елался от денежного начета»[285].
И самое главное: на всех фронтах в мире в 1914–1918 годах пили не от хорошей жизни. Тысячам опьяненных кровью даже самое крепкое пойло казалось ключевой водицей, что остудит голову и смоет с застывшего сердца тоскливые чернила воспоминаний. Нередко они проливались прямиком на бумагу.
«Словом мы е…м нужду только Сабуров сволочь испортил мне своим языком отпуск, и ротный на меня теперь дуется, но я на него х…й положил. Завтра едем в город гулять пьем одеколон и пиво» (Письмо из 79-го пехотного Куринского полка некоему Плахотникову Фадею Акимовичу в 7-ю палату 2-го земского лазарета в Самаре, не позднее 12 (25) марта 1916 года).
«Купили бутылку спирту за 10 рублей, напились вдвоем и потосковали» (Письмо из действующей армии некоему Стремоку в местечке Черчь, не позднее 20 марта (2 апреля) 1916 года).
«Уведомляю вас, что в данный момент я пьян как свинья. Приехал человек и привез водки» (Письмо из неизвестной части некоему А. Месселю в Одессе в декабре 1916 года).
«…Не серчайте на меня, что я плохо пишу, бо я очень пишу в пьяном виде, так что можно сказать, что не знал, что писать» (Письмо из 16-й роты 2-го гренадерского Ростовского полка некоему Ивану Рабюку в Бердичеве, не позднее 15 (28) марта 1917 года)[286].
Но алкоголь не даровал им облегчения, либо оно было мнимым — впрочем, как и всегда.
Большевикам после прихода к власти пришлось отказаться от первоначальной идеи продать колоссальные запасы вина и спирта за границу, но они следовали политике «диктатуры трезвости» и в Красной армии, и в тылу. С мая 1918 года самогонщики объявлялись врагами народа, подпольное производство алкоголя каралось лишением свободы на срок до 10 лет с конфискацией имущества. Смысл столь суровых мер был прост: в стране и без того лютовал голод, чтобы переводить драгоценное зерно в водку. Обратной стороной медали стала острая нехватка спирта в России. Осенью 1918 года по всей стране набиралось всего 3,5 миллиона ведер сорокаградусной. Вот только теперь, лишившись кавказских нефтяных месторождений, советская власть нуждалась в спирте как в жидком топливе — генерал Секретев был прозорлив. 19 декабря 1919 года Совет народных комиссаров принял постановление «О воспрещении на территории РСФСР изготовления и продажи спирта, крепких напитков и не относящихся к напиткам спиртосодержащих средств». До окончания Гражданской войны все производство спирта в Советской России было национализировано[287]. Пить его, разумеется, не перестали, а потребностью в spiritus vini как горючем охотно пользовались, свидетельством чему служит телеграмма полномочного представителя правительства при Американской администрации помощи Мартина Карклина, отправленная 2 марта 1922 года уполномоченному по делам иностранных организаций Князеву в Бузулук: «Ваше требование на семь ведер денатурата спирта для нужд машин Общества Квакеров удовлетворено быть не может зпт всякое обращение по этому поводу в Центр считайте тоже безрезультатным тчк При хорошем шофере машины могут работать без спирта на бензине тчк»[288].
В начале Великой Отечественной, 22 августа 1941 года постановлением Государственного комитета обороны СССР № 562 «О введении водки на снабжение в действующей Красной армии», с 1 сентября начиналась выдача рядовым военнослужащим и командирам «на передке» 100 граммов водки в день на человека — пресловутых «наркомовских 100 грамм». Правда, в мае 1942 года ГКО отменил их, сохранив выросшую до 200 граммов норму за отличившимися в боевых действиях красноармейцами. Остальные могли рассчитывать на глоток водки только по праздникам. В дальнейшем эти положения варьировались в зависимости от интенсивности боев и даже фронта. К примеру, на Закавказском фронте вместо водки бойцов потчевали вином[289].
Как и в Первую мировую войну, спиртное нередко оказывалось трофеем для красноармейцев. Офицер особого отдела 23-й армии Ленинградского фронта Лотошев в августе 1942 года жаловался в письме на имя Сталина: «Недавно у нас во время операции взяли в землянке противника несколько бутылок вина, которое тоже как “трофеи” было доставлено командованию, там выпито, а бойцы, захватившие его, ничего не имели»[290]. Хотя когда Красная армия пошла на Запад, к Победе, рядовым наверняка довелось выпить за нее в каждом освобожденном краю.
