[392], глумление над телами павших воинов и живыми военнопленными[393]. Последним, согласно данным Чрезвычайной следственной комиссии, отказывали в медицинской помощи, их избивали, жгли и топили, закапывали в землю по пояс и хоронили живыми, истязали, им ампутировали пальцы рук и ног, отрезали нос, уши, щеки, губы, язык и гениталии, их ослепляли, скальпировали и даже распинали…
Иногда свидетельства бесчеловечного обращения неприятеля с русскими воинами буквально провоцировали вопросы — на что немцам было вообще устраивать такое, каким образом очевидец сумел уцелеть и поделиться увиденным. Возможно, ими задавались и читатели заметок вроде этой: «Нас пленных, пригнали в деревню и поместили в тесный сарай.<…>В щели сарая мы увидели, что во дворе становились пулеметы. Смех и крик врагов не умолкали. Вдруг мы увидели, что пулеметы направляют на наш сарай. Ужас охватил меня и товарищей. Я закричал. Но тотчас же раздалась стрельба. Пули с треском решетили наш сарай, и минут через шесть из нас остались трое едва живых. Вскоре мои товарищи умерли в страшных мучениях. Немцы со смехом расстреливали нас и закончили стрельбу, когда из сарая уже не было слышно ни одного стона»[394].
Именно зверства в отношении солдат Русской императорской армии, оказавшихся беззащитными на передовой или в плену, чаще всего описывались Комиссией[395]. Не все подобные страшные примеры были вымышленными; о весьма известном в ту пору герое-мученике Алексее Макухе я еще расскажу далее. Однако вольно или невольно в силу тенденции из них складывалась многоликая легенда о стойком русском солдате, претерпевшем адские муки от врага, но не выдавшем военной тайны. Да, замечательная сказка Аркадия Гайдара о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове вполне могла быть написана еще в годы Великой войны — с той лишь разницей, что работники Чрезвычайной следственной комиссии словно упражнялись в изображении лютой жестокости неприятеля.
«Авторы отчетов пытались совместить жалость к жертвам и удаль героев, что создавало в некоторых случаях комический эффект», — констатирует А. Б. Асташов, описывая пародийный фельетон «Фабрика ангелов», вышедший в «Новом Сатириконе» в апреле 1916 года. В нем лавочник предлагал всем желающим приобрести жуткие «товары» — изувеченных немцами воинов, точно сошедших со страниц изданий Чрезвычайной следственной комиссии. Когда она и военное ведомство рассердились из-за этой статьи, редакция журнала указала на «беллетристические приемы неизвестного автора, подошедшего <…> не с той стороны к такой серьезной, трагической и ответственной теме, как жестокие издевательства немцев над нашими солдатами»[396]. Автору публикации Б. Мирскому не удалось оправдаться, и летом того же года он был выдворен из столицы.
Страшные сводки Чрезвычайной следственной комиссии, призванные подогревать праведный гнев в сердцах подданных, наряду с этим не могли не отбивать желания отправляться на войну у определенной части населения, особенно подлежащей призыву. И в начале Первой мировой, и год спустя в России местами практиковался прагматичный, но оригинальный способ сублимации страха перед войной: работа в копях и цехах без сна и отдыха, до кровавых мозолей на ладонях, «с остервенением» и — с равнодушием к печатному слову[397]. Те же, кого было бы не застать на заводах и в забоях, иначе справлялись с собственной тревогой или стремились оседлать панику других. «По мере безыдейности и малоспособности духовенства все большую силу захватывают гадальщики, цыганки и ворожеи, буквально заполонившие Москву… Сектанты московские немного смутились московской бедой, теперь устраивают экзальтированные сборища, призывают друг друга каяться (безгрешные-то!) и ждут второго пришествия. В собраниях у них нечто кошмарное», — извещали из Москвы 8 (21) августа 1914 года архиепископа Харьковского Антония (Храповицкого)[398]. Церковь, разумеется, призывала не попадаться в сектантские тенета и рвать их и в тылу, и на фронте. Военное духовенство вновь и вновь сообщало, что на передовой ни сектантов, ни прозелитов практически нет — максимум в госпиталях в ближнем тылу, если же какие-либо «проповеди» и звучат в войсках, то они являются скорее политическими, нежели религиозными… Однако протопресвитер Г. И. Шавельский оставался глух к этим доводам. Он был убежден, что именно сектанты настраивают действующую армию против продолжения войны. На исходе 1916 года Синод направил в запасные воинские части миссионеров и мирских ораторов, в рясах и военной форме — для агитации и «отпора сектантским лжеучениям». «Главной проблемой проповеди на фронте были, однако, не успехи или недостатки пропаганды военного духовенства, а нехватка религиозного чувства у солдат, которым эта боевая православная философия была “позаоблака”, как выразился в письме один солдат, — пишет исследователь А. Б. Асташов. — Военное духовенство не смогло долгое время поддерживать высокий морально-боевой дух войск, успешно бороться с массовым дезертирством и революционными настроениями среди солдат»[399].
