряду секрет полишинеля.
Когда прибывшие в Псков поздно вечером 2 (15) марта Гучков и В. В. Шульгин представили Николаю II на подпись проект акта отречения, тот парировал, что у него наготове уже есть собственный вариант текста, составленный тем же утром в Могилеве. И его, как и телеграмму с шаблоном манифеста об ответственном министерстве, действительно составили Лукомский и Базили. И первый, и второй писали об этом в мемуарах. Базили вспоминал, что Алексеев просил его вложить в текст все свое сердце[1682]. Лукомский указывал черным по белому: «Я вызвал г[осподина] Базили и мы с ним, вооружившись сводом законом Российской Империи, приступили к составлению манифеста»[1683]. У Сергеевского отложились в памяти поиски Базили 1-го тома «Свода законов…», необходимого для работы[1684]. Штаб-офицер для поручений в управлении генерал-квартирмейстера штаба Ставки В. М. Пронин делился тем, как ошеломило всех в Ставке известие об отречении Николая II заодно и за сына[1685]. Ведь царевич Алексей не упоминался в отправленном из Могилева проекте акта, это непростое решение государь принял самостоятельно. Данные свидетельства несомненно обогатили бы публикацию Разумова, хотя создается впечатление, что последний о них попросту не знал.
Зато ничто не помешало ему буквально городить огород вокруг цитаты из воспоминаний Шульгина: «Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
— Вот текст…
Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»[1686].
Автор находит срединную часть акта не соответствующей по смыслу началу и окончанию текста: дескать, а вдруг злоумышленники изъяли подлинную «четвертушку» и заменили ее «вброшенным» бланком с фальшивым текстом? Сделанное Разумовым парой абзацев ранее «открытие» насчет авторства акта оказывается забыто им самим. Иссечение текста из условного становится жестко обоснованным. Тот факт, что подлинник отречения напечатан на цельном листе бумаги, упоминается им, и только. Следом Разумов переходит к главной опоре своей версии — подписям Николая II под экземплярами акта об отречении.
Он произвел наложение автографов императора в электронных копиях документов, и результат поразил автора: «Два автографа с двух разных листов “отречения” абсолютно идентичны». И это действительно так, поскольку Разумов сравнил электронную копию оригинала акта отречения с его же отретушированной фотографией![1687]
Эта ошибка лишает смысла рассуждения автора об уникальной устойчивости автографов Николая II либо фабрикации подписи царя «под копирку, или же через стекло». Не является веским доводом contra и факт подписания акта карандашом. Первым на этой детали много лет тому назад заострил внимание беллетрист Пикуль: «Акты государственной важности всегда подписываются чернилами. Николай же подписал акт отречения не чернилами, а — карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку»[1688]. Сложно сказать, как и когда писательская метафора стала научным аргументом. Подписание документов карандашом даже первыми лицами Российской империи не являлось чем-то из ряда вон в тогдашнем делопроизводстве. Такие автографы просто-напросто покрывались лаком и визировались, тем самым риск их исправления или подделки сводился к минимуму. Из незнания Разумова об этом и произросла мнимая сенсация — мнимая еще и потому, что в воспоминаниях флигель-адъютанта государя полковника А. А. Мордвинова было сказано, откуда в руке Николая II вообще взялся карандаш: «Его величество подписал их в вагоне-столовой около часа ночи молча, стоя, карандашом, случайно нашедшимся у флигель-адъютанта герцога Н. Лейхтенбергского…»[1689]. Впрочем, существует версия, в рамках которой карандашная подпись императора под отречением была следствием не случайности, а расчета, как и прочие его решения и поступки. Скрепив недолговечной подписью несостоятельный документ, Николай II мог бы затем отменить его действие одним лишь своим веским словом. «Юридически все подписанное Николаем не будет иметь силы, потому что он поставил свою подпись не по доброй воле, а по принуждению», — предполагает исследователь М. М. Сафонов[1690]. К юридической стороне вопроса я далее еще вернусь, а эта точка зрения, бесспорно, интересна, но умозрительна. Не сохранилось исторических источников, подтверждающих подобный расчет. Если он и двигал царем в момент отречения от престола, то он не оправдался.
