Слухи об этом добирались даже до австралийской прессы, сообщавшей весной 1917-го: «Правительство Франции в 1916 году реквизировало 88 миллионов полулитровых бутылок вина… Франция не считает вино алкогольным напитком и ей, конечно же, виднее!»[272] Правда, мобилизация виноделия такого размаха, коего сам Дионис не постыдился бы, оказалась с привкусом горечи. Великая война испепелила большую часть роскошных виноградников, восхищавших еще папу Урбана II, благословившего Первый крестовый поход.
Итальянским фронтовикам вино и граппа полагались ежедневно. Хотя явно не от их избытка солдатам случалось самостоятельно добывать спиртное в прифронтовой полосе, приносить товарищам не больше половины графина, а затем терзаться сомнениями: стоит ли рисковать жизнью, чтобы достать еще? По крайней мере, порция алкоголя выдавалась солдатам короля перед атакой, а также в дождливую погоду. Иногда вместо марсалы приходилось согреваться кофе[273].
Немецкие солдаты где-то в Аргонах позируют фотографу, а заодно в кадр угодила и бутылка вина. Судя по надписи на щите, воины справляют Троицын день
Ранее уже упоминалось, что у немцев водился шнапс. В Германии с началом войны производство алкоголя было снижено до 40 % от средней выработки. Продажу спиртного ограничили, а в некоторых городах и вовсе запретили. Эти меры не афишировались в прессе, зато печать стран Антанты не пропускала ни единого преступления бошей[274], начиная со вторжения в Бельгию. Там немецкие солдаты будто бы первым делом устремились в винные погреба и хлебали вино, точно пиво. В Кампенхауте[275] вечером 14 или 15 (1 или 2) августа трое кавалеристов ворвались в дом торговца шампанским и потребовали выпивки. Чуть позже к ним присоединились еще несколько офицеров и солдат. Продолжая кутить, немцы пригласили к столу хозяина с супругой. Затем один из пьяных офицеров застрелил женщину и заставил мужа рыть для нее могилу в саду. «Я не могу сказать, за что он убил госпожу, — вспоминал камердинер злосчастного дома. — Сделавший это офицер все время пел…»[276]. Le Figaro опубликовала письмо кайзеровского солдата, взятого шотландским хайлендером в плен. «У нас здесь много вина, мы пьем его как воду», — говорилось там, наряду с описанием грабежей, краж женского белья и даже его ношения на себе. Вероятно, антинемецкая пропаганда сгущала краски. Если верить тем же газетам, британские бойцы во время маршей через виноградники скромно просили у владельцев чашечку чая. Но, например, Эрнст Юнгер весьма ценил алкоголь. В 1914 году он нахваливал розоватый шнапс, отдающий спиртом, — лучший напиток для промозглой погоды, а в 1916-м так набрался вином, что свалился в кратер от разорвавшегося снаряда, швырялся гранатами и напоролся рукой на зазубренную челюсть «одного из наших славных капканов»[277]. Много лет спустя Юнгер станет неспешно потягивать алкоголь с видом на воздушную бомбардировку Парижа, а после Второй мировой — экспериментировать с ЛСД.
В начале января 1916 года лейтенант резерва в письме благодарил своего преподавателя за рождественскую посылку и заодно хвастался, что на вечеринке у них пиво лилось рекой[278]. Правда, в дальнейшем становилось все меньше возможностей пьянствовать вволю. Морская блокада Германии делала дефицитными важнейшие ингредиенты — картофель, ячмень и сахар. Производители коньяка вырывают пищу из уст голодных детей, — такова была позиция Берлина. Когда во время «Весеннего наступления» 1918 года немецкие войска дорвались до продовольственных и винных складов, это серьезно снизило порыв и замедлило продвижение ряда частей. Второго шанса неприятелю Антанта уже не даст.
Наконец, турки не жаловали спиртного, однако союз с Германией иногда оборачивался для них курьезами вроде рекламного плаката Asbach Cognac. На нем бравый немецкий моряк и османский офицер поднимали фужеры с коньяком[279]. Видимо, за победу.
От «сухого закона» — к «наркомовским ста граммам»
Явился ли «сухой закон» 1914 года благом для России? Да, в краткосрочной перспективе уж точно. Люди стали меньше пить, у них начало водиться больше денег, улучшились бытовые условия жизни, проще было вести хозяйство и т. д.[280] Эта арифметика проста и непредвзята.
Ставший следствием начала войны «сухой закон» прошел суровый открытый бета-тест: ведь именно призыв на войну повлек за собой массовые нарушения закона и порядка, в большинстве своем — по пьяной лавочке. После вступления закона в силу Департамент полиции не только вычислял бутлегеров, но и следил за настроениями в обществе — тем, как представители различных слоев общества расценивают эту меру. Опубликованные сегодня материалы перлюстрации свидетельствуют — если в 1915 году корреспондент упоминал о запрете спиртного, то, как правило, с одобрением: «За семь месяцев трезвости деревня словно переродилась…», «Отсутствие водки — огромная вещь и очень утешительная…», «Запрещение водки сделало чудеса…»[281]. Правда, одни лишь эти сведения не позволяют изобразить полную и подробную картину «сухого закона». Здесь не учитываются ни пьяные гулянья на проводах по всей империи, ни торговля из-под полы тошнотворными алкогольными суррогатами.
