Нельзя ли использовать известными в театре и в фокусе свойствами зеркал. Сперва выскажусь о материале. Самый дешевый тонкий слой оловянной амальгамы наводить можно легко и дешево. Затем стекло можно бы применять тонкое или гибкое и даже жидкое.
Зеркалами можно скрывать и защищать все, что потребуется, начиная с костюмов и кончая замаскированием поверхностей различных зданий, помещений снарядов, орудий и даже автомобилей. Потом и для визирования известным наклоном зеркал. Например: можно бы в замаскированных автомобилях перевозить снаряды и пищу на дальние позиции, пользоваться и при передвижениях. Заготовлять барьеры для стрелков, а в отношении костюма, хотя бы носить зеркальную каску.
3. Имея в виду, что люди привыкают даже к грому пушек, что современники умеют уклоняться и от них, и что непривычный вздрагивает даже от «пугача», коснусь и вопросов о вооружениях, наприм[ер]: Мы, якуты, бьем зайцев — этого осторожного зверька — «самострелами». — Почему бы не применять того же и к озверевшим людям? — Кажется можно и не одиночками, а даже кучками, если заготовить такие удобоскрываемые и легконосимые снаряды, которые можно бы ставить повсюду, даже носить при себе. — Такие снаряды, которые взрывались бы при нажимании или задевании кнопки и проволоки. — Заготовлять так, чтобы удобно было прикреплять к чему либо, что-бы можно было направлять прицел на любое направление и что бы взрывались бы пачками или веереобразно осыпая противника 1. Напр[имер] торчит палка или кучка мусора, которые могут скрывать снаряды. — Можно бы сделать так, что и заяц задел бы провод и погиб! Удобнее начинять лёгкими фарф[оровыми] пулями.
В добавок к «чемоданам» и пулемётам, складывать неподвижные — кучи и тучи пуль! Одна неожиданность — по месту и времени — наводила бы столбняк. Мне кажется, что удобно было бы носить добавочно — с имеющимися при себе. — Обыкновенные заряды истощаются часто, при рукопашной схватке, приходится обеими руками — штыком и некогда нажимать «собачку». В таком случае воин мог бы нажимать локтем или держать провод и взрывать снаряды. — Их сделать в роде обоймы или барабанов револьверов, на стальных (аллюм[иний] — сталь) [нрзб] или полосках, достаточной на отдачу толщины, куда вкладывать патроны, с рассчетом на любое число разряжений.
Подобные снаряды — были бы панцырями. Взрывать их, конечно, много способов. Мне предпочтительнее — бензиновые зажигалки (ночью воин вспыхивает и поражает!) или вспышками бер[толетовой] соли, выпусканием серной кислотой.
Таким образом мы можем «наплевать» на всех врагов!
Да здравствует великая Россия!
Да здравствуют наши доблестные воины!
Слава нашему Державному вождю и Его высоким сподвижникам.
№ 13
Посол Соединенных Штатов Америки передал Мне письмо Ваше от 18 Марта этого года.
В письме этом Вы просите Меня о разрешении представителям Правительства Соединенных Штатов и Американского Красного Креста оказывать, путем личной раздачи различных вспомоществований, помощь водворённым в России военнопленным неприятельских армий.
Я высоко ценю и разделяю те чувства человеколюбия граждан Соединенных Штатов, в виду коих Вы обратились ко Мне с указанною выше просьбою.
Идя на встречу этим чувствам и глубоко ценя Ваш почин, Я поручил Моему Министру Иностранных Дел вступить в сношения с Послом Соединенных Штатов Америки на предмет сообщения ему тех условий, на которых может состояться распределение пожертвований между австро-венгерскими и германскими военнопленными в России.
Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить чувства Моей искренней дружбы к Великому Американскому народу и его Правительству и Моего личного высокого к Вам уважения.
№ 14
Милая Лидия Александровна!
Получил вчера Ваше письмо. Большое Вам спасибо. Мне очень приятно знать, что Вы рады за меня. Сознаюсь, что я себя чувствую теперь здесь много лучше, чем когда я писал Вам. Даже чувствую какое-то внутреннее обновление. Атмосфера очень хорошая. Публика славная, начальство тоже. Кроме того, работа, за которой видишь смысл и большое значение, дает удовлетворение, которого не хватало там. Правда, обучение моё не идет так хорошо, как я думал и как хотел, но все же. Летаю почти каждый день. Хорошо! Когда взлетишь, как-то все сразу меняется. Попадаешь ведь в океан. И вот многие явления, к которым привык, исчезают. Например, скорость. Летишь и не замечаешь ея, слишком она ничтожна в сравнении с океаном. Если посмотришь вниз, она заметна, — убегает земля, но медленно, черепашьим шагом. Другое явление: головокружение. Его нет. Говорят, что это потому, что нет точки опоры. ещё одно интересное ощущение: полная уверенность в аппарате, ни одного сомнения. Отсюда покой и абсолютное хладнокровие. Когда летишь сверху вниз, чтобы сесть на землю, скорость становится очень заметной, — похоже на падение, но никаких неприятных ощущений нет.