Еще одно «открытие» Разумов совершил, обнаружив «третий подлинный экземпляр “отречения”, по времени опубликованный ранее первых двух». Речь о факсимиле акта об отречении, опубликованного в США в 1919 году в качестве иллюстрации к мемуарам помощника Бубликова, видного инженера-путейца Ю. В. Ломоносова[1691]. Разумов прибегнул к проверенному на автографах императора методу, только на этот раз сопоставлял подписи заверившего отречение министра императорского двора графа В. Б. Фредерикса. Итог был немного предсказуем: «Нет разницы даже не между буквами, а МЕЖДУ РАСПОЛОЖЕНИЕМ ВСЕХ СЕМИ СЛОВ ВО ВСЕХ ТРЁХ ДОКУМЕНТАХ. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя… Абсолютное совпадение в написании от руки семи слов в трех документах — невозможно». Возможно, если сравнивать подлинник документа с двумя его фотокопиями.
Разумов не заметил очевидного подвоха и предпочел сделать очередной потрясающий вывод: идентичные подписи Фредерикса скопированы с некоего четвертого экземпляра акта об отречении Николая II: «Что это за документ, где он сейчас находится и жив ли он вообще — еще предстоит узнать. Все это — мелочи и технические детали». Остается лишь пожелать автору и всем его сторонникам удачи в поиске несуществующего документа.
Может показаться, что я чересчур взыскателен по отношению к малосведущему любителю, раздувшему в ЖЖ сенсацию из ничего. Однако слишком многие прежде отнеслись и доселе относятся к «экспертизе» Разумова доверчиво.
Например, историк П. В. Мультатули действительно задействовал в нескольких своих книгах «аналитику» Разумова, но затем шагнул дальше. Его заинтересовала тема обнаружения подлинника акта об отречении в ленинградской Библиотеке Академии Наук в октябре 1929 года. Вот пример рассуждений исследователя: «Супруга академика Е. Г. Ольденбург вспоминала, что разговор между ее мужем и Муравьевым[1692]шел о “революции 1917 года, о Временном правительстве, о Вырубовой”. Последняя тема наверняка была связана с публикацией так называемого “Дневника Вырубовой”, знаменитой фальшивки, запущенной в оборот П. Е. Щеголевым и писателем А. Н. Толстым. Если учесть, что Щеголев станет главным “экспертом” обнаруженного “манифеста” об отречении, то многое, если не все, начинает увязываться между собой. “Манифест” был частью огромной пропагандистской машины по десакрализации царской власти, запущенной Февральским переворотом»[1693]. За пределами этой цитаты от П. В. Мультатули крепко достается и академику С. Ф. Ольденбургу, и П. Е. Щеголеву[1694]. Поддельность выявленных документов представляется очевидной для автора в том числе в силу неприязни к специалистам, проводившим их экспертизу.
На деле о наличии подлинников в рукописном отделе библиотеки к началу работы комиссии Ю. П. Фигатнера знали всего трое человек: собственно С. Ф. Ольденбург как непременный секретарь Академии Наук, бывший директор библиотеки академик С. Ф. Платонов и ученый хранитель отдела В. И. Срезневский. Последний и выдал эту тайну. Экземпляры актов отречения Николая II и великого князя Михаила Александровича хранились в непримечательном конверте, надписанном именем шурина академика В. И. Вернадского для отвода глаз. О сногсшибательной находке было доложено лично Сталину, и только с его санкции эти и ряд других источников были изъяты[1695]. Если бы ОГПУ заранее знало о припрятанных отречениях, то едва ли дало бы им отлеживаться дальше.
Между тем, если тексты отречений — липа, то отчего Николай Александрович, уже лишившись престола, никому не поведал об истинной подоплеке событий? По версии П. В. Мультатули, как наиболее последовательного на сегодняшний день сторонника версии о том, что отречения не было, в течение последующих полутора лет царь находился в информационном вакууме. Те же, кому он мог открыться, якобы были убиты[1696].
Однако Николай II рассказал о своем отречении еще как минимум одному человеку, причем более чем равному ему. И не убитому, а мирно скончавшемуся в Дании. Речь, разумеется, о его царственной матери Марии Федоровне.