Более того, кое-где в глубинке высочайший запрет оборота и употребления спиртного сорвал ведущуюся духовенством борьбу с зеленым змием. Это звучит парадоксально, но таковы факты. Например, в начале Первой мировой в Тобольской епархии действовало 25 обществ трезвости численностью от 16 до 712 участников в каждом. Однако с введением «сухого закона» большинство из них забросили общества, да и сами организаторы махнули рукой на свои старания. Тобольский архиепископ Варнава в проповедях обличал «винокуров», но их число только неуклонно росло. «За три дня, необходимые для получения самогона, самогонщик получал 30 рублей чистого дохода при “замесе” 5 пудов ржаной муки и 60 рублей при “замесе” 10 пудов, — пишет историк П. В. Белоус. — Таким образом, в месяц производство алкоголя могло приносить до 600 рублей — тогда как, например, на сенокосе крестьянин зарабатывал за тот же месяц лишь 30…»[282]. Впрочем, порой и священнослужители угощались вином — взять хотя бы Вятскую губернию. «Диакон же, кичась своим голосом, нарочно перед обедней выпивал по целой бутылке за каждую литургию», — гласит свидетельство прихожанина. Сохранились и имена с фамилиями некоторых из озорных батюшек. Отец Александр (Ремов) вел службу хмельным, заводил «неуместные разговора у алтаря и буйствовал». Еще один священник, настоятель прихода в селе Гидаево П. Петропавловский, напился допьяна и избил прихожанина крестом. Конечно, судить по этим выходкам обо всех священнослужителях той поры было бы несправедливо. Приведенные примеры, извлеченные из архивов, и тогда считались явлениями из ряда вон. В той же Вятской епархии самим батюшкам не реже доводилось хлебнуть горя от пьяных бесчинств. В ночь на Пасху 1915 года крестьянин деревни Мальцевской Ф. В. Вотинцев с приятелями заявились домой к отцу Николаю (Гордееву) «и вели себя весьма непристойно — грызли орехи и подсолнечное семя, скорлупы которых кидали на пол». Священник дважды попросил обнаглевших парней — Вотинцеву был 21 год от роду — перестать сорить в его квартире. Те сочли себя оскорбленными до крайности, главный баламут оборвал электропроводку у жилища о. Николая и затем разгуливал с ней по деревне[283].
Возможно, в мирных условиях поступательное ограничение оборота и потребления спиртного дало бы более зрелые и долговечные плоды, тем более что эти показатели в пореформенной России и так медленно, но верно снижались. Только стали бы вообще приниматься такие меры, не окажись Россия на пороге войны? Пожалуй, это вопрос из разряда философских. Зато отнюдь не метафизическим во время Первой мировой стало одно из следствий «сухого закона», демонстрирующее, что он все-таки работал. У населения, главным образом на селе, действительно откладывались уходившие прежде на вино деньги. Кто-то наверняка прятал их в кубышку, а вот желавших тряхнуть мошной и, например, одарить жену или невесту новым красивым платком могло ожидать разочарование. Спрос не встречал обильного предложения, текстильная индустрия в империи клонилась к упадку с начала 1915 года: ей было бы выполнить хотя бы военные заказы в полном объеме. Нехватка туркестанского хлопка, а паче того красильных веществ неизбежно вели к вздорожанию текстильных изделий[284]. Впрочем, это лишь частный пример функционирования промышленности, на ⅔ обслуживающей войну. В конце концов, от отсутствия платка на голове никто еще не умер голодной смертью. Однако был момент и гораздо серьезнее: «сухой закон» помог русскому крестьянину сэкономить «рупь» и хлеб, но не объяснил, в честь чего бы ему продавать государству излишки зерна за «рупь», к тому же поедавшийся инфляцией, — вплоть до начала запоздалой продразверстки.
В Русской императорской армии запрет на алкоголь не был фикцией. Однако его сколь угодно строгие положения порой компенсировались необязательностью следования им или уступками обстоятельствам. Полковник Пестржецкий, тот самый находчивый офицер, что наладил выпечку хлеба в австрийском имении, вспоминал: «Могу с уверенностью сказать, что без этой удачной находки и устройства хлебопечения в отряде неминуемо должна была развиться дизентерия, хотя я, пользуясь правом начальника отряда, находившегося в отделе от своей дивизии, разрешил выдачу водки, которая выкуривалась здесь во всех имениях и даже у крестьян из фруктов, преимущественно из слив, и стоила гроши, но за это все же получил замечание и едва отд