… Не секрет, что начало Великой Отечественной войны явилось для Красной армии катастрофой. Помимо прочего, когда гитлеровская Германия напала на СССР, значительная часть неприкосновенного запаса вещевого имущества РККА хранилась на складах Прибалтийского, Западного и Киевского особых военных округов. Его было невозможно спасти целиком, и пришлось оставить противнику до 60 % всего НЗ[291]. В этом смысле старт Первой мировой для Русской императорской армии стал куда более благополучным: в чем в чем, а в обуви в 1914 году нехватки не было. А разразившемуся затем так называемому «сапожному» голоду и его утолению посвящена следующая глава.
1568 ДНЕЙ В САПОГАХ И БЕЗ САПОГ
Сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись…[292]
«В России кожи много, а подметок не хватает»
Начну чуть издалека, а затем — самую малость скучной статистики.
Одним из последствий Крымской войны стало создание запаса сукна и обуви, составившего 1 млн аршин ткани и 500 тысяч пар сапог. Однако следующая русско-турецкая война 1877–1878 годов выявила недостаточность резерва. Солдатская обувь быстро приходила в негодность, новыми в Болгарии было особо не разжиться[293]. Нижние чины Русской императорской армии даже стали мастерить из коровьих шкур опанки — этакие балканские мокасины: не воевать же босыми?
Вместе с тем, начиная с 1850-х, в России поступательно развивалось кожевенное производство. За год до начала Первой мировой войны им занималось 521 предприятие, включая скорняжные[294]. Существовала и отрасль мелкой промышленности: мастерские с менее чем 16 рабочими и кустари-одиночки без мотора, не интересовавшие фабричную инспекцию. Кожевенным производством из них были заняты 34,8 тысячи человек, овчинно-скорняжным — 75,1, а обувным и вовсе 471,2 тысячи[295]. Впечатляющие цифры, не правда ли? По идее, любой в России тогда мог форсить в сапогах бутылками. Обуви должно было хватить на всех, включая армию.
Как я уже упоминал ранее, заготовкой и отпуском военнослужащим обмундирования и снаряжения ведало I отделение ГИУ. Из года в год службы в мирное время каждому солдату выдавались пара готовых сапог с высокими голенищами, а также пара передов, подошв и подметок. Если объявлялась мобилизация, всем нижним чинам до единого полагались две пары сапог, безотносительно того, когда воины были призваны. Этот порядок не распространялся на конную артиллерию и кавалерийские войска, обзаводившиеся обувью самостоятельно на отпущенную сумму денег. Сапоги и униформа для большей части армии изготавливались массово, по категориям роста и лекалам. Согласно запросу на энное количество комплектов обуви того или иного размера они шились и передавались в часть, пополняя неприкосновенный запас: две пары новобранцам, пару и материал для выделки второй пары — старослужащим. Гвардейцы, кавалеристы и нижние чины конной артиллерии могли рассчитывать на индивидуальный подход с шитьем сапог «по ноге»[296]. В гвардейских полках сапоги окрашивали и лакировали по моде: кожа сперва обрабатывалась сандалом, затем протравливалась настоем ржавого железа в уксусе, покрывалась ворванью, натиралась ваксой… Конечно, когда началась война, многим стало уже не до блеска[297].
Процесс изготовления обуви был регламентирован до мельчайших деталей, будь то сапоги для гвардейской или армейской пехоты ли, для кавалерии ли, причем гусарские выделялись в отдельную категорию, ботфорты для гвардейских кирасир или кожаные башмаки для нижних чинов Амударьинской флотилии. В каждом отдельном случае определялись сорт кожи, нахлест переда на голенище с точностью до долей вершка, число стежков на вершок, ширина каблуков, «шпильковка», то есть крепление подошвы к сапогу металлическими или деревянными шпильками… И даже колодки из древесины, которые «должны быть машинного изделия, из сухого березового дерева, содержащего не более 11 % влажности… Сапоги должны изготовляться только на колодках, предварительно проверенных приемными комиссиями при Интендантских вещевых складах, причем на колодки, отвечающие образцам и описанию, налагаются приемные клейма»[298]. Производство армейского обмундирования вообще и обуви в частности велось в обмундировальных мастерских, делившихся на центральные и районные. Первые действовали, например, в военно-окружных центрах, вторые же — непосредственно при воинских частях. У всех кавалерийских, конно-артиллерийских и гвардейских частей имелись собственные районные мастерские. Контролем качества материалов, идущих на сапоги, занимались интендантские приемные комиссии, коих в империи насчитывался десяток. Готовая обувь подлежала проверке на уровне войсковых комиссий, открывавшихся по согласованию с главным интендантом там, где это было необходимо