Дневники Марии Федоровны, конкретнее — памятная книжка за 1917 год, начатая 1 (14) января и оконченная 24 апреля (7 мая), отложилась в Государственном архиве РФ и до 1998 года никогда не была опубликована. Записи в ней вдовствующая императрица вела на своем родном датском языке. Этот источник впервые был выявлен и переведен на русский язык в 1990-е годы крупным специалистом, вице-президентом Российской ассоциации историков Первой мировой войны, кандидатом исторических наук Ю. В. Кудриной.
3 (16) марта 1917 года Мария Федоровна, узнав об отречении Николая II и будучи, по словам великой княгини Ольги Александровны, «вне себя», отправилась в Могилев. В Ставке, куда она прибыла вместе с зятем, великим князем Александром Михайловичем, она в последний раз встретилась с сыном. Слово ей: «4 (17) марта 1917 г.:…в 12 часов прибыли в Ставку в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание! Он открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали.
Бедный Ники рассказал мне обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять все с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и. отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал престол Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он. подписал манифест.
Ники был неслыханно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении…»[1697].
Возможно, тот же Разумов не знал о том, что Мария Федоровна вела дневник, и о его издании. Однако публикаций свидетельств вдовствующей императрицы, начиная с 1998 года, насчитывается достаточно много, чтобы не пропустить их[1698].
Еще одно свидетельство отречения Николая II выявила исследовательница житий новомучеников Н. К. Зверева, сестра Сестричества во имя преподобной мученицы Елизаветы Федоровны при храме Св. Митрофана Воронежского. Она провела огромную работу в архивах по изучению наследия царской фамилии. В итоге ею был опубликован дневник протоиерея Афанасия (Беляева), настоятеля Федоровского собора в Царском Селе. Вот как отец Афанасий описывал исповедь царской семьи 31 марта (13 апреля) 1917 года, в том числе и самого Николая: «После прочтения разрешительной молитвы и целования Креста и Евангелия своим неумелым словом утешения и успокоения, какую мог я влить отраду в сердце человека, злонамеренно удаленного от своего народа и вполне уверенного до сего времени в правоте своих действий, клонящихся ко благу любимой Родины?
Когда сказал я: “Ах, Ваше Величество, какое благо для России Вы бы сделали, давши в свое время полную Конституцию, и тем бы исполнили желание народа. Ведь Вас, как Ангела добра, любви и мира, приветствовали все”. На это с удивлением ответил он: “Неужели это правда! Да, мне изменили все. Мне объявили, что в Петрограде анархия и бунт, и я решил ехать: не в Петроград, а в Царское Село, и с Николаевской дороги свернуть на Псков, но дорога туда уже была прервана, я решил вернуться на фронт, но и туда дорога оказалась прерванной. И вот один, без близкого советника, лишенный свободы, как пойманный преступник, я подписал акт отречения от престола и за себя, и за Наследника сына. Я решил, что, если это нужно для блага родины, я готов на все. Семью мою жаль!”. И капнула горячая слеза из глаз безвольного страдальца…»[1699].
В свете этих источников единственный выход для сторонников версии «отречения не было» — объявить их подделкой, сфабрикованной в советское время. Однако это не аргумент, а уловка, вдобавок обоюдоострая. Ведь в таком случае наряду с дневниками Марии Федоровны, самого царя и текстом его отречения можно назвать фальшивым вообще весь корпус письменных источников по истории России периода последнего царствования. А еще некоторое время спустя — заявить, что этой эпохи в отечественной истории вовсе не было. С учетом популярности идей фоменковщины такая перспектива не выглядит столь уж невозможной. Мало того, декларирующие поддельность тех или иных ключевых исторических источников в угоду собственным политическим воззрениям консервативные ученые и публицисты смыкаются со своими идеологическими противниками из левого лагеря. Для тех уже привычным делом стало объявлять подделкой важнейшие исторические источники — от пакта Молотова-Риббентропа[1700] до чего душе угодно. Параллельно с этим продолжается бессовестная фабрикация и издание фальшивых мемуаров Л. П. Берии[1701].
