отрицал, заявив, что вино разлилось по дороге[243]. 15 (28) сентября 1915 года же Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта вовсе запретил винное довольствие.
Между тем этилового спирта на фронте гипотетически могло оказаться буквально хоть залейся. В начале 1915 года создатель автомобильных войск России генерал-майор П. И. Секретев прорабатывал вопрос замены топлива из производных нефти биоэтанолом. Его исследование велось в рамках объявленного Министерством финансов конкурса на лучший проект промышленного применения спирта. Секретев писал: «…В России до последнего времени бензин был значительно дешевле спирта. За последние годы, однако, цены на бензин стали сильно возрастать, в зависимости от поднятия цен на нефть. <…> Хотя это явление пока зависит исключительно от финансовой политики производителей нефти и опасения по поводу истощения месторождений нефти в России еще преждевременны, все же нужно считаться с тем, что возрастание цен на бензин будет неуклонно продолжаться и едва ли цена будет ниже 4–5 рублей за пуд /2-3 сорт/.
Что касается спирта, то существующая у нас цена денатурированного спирта /3 руб[ля] ведро/ должна быть признана весьма высокой. При технически современной постановке винокурения и при удешевлении стоимости денатурации цена на спирт могла бы быть вдвое ниже»[244].
К сожалению или к счастью, высокая себестоимость технического спирта все же не позволяла рассчитывать на успешную конкуренцию с бензином. Его замена спиртом в двигателях внутреннего сгорания без переделки последних тоже была невозможна: цилиндрам требовался больший избыток воздуха, иначе образующаяся уксусная кислота разъедала бы стенки[245]. Тогда идея не получила воплощения.
В казачьих частях, воевавших на Кавказском фронте, употребление спиртного также имело место. Можно подумать, что в южных широтах, изобилующих виноградом, до употребления суррогатов дело не доходило. Однако не все было столь однозначно, свидетельствовал прапорщик 153-го пехотного Бакинского полка Н. П. Арджеванидзе: «На первый день Рождества [1915 года] ко мне с ближайшей заставы приехали несколько наших офицеров… Ужином-то я их угостил, но что касается водки и вина, то этого нельзя было нигде достать ни за какие деньги. Пришлось ограничиться одеколоном, который мы пили, разбавляя водой, а потом и без воды»[246].
На Персидском же фронте русские офицеры порой соблазнялись не только алкоголем, но и наркотиками: «На базаре я купил опиума и гашиша… Курить надо было осторожно, так как в полку это было запрещено. Но велик соблазн, и некоторые не устояли. В общей сложности я курил месяц с лишним довольно регулярно — почти ежедневно, и в результате — ровно ничего. Курил, увеличивая дозы, делался пьяным, засыпал, дремал, чувствовал себя в такой дремоте очень приятно, но видений не видел… Али утверждал, что всему виной то, что я привык курить табак, и, во-вторых, что пью вино и водку. Пробовал и гашиш, но, кроме сердцебиения, ничего не делалось… Вот все, что могу сказать про “les bonnes drogues”. Пробовал добросовестно — это могу подтвердить еще раз»[247].
Об этом вспоминают нечасто, но прием наркотиков в Русской армии к исходу Первой мировой становился все более распространенным. До войны злоупотребление этой отравой многие специалисты считали явлением одного порядка с обильным питьем кофе или чая. Морфий, кокаин и героин нередко применялись врачами, хотя и как сильнодействующие препараты. В немедицинских целях наркотиками увлекались обеспеченные люди и творческие натуры[248]. Они перестали быть атрибутом декадентствующей богемы по печальной, но обыденной причине. Наркотическая зависимость оказалась привита тысячам раненых солдат и офицеров, чьи муки порой могли облегчить лишь инъекции морфия. Им увлекались и сами врачи, фельдшеры и сестры милосердия, обретавшие в наркотиках мнимое средство для снятия ежедневного стресса[249]. «Сухой закон» невольно благоприятствовал вовлечению новых страждущих в употребление зелья. Случалось, что офицер оказывался в лазарете, где четыре из шести сестер были морфинистками или эфироманками. Жалобы на головную боль расценивались как повод назначить прием морфия, причем шприцем делились товарищи раненого по несчастью. Фронтовик мог успеть сесть на иглу, ценой немалых усилий слезть с нее, а встретив приятеля-наркомана уже в полку, «сорваться» вновь. В высшем свете ходили слухи о пристрастии к кокаину генерала от инфантерии Н. В. Рузского, страдавшего от застарелой боли в ранах[250].