Пробуду здесь, вероятно, месяца два, а затем на фронт. Мне это кажется бесконечно долгим, но время идет так быстро, что я надеюсь выбраться отсюда, не успев оглянуться.
Дорогая Лидия Александровна!
Пользуюсь свободным часом, чтобы черкнуть Вам более обстоятельно. По правде сказать, мне приходится делать это с некоторым неудобством, так как настроение походное, благодаря всяким неудобствам. Сижу в кафэ. У себя совершенно не в состоянии что-нибудь делать: нет ни стола, ни стульев, ни перьев, ни чернил, словом полная пустыня.
Eskadrille, в которую я попал — eskadrille de chasse. Расскажу коротко о своём первом полёте. Должен заметить, что т[ак] к[ак] у меня своего аппарата ещё нет, то временно мне дали старый, уже послуживший «coucou»[1859], о котором мне кратко было сказано: — «fatigué»[1860].
Наша задача — нести караул на высоте 3-х тысяч метров и больше в случе появления «бошей», вступать с ними в бой, запрещая всякий полёт в сторону Франции. Вот с такой миссией я и отправился 23-го января, имея пассажиром поручика Т., который должен был служить мне проводником, пулемётчиком и наблюдателем. Несмотря на уставший аппарат, я довольно быстро поднялся на 2000 и взял направление к неприятельским позициям. Издалека я увидел тонкие ниточки наших и немецких траншей, тысячи булавок-кольев проволочных заграждений, начинавшихся прихотливыми зигзагами, почти параллельно одни другим. Внизу было повидимому спокойно: я не видел ни артиллерийской стрельбы, ни взрывов снарядов.
День был необычайно ясный. Видеть можно было на сотню километров. Я занялся изучением местности, сравнивая крохотную карту, лежащую перед мной, с гигантской картой, расстилавшейся внизу. Удивительно, что до сих пор я не могу привыкнуть к величавой картине, которую представляет земля сверху. Эти сотни деревень, похожих на ласточкины гнезда, эти пестрые разноцветные поля, леса — бесформенные зелёные пятна, дороги, похожие на линии на карте, реки, канавы, озера, ярче всего выделяющиеся на картине — всякий раз поселяют во мне какое-то странное чувство красоты и странной гордости и презрения к этому величию. «Велика ты, матушка земля, а вот…». Чудно это! Смотрю сверху, любуюсь и расцветаю. И вот, вдруг, все это исчезает: передо мной просто карта, если хотите, несколько более точная, чем карта генерального штаба, но карта и больше ничего. Я различаю приметные пункты, на случай, если заблужусь, называю деревни, леса, реки по их именам, выбираю гладкие места на случай, если меня «спустят», отмечаю границы моего участка, разыскиваю глазом «полотна» (как крестики на обыкновенной карте) наших воздушных (на земле) постов, указывающих нам направление неприятельских аппаратов, если таковые были. Словом, как-то разом исчезло то, что я назвал бы «душой» земли, и осталось только то, что мне нужно для моего дела, — ее тело, изборожденное линиями и отметками.
Но вот мой обсерватор забеспокоился: указывает вниз и делает отрицательные знаки. Я смотрю, но ничего не вижу. Но я понял: внизу неприятельская батарея против воздушных гостей, — надо поворачивать, так как имею формальный запрет держаться на приличной дистанции. Повернул, но тотчас снова знаки: мой обсерватор что-то видит на горизонте. Я доволен; б[ыть] м[ожет], мой первый выход ознаменуется первым воздушным боем. Я поднимаю выше, чтобы иметь возможность аттаковать сверху. Обсерватор одабривает мой манёвр. Значит, я не ошибся. Я ищу глазами в указанном направлении. Поворачиваюсь лицом, но ничего не вижу. А спутник мой напряженно смотрит туда через бинокль, пробует пулемёт. Наконец, и я увидел жданную птицу. Я пустил всем ходом аппарат в ея направлении, но тотчас же увидел, как она быстро стала спускаться и исчезла скоро. Я не мог преследовать, надо было возвращаться. Жаль. Снова носимся над нашим участком взад и вперёд. Скука смертная. Взглядываю на часы ежеминутно. Стало холодно. И ко всему, мотор слева начал пошаливать: одну минуту совсем было остановился и мне больших усилий стоило восстановить равновесие старого, уставшего coucou. Скоро мой мотор стал задыхаться и я должен был вернуться, пробыв в воздухе полтора часа.