Бесспорно, в советское время был безвозвратно утрачен колоссальный объем исторических источников. Достаточно вспомнить «макулатурные кампании» 1920-1930-х годов — тогда в СССР были утилизированы десятки тысяч тонн архивных документов[1702]. Архивисты молодой страны Советов пребывали в уверенности, что великое множество бумаг попросту не содержит сведений, заслуживающих чьего-либо внимания и уже потому может и должно быть уничтожено. Конечно, дальше всех шагнул академик М. Н. Покровский, декларировавший: «Вся ту масса бумаги, которую оставил XIX век, — категорически за это можно ручаться — никогда ни при каких условиях не будет просмотрена… Из всех бумаг — ⅘ или ⅔, во всяком случае, будет утилизировано, продано по рублю за пуд или сколько причитается. Это процентов на 75 покроет содержание штатов [архивов]»[1703].
Понятно, что в стране тогда царил «бумажный голод» — о нем восклицал, например, М. Л. Вельтман (М. П. Павлович) в своей разгромной рецензии на издание «250 дней в Царской Ставке»: «Неужели в этот неимоверно тяжелый период бумажного кризиса. можно быть настолько расточительным, настолько безумным, чтобы допускать печатание книг в 880 стр[аниц] вроде увесистого булыжника, брошенного Мих[аилом] Лемке в лоб наивному читателю, неосторожно поинтересовавшемуся его работой. Подобного бездарного “дневника” не знает ни европейская, ни русская литература»[1704]. Однако назвать деяния такого размаха иначе нежели преступными я, как историк, не могу. Затем архивы были переданы в ведение органов внутренних дел, и вплоть до «архивной революции» начала 1990-х доступ даже специалистов к великому множеству источников был серьезно ограничен. Уничтожать подлинные документы, чтобы вместо них наводнить архивы подделками, а затем укрыть их за семью печатями? Абсурд, приемлемый лишь для сознательно идущих сегодня на самообман.
Действительно веским аргументом в пользу юридической ничтожности отречения Николая II, вдобавок чуждым какой-либо конспирологии, является отсутствие у императора права отрекаться от престола за себя самого, а тем более за цесаревича Алексея. По иронии судьбы, его оставил потомкам не кто иной, как Милюков: «Не имея под руками текста манифеста имп[ератора] Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен. Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына»[1705]. Нет причин подозревать столь опытного политика в незнании тонкостей российского законодательства. В чем же заключалась загвоздка?
Императором Павлом I в день его коронации 5 (16) апреля 1797 года был оглашен текст Акта о престолонаследии, пришедшего на смену Указу «О наследии престола», изданного еще Петром I 5 (16) февраля 1722 года. Отныне российский император не мог избрать себе преемника: «…Дабы наследник был назначен всегда законом самим, дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать»[1706]. Выходит, что своим отречением в том виде, как оно произошло, Николай II попрал это положение? Покамест оставив этот вопрос без ответа, отмечу, что сам государь действительно имел право отречься от престола. Во-первых, в его биографии известен любопытный эпизод, относящийся к концу 1905 года, — высказанное на встрече с высокопоставленным православным духовенством намерение оставить бразды правления сыну и избраться Патриархом. Со слов очевидцев, переложение которых сохранилось в мемуарах русских консерваторов — Л. А. Тихомирова и князя Н. Д. Жевахова, пораженные собеседники императора буквально онемели. Николай II не дождался от них слов одобрения своей идеи и вышел, оставив архиереев в задумчивости[1707]. Во-вторых, он не был бы тогда и не стал в 1917 году первым отрекшимся монархом даже в династии Романовых, не говоря уж об истории России в целом, — достаточно припомнить 1825 год, Константина Павловича и его мифическую жену «Конституцию»… Вернее, Свод Основных государственных законов Российской империи и статью 37, закрепленную в нем решением Николая I: «При действии правил, выше изображенных о порядке наследия Престола, лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола». Следующая за ней статья гласит: «38. Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным»[1708].
Некоторые современные авторы отказывают государю и в этом праве, апеллируя к другим положениям Основных государственных законов. «В Законе детально оговорена процедура отречения от права на престол, но процедура отречения от престола в нем не упомянута. Николай II принял престол согласно действующему на тот момент законодательству и, как человек глубоко верующий, при священном короновании и миропомазании принимал самодержавие от Бога как “великое служение” (примечание 2 к ст[атье] 58 Закона), и не в его царской власти было отказаться от него. Православный царь Николай II имел высшее юридическое, военное и экономическое образование и являлся священным лицом и носителем особой благодати Святого Духа, и эта благодать действовала через него при соблюдении им закона, а также удерживала распространение зла в мире… — рассуждает кандидат экономических наук П. П. Кравченко. — Согласно Закону права на отречение от престола, который уже принят, нет у царствующей особы»[1709]. «Освободить самого себя от своей же обязанности, и при том посредством полномочий, которые вытекают из этой же обязанности, — это было бы верхом юридического абсурда», — писал публицист М. А. Александров[1710].