Впрочем, к тому моменту и сама Русская Православная Церковь вступила в полосу кризиса, из которой не выйдет при существовавшей власти. Кризис этот складывался из проблем на всех уровнях. Поданная депутатами Государственной Думы новому обер-прокурору Синода А. Д. Самарину 4 (17) августа 1915 года «Записка» обличала засилье монашества в Церкви, призывая реформировать ее: ограничить права епархиального руководства и его влияние на приходы, положение белого духовенства же — напротив, улучшить и усилить. Будучи опубликован, этот документ вызвал немалый резонанс. О приходской реформе говорилось все громче и отчетливее, но весной 1916 года она оказалась отложена на неопределенный срок — в том числе за несвоевременностью. Военное время сказывалось и на государственном ассигновании Церкви, каковое сокращалось, как и поступления из приходов, — ведь миряне в подавляющем большинстве своем тоже не богатели. Объем не терпящих отлагательства дел же только прирастал: чего стоили тысячи одних лишь заявлений о разводе, неизбежного следствия разрывающей семейные узы войны. Пренебрегать собственными принципами по столь острому вопросу Церковь не желала, но невиданному прежде объему административной работы утвержденные еще в 1869 году нормы ассигнования попросту не соответствовали. «Война не создавала ни одной из этих проблем, но сильно обостряла и политизировала их. Все это создавало фон революционных событий в самой церкви в 1917 г.», — подытоживает исследователь[400]. Поэтому нет причин удивляться словам «все свершается по Воле Божией» в послании пастве епископа Калужского и Боровского Феофана от 6 (19) марта 1917-го, его приветственной телеграмме председателю Государственной Думы Родзянко и устроенному калужским духовенством 12 (25) марта праздничному «Дню Свободы»[401]. Кстати, эта приветственная телеграмма была только одной из множества аналогичных, отправленных тому же Родзянко, Керенскому, председателю Совета министров князю Г. Е. Львову и обер-прокурору Святейшего Синода епархиальными съездами духовенства и мирян Астраханской, Бессарабской, Владикавказской, Вологодской, Воронежской, Гродненской, Грузинской, Гурийско-Мингрельской, Донской, Екатеринославской, Забайкальской, Киевской, Костромской, Курской, Могилевской, Московской, Нижегородской, Новгородской, Олонецкой, Омской, Оренбургской, Подольской, Полоцкой, Полтавской, Псковской, Рязанской, Самарской, Саратовской, Симбирской, Смоленской, Ставропольской, Тверской, Томской, Тульской, Харьковской, Ярославской епархий[402]…
Проблема сект серьезно беспокоила и светские власти. Летом 1916 года Департамент полиции разослал градоначальникам и губернаторам секретный циркуляр с требованием вести надзор в отношении «рационалистических сект» и выпалывать ростки «вероучения антимилитаристических идей». Вплоть до 1917 года военно-окружные суды вынесли обвинительные приговоры 837 людям, отвергавшим армейскую службу по религиозным соображениям[403]. Но в 1916 году в Москве состоялся особенно примечательный судебный процесс.
Еще в начале Первой мировой войны секретарь Л. Н. Толстого В. Ф. Булгаков составил антивоенное воззвание «Опомнитесь, люди-братья!». Под манифестом охотно подписались и другие толстовцы, всего 49 человек до момента ареста нескольких из них, включая автора 27 октября (9 ноября) 1914 года. Тульское губернское жандармское управление вело следствие по этому делу порядка восьми месяцев, а затем передало его в Московский военно-окружной суд. Толстовцам, согласно статье 129 Уголовного уложения, инкриминировались агитация и обнародование материалов, «возбуждающих… к учинению бунтовщического или изменнического деяния…»: поводом для обысков и задержаний послужила попытка расклеить экземпляры еще одного воззвания у входа на железопрокатный завод. Тульский губернатор А. Н. Тройницкий настаивал на суде по законам военного времени[404]. До слушаний дело дошло только весной 1916 года. На суде председательствовал крупный военный юрист генерал-майор С. С. Абрамович-Барановский, обвинение поддерживал А. Е. Гутор — в будущем генерал-лейтенант Русской армии, командующий 11-й армией и армиями всего Юго-Западного фронта, но тогда еще полковник. Линию защиты вели сливки московской адвокатуры. В процессе успели поучаствовать будущий председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Н. К. Муравьев, один из адвокатов Менделя Бейлиса, а в 1917 году — комиссар Временного правительства В. А. Маклаков, еще не чаявший министерского портфеля П. Н. Малянтович. Пресса, разумеется, тоже не оставалась равнодушной к громкому делу.