нистр взирал на него почти с ненавистью: «Ну да, да, я, может, и думаю об этом. Но что вы хотите? Le vin est tir é — il faut le boire[423]. Не я начал эту войну. Но я не могу идти в этом вопросе против государя, против страны. Моя задача — помочь победе. А главное — охранить самодержавие»[424]. Дальнейшие консультации с немецким промышленником и политиком Гуго Стиннесом тоже оказались безрезультатными: Берлин намеревался дождаться, когда Петроград будет по-настоящему готов говорить о мире.
Наконец, еще один шанс представился летом 1916 года: 6 (19) июля произошла встреча председателя Государственной Думы А. Д. Протопопова с банкиром Фрицем Варбургом, выполнявшим в годы войны специальные поручения германского МИДа в Стокгольме, на которой также присутствовал член Государственного совета Д. В. Олсуфьев. В ходе этой встречи Варбург пытался убедить своих собеседников в бессмысленности продолжения войны, выгодного лишь Англии, а в качестве компенсации понесенных Россией за годы войны потерь предлагал часть Галиции, предложив, таким образом, заключить мир за счет союзника. Однако усилия Варбурга были тщетными — ознакомившись с отчетом Варбурга, фон Ягов разочарованно записал на его полях: «Эти русские выдоили Варбурга, а сами фактически так ничего и не сказали»[425]. Протопопов по возвращении в Петроград испросил личной аудиенции у царя и рассказал ему о свидании с Варбургом, однако об этом стало известно и прессе. Разгорелся скандал, доселе не дающий покоя конспирологам. В пору Великой войны же он неизбежно придал сил слухам насчет чаяний Александры Федоровны и Николая II о «сепаратном мире».
Впору задаться вопросом, каковы же были роль и место Распутина в этом мифе периода Великой войны? О слухах насчет «старца»-миротворца уже говорилось выше. Григорий Ефимович лишь еще сильнее утвердился в своем неприятии войны, когда в 1916 году под призыв ратников 2-го разряда угодил его сын Дмитрий. Разумеется, крестьянин не был настолько искушен в дипломатии, чтобы рассуждать про «сепаратный мир»: он смотрел на вещи куда проще — долой войну, народ устал воевать. О намерении положить конец участию России в мировой бойне от Распутина из первых уст в конце марта 1916-го слышала Н. А. Перфильева — супруга бывшего сподвижника, а на тот момент злейшего врага «старца» С. М. Труфанова (Илиодора). Тот летом 1914 года бежал из России, осев в норвежской Христиании и приступив к написанию книги с сенсационной «правдой» о Распутине. Рукописью заинтересовалась даже Германия, впрочем, так и не получившая копии текста. В январе 1916-го состоялась встреча Труфанова с гостем — журналистом Б. М. Ржевским. От него Илиодор впервые услышал о миротворческих поползновениях Распутина, а вскоре жена политэмигранта подтвердила то же самое. Взволнованный этим знанием Труфанов решил не мешкая обратить его себе на пользу: в июне 1916 года он прибыл в Нью-Йорк, где пристроил свою рукопись в издательство. Попытки русских дипломатов в США воспрепятствовать опубликованию скандальной книги явно подогревали интерес к ней[426].
Возможно, тогда-то слухи о лелеемой Распутиным мечте насчет выхода России из войны и стали известны британской Секретной разведывательной службе. С другой стороны, Петроград и без того полнился ими, да и лейтенант Освальд Рейнер, согласно расхожей версии — соучастник убийства Распутина, служил именно в российской столице. С подачи зарубежных авторов Ричарда Каллена и Майкла Смита, подхваченной британской, а затем и отечественной журналистикой, в истории умерщвления «старца» появился «английский след». Мотив союзников вполне прозрачен: устранение влиятельной персоны, угрожающей целостности коалиции. Правда ввиду отсутствия неопровержимых улик данная версия опирается в лучшем случае на улики косвенные, на допущения и подчас конспирологическую интерпретацию источников. Она безусловно имеет право на существование и представляет собой интересное поле для дальнейших исторических исследований. Хотя, даже следуя ей, не стоит забывать, во-первых, о давным-давно известных и даже опубликованных источниках — например, этом машинописном послании, полученном Распутиным 19 сентября (2 октября) 1916 года: «Григорий, наше отечество разрушается, хотят заключить позорный мир. Так как ты получаешь из царской ставки шифрованные телеграммы, значит, имеешь большое влияние. Поэтому мы, выборные, просим тебя сделать, чтобы министры были ответственными перед народом, чтобы Государственная Дума была собрана к 23 сентября сего года для спасения нашего отечества, и если ты этого не исполнишь, то тебя убьем, пощады не будет, — рука у нас не дрогнет, как у Гусевой. Где бы ты ни был, это будет выполнено. На нас, десять человек, пал жребий»[427]. А во-вторых — об исправно служащей человечеству еще с XIV века «бритве Оккама», пока что оставляющей на пергаменте доводы главным образом в пользу традиционной версии произошедшего: подлого убийства человека в попытке остановить или замедлить девальвацию самодержавной власти, живым символом и носителем которой являлся царь.