Однако если рассматривать данный казус именно с точки зрения права, то не следует забывать о статье 4 все тех же Основных государственных законов: «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть. Повиноваться власти Его, не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает»[1711]. Она выглядит вполне самодостаточной, но здесь есть более тонкий момент. Касаемо прав Николая II на престол и отречение от престола доктор исторических наук В. Ж. Цветков резонно замечает: «Подобное разграничение права вообще от правоисполнения достаточно условно, поскольку Царствующий Император отнюдь не исключается из Царствующего Дома, а вступает на Престол именно потому, что имеет на него право, которое и сохраняет за собой в течение всего Царствования»[1712].
Что же насчет возможности отречься вместе с наследником и миновать его при передаче высшей власти? «Данное действие Императора следует квалифицировать как отступление от положений Основных государственных законов (derogatio). Такая мера может применяться при чрезвычайных обстоятельствах и служит для временного решения проблемы, — подчеркивает кандидат юридических наук К. В. Карпенко. — Отступление было осуществлено от имени Верховной власти самим носителем суверенных прав, каковой в полной мере уполномочен на подобное действие. Возможность дерогации применительно к процедуре наследования престола содержится в ст. 43 Основных государственных законов, по которой право назначения правителя и опекуна предоставлялось царствующему монарху по его воле и усмотрению»[1713]. Подобное отступление не являлось нарушением закона, а было скорее его адаптацией к чрезвычайным условиям в конкретный момент времени. Право же на это отступление имелось у государя согласно той самой статье 4, процитированной ранее. 1 (14) августа 1904 года Николай II уже назначал великого князя Михаила Александровича регентом, затем сняв 30 декабря 1912 (12 января 1913) года с него эти обязанности. В случае с отречением были соблюдены и другие формальные условия — подписание его самим императором, заверение подписи графом Фредериксом и последующая публикация. Паче того, произошедшее еще не означало крушения самодержавия — власть была законно передана преемнику.
Однако великий князь Михаил Александрович на следующий день подписал акт непринятия престола, и история российской монархии завершилась.
П — последствия
Так существовал ли «заговор генералов»? Имел ли место преступный сговор представителей высшего командного состава Русской армии, повлекший за собой отречение Николая II и превращение России в республику? Если верить Генерального Штаба полковнику С. А. Щепихину, об этом практически в открытую ходили слухи — доктор исторических наук А. В. Ганин обнаружил в архивах и обнародовал следующее его свидетельство: «Мы и слухи о готовящемся военном перевороте встречали совершенно спокойно: знали и были убеждены, что при подобном выходе из положения (а выход надо было найти, — так идти дальше невозможно) особа государя останется в полной неприкосновенности… Мы ведь совершенно не знали внутренних отношений в самой царской семье… К сожалению, по-видимому, таким же профаном был и наш возглавитель, наш умный Алексеев. Иначе он должен был или прекратить все то, что происходило на его глазах и не без его попустительства, или же взять в твердые собственные руки кормило власти, заслонив совершенно особу царя. Ни того, ни другого он не сделал и дал себя провести на “мякине”, хотя и был старым, опытным воробьем: мякиной оказался тот почет и уважение, которым его окружали и то внимание, с которым прислушивались к словам этого случайного человека. Он был нужен как лежащее на пути бревно, его оставляли до поры до времени, чтобы сбросить, как ненужный хлам, когда он будет лишь мешать…»[1714].
С другой стороны, различных версий и трактовок вероятного заговора за столетие возникло много больше, чем я мог бы уместить в главе. По одной из них, арест государя мог произойти еще в 1916 году, но Алексееву помешали стать диктатором болезнь и отъезд в Крым. По другой, чины Морского министерства собирались сбагрить императорскую чету в Англию на борту военного корабля. Согласно третьей, Всероссийский Союз городов в декабре 1916 года хотел сделать царем великого князя Николая Николаевича, а премьер-министром — одного из руководителей Земгора князя Львова. Не вышло — командующий Кавказским фронтом счел, что армия не готова к такой рокировке. Из четвертой версии следует, что Гучков сотоварищи делал главную ставку не на Рузского, а на Крымова, являвшегося «будирующим и организующим началом на фронте»[1715]. Правда, на Румынском фронте, с которого дотянуться до царского поезда ему было бы, мягко говоря, сложно.