Немецкий солдат, позирующий фотографу с гигантской «курительной трубкой», 1917 год
Ситуация осложнялась тем, что в России до 1915 года не существовало законодательной базы для контроля над распространением наркотиков. Контрабанда опиума была запрещена на международном уровне еще с 1912 года, но лишь 3 года спустя, постановлением Совета министров от 17 (30) июня 1915 года, запрет на его ввоз и сеяние мака был наложен и в России. На просторах дальневосточных губерний маковые плантации кланялись рассвету коробочками, полными дурманящего сока. Когда дело дошло до их выкашивания, через границу из Приамурья потянулись курьеры с опиумом. Война открыла еще один канал поставок наркотиков на противоположной оконечности империи: германский кокаин через линию фронта ввозился в Псков, Ригу, Оршу, а из Финляндии поступал в Кронштадт. Министерства внутренних дел и путей сообщения предпринимали совместные усилия по пресечению этих поставок. В немалой степени благодаря им наркомания даже в сложнейшую военную пору не стала в Российской империи социальной язвой. Борьба с контрабандой наркотиков была парализована начиная с февраля 1917 года[251]. В последующие несколько лет наркомания перестанет ютиться в богемном Петрограде, а первый пик ее распространения придется на период нэпа. Глушить кокаином желание есть, желание спать и желание жить станут по всей стране беспризорники, проститутки и даже представители передового рабочего класса[252].
В годы Первой мировой военная цензура не выявляла серьезной угрозы укоренения наркотиков в армейской среде. Однако и насчет алкоголя трезвая оценка ситуации делалась цензорами с явным опозданием, словно и их не миновала чаша сия. Весной 1916 года отмечалось, что возлияний «как общественного увлечения не замечается, дорого по цене и принадлежит интеллигентской прослойке, солдатской аристократии»[253]. Но через неделю наступила Пасха и началось разговение, в том числе на передовой. С окончанием праздника оно не завершилось — солдаты устраивали «маевки с выпивкой» и продолжали осваивать винные подвалы в занятых городах. Дороговизна напитков уже не была столь серьезной проблемой. Историк А. Б. Асташов пишет: «С этого времени наблюдается все больше сообщений об употреблении в войсках одеколона и т. п. заменителей… В одном из захваченных имений солдаты брали из озера, в которое якобы хозяин вылил несколько бочек спирта, воду, выцеживали из нее “драгоценный напиток”. В другом селе солдаты, узнав, что из винокуренного завода было выпущено в реку 8 тыс. ведер спирта, пили прямо из реки»[254].
Силуэты войны: предварительно к найденному винному погребу поставлен часовой, а когда пришел офицер, он приказал разбить все бутылки, а из бочек коньяк и ром выпустить на землю
В ходе Брусиловского прорыва также отмечались давно знакомые явления, постепенно становящиеся традиционными. Спирт добывался по рецептам у военных врачей, коньяк и водка — у торговцев, не стеснявшихся заламывать цену на горячительный товар. Сопоставив риск и вероятную выгоду, спиртным приторговывали и занимавшиеся его конфискацией офицеры интендантской службы. Одному из полков 50-й пехотной дивизии довелось захватить в Луцке 20 бочек рома. «Продавал всем желающим офицерам коньяк и ром по 5 руб[лей] за бутылку, и, так как спрос был велик, то цену увеличил до 10 руб[лей], а теперь совсем не продает. Вырученные за вино деньги якобы пошли в государственный доход. Вряд ли все, а так, крохи в доход попадут», — сетовал прапорщик Бакулин[255]. Осенью там же был введен запрет на торговлю одеколоном, а подспудная конкуренция между медиками и интендантами дошла до курьезных козней. Спирт начал поступать в лазареты с примесью эфира, что возмущало корпусного врача: «Черт знает што^ Сами выпивают, и, чтоб погасить убыль, подливают эфир — даже пить нельзя»[256].
Тем же летом сорвалась переправа 127-го пехотного Путивльского полка через Прут. В одну реку, как известно, не войдешь дважды. Но там же, где в 1711 году рассерженно мерял палатку шагами угодивший в ловушку Петр Великий, русские солдаты ровно 205 лет спустя решили задержаться сами: им было достаточно наткнуться на винный склад. «Водку [полк] предпочел выполнению своей боевой задачи», — сетовал впоследствии военный специалист А. Х. Базаревский[257]. С другой стороны, один из болгарских полков отказался форсировать Дунай в совершенно трезвом состоянии: просто солдаты из горных районов в жизни не видели крупных рек, чтобы рискнуть перейти одну из них по ненадежному мостику. Германские офицеры были если и не шокированы, то близко к тому