Постреволюционная афиша представления, высмеивающего императорскую чету
На сегодняшний день в научной литературе, в том числе трудах доктора исторических наук Б. И. Колоницкого, опубликовано великое множество примеров vox populi об императоре и императрице: от слухов о них до прямых оскорблений в их адрес. Распространение сплетен власти безуспешно пытались пресечь, за хулу на царя можно было поплатиться и водворением в узилище. Суть в ином: все эти мнения вкупе являлись признаками падения авторитета высших персон в империи. И, как это нередко бывает с симптомами тяжелой болезни, не просто указывали на нее, но и сами по себе подтачивали здоровье власти, постепенно лишали ее устои прочности. В наши дни, когда один-единственный слух может стоить высокопоставленному политику карьеры, это не выглядит парадоксом. Разницы между выборной и наследуемой властью в этом смысле нет от слова «совсем», что и продемонстрировали события 1917 года.
Николаю II еще до введения «сухого закона» припоминали в народе винную монополию — строго говоря, ровесницу его царствования. «Виноторговец», «кабатчик», «пробочник» — так императора честили недовольные крестьяне. Вдвойне непопулярным стало решение о «сухом законе», а начало и течение войны — и того более. «Если бы наш ГОСУДАРЬ был умный, то резал бы их, а не брал в плен, потому что их кормить нужно. Мы сами не имеем, чего есть. Дурак ГОСУДАРЬ, что берет их в плен и кормит», — злопыхал в декабре 1914 года один хлебороб в деревушке на Волыни. «Плох германец на нашего ГОСУДАРЯ, надо бы нашему ГОСУДАРЮ стрелять в рот, чтобы пуля вышла в жопу. Он только клубы да театры устраивает», — ярился другой в Вятской губернии[428]. Не обходилось без сальных сплетен. Мужицкий ум всему находил простейшее объяснение: царь наградил сестер милосердия георгиевскими медалями? Значит, спал с ними, да и награды следовало бы прицепить им на другие места. Царь посетил музей, в котором, люди зря не скажут, на стенах висят «голые бабы»? Ясно, зачем посетил: «…Ходит он царь в свой музей, там женщин ставят на кресла и сзади их употребляют, а когда таких женщин не находится, тогда мать государя тоже приходит туда и ее употребляют сзади желающие». Чаще всего Николая II обзывали дураком, а в тверской глубинке весной 1915-го ходили слухи о том, что-де царь ненастоящий и его уже четыре года заменяет двойник[429]. Государю ставили в вину все или почти все, особенно после того как он стал Верховным главнокомандующим: от мнимого окружения из евреев и немцев до нехватки снарядов на фронте, от сдачи крепостей на западном порубежье империи до назначений «изменников» Мясоедова и Сухомлинова на ответственные посты.
Великий князь Николай Николаевич, напротив, пользовался большой популярностью и в действующей армии, и в мирном тылу. При этом его репутация опытного военачальника, пекущегося о благе всей России и последнего ее солдата, лишь укреплялась, невзирая на любые неудачи на фронте. Солдат на позициях сообщал в письме в феврале 1915 года: «Ты не удивляйся, что все так хорошо устроено. Это все Великий Князь, который стал у нас вторым Суворовым. Мы Ему верим и свою жизнь вручаем, смело в Его руки…». Некий житель Петрограда писал в январе 1915-го в частном письме: «Имея такого талантливого, серьезного и строгого Главнокомандующего и таких доблестных помощников как Иванов, Рузский, Брусилов, Радко Дмитриев, Лечицкий и т. д., — мы не можем не победить»[430]. Мало того, в обществе набирали вес мнения о главнокомандующем как о подходящей кандидатуре на роль «хорошего царя». Описывая настроения участников антинемецкого погрома в Москве в мае 1915 года, французский посол Морис Палеолог отметил в дневнике: «На знаменитой Красной площади <…> толпа бранила царских особ, требуя отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу…»[431]. По свидетельству же протопресвитера Г. И. Шавельского, в придворных кругах в это время многозначительно говорили даже о ходившем по рукам портрете великого князя с надписью «Николай III»[432]. Эта тенденция все более беспокоила императрицу, ее раздражало участие великого князя в заседаниях Совета министров. «Создается впечатление, что всем управляет Н[иколай Николаевич], ему принадлежит право выбора, и он осуществляет необходимые изменения. Такое положение вещей приводит меня в крайнее негодование»,