При желании можно допустить, что все эти планы строились одновременно, или выбрать из них наиболее интересный вариант по вкусу, — неважно. В каждой из версий заключен один и тот же принципиальный изъян: они основаны на послезнании. Изобретая сегодня самые изощренные интриги генералов с их телеграммами на руках, следует помнить: это далекое прошлое было для них стремительным, непредсказуемым настоящим. Доктор исторических наук А. В. Шубин прав: «Переворот не произошел до начала массовых революционных выступлений… Если бы не случилась революция, то группа заговорщиков оказалась бы один на один с остальной империей, все еще лояльной Николаю II»[1716].
Нередки утверждения о том, что генералами двигали амбиции, соображения личной выгоды или иные корыстные цели. Чем обернулось для большей половины генералитета произошедшее в краткосрочной перспективе? Пресловутой «гучковской чисткой».
19 марта (1 апреля) Гучков адресовал генералу Алексееву письмо, указывая на уйму лиц, сидящих в Русской армии на изрядных должностях, но абсолютно не подходящих для командного состава. Причин тому перечислялось множество: скверное знание военного дела, наплевательское отношение к собственному долгу, безволие, бесхребетность, корыстолюбие… Три дня спустя ровно такие же послания были получены командующими фронтами, армиями и командирами корпусов. От них требовалось подготовить списки представителей генералитета с характеристикой каждого и оценкой «годен / не годен» для нынешних постов. На основе этих сведений военный и морской министр подготовил сводку, в которой затем делал пометы: «достоин выдвижения», «может остаться» или же «подлежит изгнанию». С подачи Гучкова штабам фронтов предписывалось не мешкать с увольнениями, по его мнению, негодных генералов. «Всего было уволено и смещено со своих постов до 60 % высших офицеров. Среди них 8 главнокомандующих фронтами и командующих армиями, 35 командиров корпусов (из 68) и 75 начальников дивизий (из 240)», — подводит итог «чистки» профессор А. С. Сенин[1717]. Сам Гучков на заседании съезда делегатов с фронта 29 апреля (12 мая) 1917 года разглагольствовал: «Одной из основных задач, предстоящих перед мной и Временным правительством, была задача обновления состава русской армии. Надо было дать дорогу талантам… Я знал наш командный состав и знал, что в нем было много людей устарелых, честных людей, — прекрасных служак, но людей, не знающих приемов нынешней войны, не способных проникнуться новыми взаимоотношениями. Приступая к разрешению этой задачи, я понимал, что милосердия к отдельным лицам здесь быть не может. В результате, все, что есть даровитого в командном составе выдвинуто нами. И тут я с иерерхией не считался. Есть люди, которые начали войну полковыми командирами и сейчас командуют армиями, есть командиры полков, которых я минуя все остальные этапы, прямо выдвинул в начальники дивизии»[1718].
Если говорить об адресатах знаменитой циркулярной телеграммы генерала Алексеева от 2 (15) марта, то генерал Рузский глубоко сожалел, что «в своей длительной беседе с государем вечером 1 марта поколебал устои Трона, желая их укрепить…», и до конца своих дней не мог без волнения говорить о «трагических днях 1 и 2 марта»[1719]. Он был уволен из армии Алексеевым в апреле 1917 года как неспособный исполнять свои обязанности ввиду «переутомления». Тогда же службу оставил и генерал Сахаров. Наконец, в том же апреле в отставку подал и Гучков.
Сам генерал Алексеев, на котором, по мнению генерала Борисова, «не номинально, а чрезмерно-реально лежала ответственность за войну, само-собою чувствовал на себе все невзгоды государства, сидящего между стульями. Государь, надо отдать ему справедливость, отлично понимал невзгоду Алексеева, а потому, как человек разумный, не относился к Алексееву, как к “изменнику”, “предателю”, а как к истинному слуге России, а с нею и Царя…»[1720]2. Однако уже на второй день после отречения Николая II он признавался своему генерал-квартирмейстеру Лукомскому: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграммы главнокомандующим по вопросу об отречении государя от престола»[1721]. В мае 1917 года он был вынужден подать в отставку, официально — ввиду состояния здоровья. Подлинными мотивами Алексеев поделился месяц спустя в письме генералу от инфантерии А. П. Скугаревскому: «Я оказался неудобным, неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии…»[1722]. В то же самое время генерал Алексеев доверил бумаге следующую характеристику уже отрекшегося царя — этот интереснейший документ был выявлен историком О. Р Айрапетовым: «N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный… Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия… Его доброта вырождается в слабость… Он был лишен и характера, и настоящего темперамента… Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности»[1723]. Был ли он столь же искренен с генералом Лукомским? Конечно, это риторический вопрос. 25 октября (7 ноября) 1917 года Алексеев будет спешить к Мариинскому дворцу, где заседал Предпарламент, но опоздает. Матросы Гвардейского флотского экипажа и солдаты гвардии Кексгольмского резервного полка во главе с комиссарами Военно-революционного комитета (ВРК) около полудня распустят заседание. Караул чудом не узнает в лицо в недавнем прошлом человека № 1 в Русской армии, иначе Алексееву было бы не миновать ареста. Тот уйдет, но не отчается и не смирится с происходящим. День напролет генерал будет пытаться хоть как-то повлиять на ситуацию. Он явится в штаб Петроградского округа, еще не занятый ВРК, попросит обеспечить конвоем, дабы затем пройти в Зимний дворец… Алексееву хотелось быть там, в эпицентре событий. В ответ ему посоветовали воздержаться от скоропалительных действий и исчезнуть.
Генерал Эверт 3 (16) марта поделился с женой тяжелыми думами: «Знаешь, что мне пришлось сделать, — нарушить присягу, обратиться к государю с просьбой отречься от престола…». Он сразу же был заподозрен новой властью в контрреволюционных настроениях. Попытки подтолкнуть его к отставке лишь спровоцировали генерала на резкое неприятие республики, и Гучков приказал ему оставить должность[1724]. Впоследствии, узнав об убийстве царской семьи, Эверт воскликнет: «А все-таки, чем ни оправдывайся, мы, главнокомандующие, все изменники присяге и предатели своего государя! О, если бы я только мог предвидеть несостоятельность Временного правительства и Брест-Литовский договор, я никогда бы не обратился к государю с просьбой об отречении! Нас всех ожидает та же участь и поделом!»[1725].
Великий князь Николай Николаевич 11 (24) марта приехал в Могилев, намереваясь приступить к исполнению обязанностей Верховного главнокомандующего. Но возвращения на круги своя не случилось: Временное правительство сообщило великому князю, что это невозможно. Тому ничего не оставалось, кроме как выйти в отставку.
Вице-адмирал Непенин 4 (17) марта был убит в Гельсингфорсе подлыми выстрелами в спину. Личности убийц не были установлены, но впоследствии находились революционные матросы, приписывавшие это преступление себе. Вице-адмирал Колчак в знак протеста против изъятия оружия у офицеров и постановления Делегатского собрания армии, флота и рабочих об их аресте 6 (19) июня 1917 года добровольно сдал свою должность. Полтора месяца спустя Колчак, не желая участвовать в политических играх, в составе русской морской миссии при американском флоте отбыл в США[1726]. Несколько непохоже на борьбу за влияние в армии и в политике, не правда ли?
Ко двору новой власти, как и последовавшей за ней советской, пришелся только генерал Брусилов. Он и сменил Алексеева на посту Верховного главнокомандующего. Остальные же если и метили в Наполеоны, то напрасно. Здесь мне наверняка припомнят Корнилова — первого революционного генерала, 7 (20) марта 1917 года арестовавшего императрицу с детьми, — и его мятеж. Впоследствии Корнилов утверждал: «Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я — казак. Казак настоящий не может не быть монархистом»[1727].
Однако каковы бы ни были убеждения и настроения в высшем эшелоне Русской армии, они не снимают с генералитета ответственности как за дела, так и за бездействие. Ведь даже «милый старик Иванов» явно не спешил с Георгиевским батальоном к Царскому селу. Если государь выехал из Могилева так скоро, что на литерные поезда не успел надлежащим образом погрузиться Собственный Е. И. В. Конвой, то Иванов «набрал индюков, кур, чтобы везти знакомым дамам в Петербург… не отдавал себе отчета, на какое дело едет…»[1728]. Довод о его нежелании кровавить руки был бы здесь неубедителен. Эти руки не дрожали, подписывая приказ о расстреле в спину нарушающих присягу и удирающих в плен. Кто не желал допускать кровопролития, так это Александра Федоровна — та самая кровожадная, по мнению столь многих, императрица. Она пребывала в уверенности, что в столице хулиганят проголодавшиеся дети — даже когда там действительно полилась кровь.
Вместе с тем Николай II своим отречением, сомнений в подлинности коего быть не может, освободил от присяги на верность всех военнослужащих Русской армии — от нижних чинов до высших офицеров. Он отрекся и от них тоже. Но и среди генералов остались безусловно верные монарху.
Генерал Келлер вскоре после случившегося телеграфировал Николаю II: «3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя»[1729]. Царь не приказал, а склонять Келлера к присяге Временному правительству приехал не кто иной, как барон Карл Густав Маннергейм — впрочем, тщетно. Гучков отправил верноподданного генерала в отставку.
Считается, что генерал от кавалерии, генерал-адъютант Гусейн Али Хан Нахичеванский тоже отказался присягать новой власти и направил Николаю II телеграмму с выражением своей преданности и готовности прийти на помощь. Однако в действительности ее от имени Хана Нахичеванского, но без его ведома, отправил начальник штаба Гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майор барон А. Г. Винекен[1730]. Корпус же вместе с командиром присягнул Временному правительству чуть более недели спустя после отречения царя. Тогда-то Хан Нахичеванский и вправду отправил телеграмму — правда, адресованную военному министру А. И. Гучкову и следующего содержания: «Довожу до сведения Вашего, что еще до дня присяги вся гвардейская кавалерия от старшего генерала до последнего солдата была и есть преисполнена желания положить жизнь за дорогую Родину, руководимую ныне новым правительством»[1731]. По прошествии еще нескольких дней свел счеты с жизнью подлинно оставшийся верным короне Винекен.
Доктор исторических наук А. В. Ганин в числе видных военачальников, отказавшихся присягать Временному правительству наряду с вышеупомянутым графом Келлером, называет командующего IX армией генерала от инфантерии П. А. Лечицкого и командира XXXI армейского корпуса, генерала от артиллерии генерал-адъютанта П. И. Мищенко[1732].
Генерал от артиллерии, генерал-адъютант П. И. Мищенко
Французский военный историк Серж Андоленко вспоминал еще одного генерала — Ренненкампфа. Нет, тот не адресовал Николаю II даже мнимых заверений в лояльности. После начала Февральской революции фон Ренненкампф был арестован и водворен в Петропавловскую крепость, хотя следствие не выявило фактов, достаточных для выдвижения обвинения. И все же: «Если в феврале 1917 г. в Пскове был бы не генерал Рузский, а генерал Ренненкампф, то совета отрекаться он бы Государю не дал»[1733]. Но фон Ренненкампфа не было в Пскове в феврале 1917-го.
…В августе 1916 года изобретатель Арам Дадиан из Эглиадзина Эриванской губернии обратился в ГВТУ. Он описывал придуманные им «беззвучное ружье», «снаряд-бумеранг»[1734] и шторки для прожекторов. Дадиан подчеркивал: «Все мои секреты… я могу излагать только лично, перед одним из членов Штаба нашего Вождя, Верховного Главнокомандующего Государя Императора». Еще одним обязательным условием были 10 % от сумм, потраченных на воплощение идей Дадиана, — в порядке вознаграждения. От кулибиных тогда не было отбоя, и к прожектам военные интереса не выказали. 29 марта (11 апреля) 1917 года в Военном министерстве получили новое письмо с прежним обратным адресом: «Я доставил не полные чертежи, инстинктивно не доверяя старому Правительству… В настоящее время, в силу Святого переворота, так как Оборона Отечества перешла в надежные руки, и я желаю работать на нужды Обороны Отечества»[1735].
Мне не удалось подобрать более символичного окончания для этой истории.