[446]. В XX веке даже самый увлекательный фольклор не спасал от пулеметных очередей, а потому солдаты Второго рейха предпочитали амулеты — отлитые из олова литеры, фигурки воинов с фламбергами и ладанки[447].
Не давала им покоя и большая фигура — статуя Богоматери на колокольне близ соборных руин во французском Альбере. Накренившись над пустотой, она точно готова была бросить младенца Христа на поле боя. По обе стороны фронта возникло и устоялось поверье: когда Мадонна упадет, наступит конец войны. Немцы, да и британцы, норовили сбить статую артиллерийским огнем, но тщетно. Так одно суеверие сменилось другим: армию, чьи войска обрушат изваяние, ждет поражение. Это случилось в 1918 году, во время одного из последних немецких наступлений на Западном фронте.
Когда еще только первые залпы Великой войны прогремели над сербской землей, в селе Добре на северо-востоке девять старух собрались в доме, сняли одежду и нагие принялись прясть и ткать. Их труд должен был завершиться до первых петухов. Селяне тоже не спали и следили, который из пернатых певунов заголосит первым. Кошуља была готова, петуха изловили и принесли в дом к пряхам. Старухи надели на птицу вытканную сорочку и выпустили птицу на улицу. Заполошный петух метался по селу, а крестьяне палили по нему из ружей, стараясь попасть, но не убить. Простреленную рубаху разрезали на мелкие части. Прежде считалось, что такая кошуља отводит чуму и холеру. Теперь клочки материи должны были спасти уходивших на войну от гибели[448].
Этот ритуал отдаленно напоминает возведение в селе Колемброды Холмской губернии «холерных крыжей». Один из крестов располагался в свободном от могил западном углу кладбища, на «холерном цвинтаре», другой — на околице. Их поставили во время свирепствовавшей в тех краях еще в XIX веке эпидемии холеры, причем за день. Срубить деревья, обтесать бревна, сделать из них кресты с резьбой, отвезти их в церковь для освящения и водрузить селяне успели от рассвета до заката[449]. «Холерные крыжи» сохранились до 1915 года, и, вероятно, в их тени по селу проходила австро-венгерская пехота.
Император Карл I (слева) и генерал Эдуард фон Бем-Эрмоли (справа), 1917 год
Кстати, об Австро-Венгрии: смерть императора Франца-Иосифа в ноябре 1916 года вряд ли кого-то удивила. И конечно, не оттого, что Вена поголовно зачитывалась «пророчествами» мадам де Таб. Сей старец прожил долгую жизнь и стал символом своей многоликой державы. Отношение к его наследникам, Карлу I и Ците Бурбон-Пармской было уже совсем иным. И Вена, и глубинка полнились слухами о бессчетных кутежах нового императора. Вскоре его наградили прозвищем «Карл Внезапный» из-за беспорядочных решений. Суждения о молодости и неопытности государя на этом фоне выглядели еще сравнительно мягкими: «В чем разница между Юлием Цезарем и им [Карлом I]? Цезарь — пришел, увидел и победил; он же, когда победили, пришел и увидел!». Слухи об императрице Ците были еще более безжалостными. Ее итальянское происхождение, военная служба братьев на стороне Антанты, — этого было достаточно. Когда же мирная инициатива Карла I («дело принца Сикста»[450]) стала достоянием общественности, репутацию Габсбургов уже вряд ли могло спасти даже чудо. Летом 1918 года пресса обвинила Циту в выдаче итальянцам военных планов, якобы ставшей причиной поражения австро-венгерской армии в битве при Пьяве[451]. Это вам ничего не напоминает?..
Иное время — иные толки
Суеверия не миновали ни рядовых фронтовиков, ни царствующих особ. Вильгельм II берег трилистник о четырех листках, якобы помогавший еще деду кайзера.
А Николай II, по воспоминаниям лейб-казака Тимофея Ящика, «…утром отправлялся гулять в парк, то я следовал за ним <…> Когда он находил подкову, а так как царь твердо верил, что подкова приносит счастье, то каждый раз я должен был забирать ее с собой домой»[452]. Однако то лишь частные примеры общего явления.
Согласно определению кандидата исторических наук В. Б. Аксенова, «иррационализация массового сознания» в России проявилась в период Первой мировой на селе — в суевериях, а в городе — в виде слухов и спроса на мистицизм[453]. И толки, и предрассудки неизбежно достигали фронта, где и без того хватало «сверхъестественного», но возникали они не просто так, ниоткуда или только лишь из прошлого. В деревне предпосылками тому служили попытки истолковать причины войны и отыскать ответ на остающийся нерешенным земельный вопрос во всей его полноте: с отрывом крестьян от пахоты, их недоверием к земствам, планами на шкуру неубитого медведя — немецкую и австрийскую землю и вместе с тем реквизициями и разверсткой на своей земле. Уверенность в том, что Николай II «продал Россию Вильгельму и войну затеял с целью уничтожить людей, чтобы не наделять их землей»[454], может служить наглядной иллюстрацией к вышесказанному. Что до города, то он пребывал в состоянии сильнейшего стресса, постоянно подогреваемого известиями с войны.
Касаемо же передовой — пожалуй, лучше всех причины всплеска суеверий и слухов объяснил Марк Блок, выдающийся французский историк и ветеран Первой мировой. С одной стороны, ужасы войны притупляли критическое мышление и убавляли скепсис. Обстрел русскими Берлина, признавался Блок, был чересчур соблазнительным образом, чтобы отвергать его[455]. С другой — раздолье для сплетен на всех без исключения фронтах создала призванная бороться с ними цензура. Выхолостив прессу, она тем самым не только внушила людям в окопах, что правдой может быть все, кроме дозволенного к публикации. Цензура еще и возродила устную традицию, «мать легенд и мифов», древнейший «солдатский телеграф», который в условиях нехватки печатного слова и недоверия к официозу работал бесперебойно. Это справедливо и в отношении ходивших по траншеям из рук в руки прокламаций, призывавших солдат к сдаче в плен, неповиновению начальству и т. д. Миграция «уток» между фронтом и тылом наблюдалась и на Западном фронте, подчас заметно влияя на общественное мнение. Например, К. И. Чуковский писал об этом С. О. Грузенбергу 28 января (10 февраля) 1915 года: «В начале октября в английскую прессу проникло известие (кажется, ложное), будто Гауптман в своем ответе Ромэну Роллану утверждал, что каждый нем[ецкий] солдат хранит в своем ранце вместе с Библией сочинения Ницше. Все газеты вскипели, и имя Ницше стало в Англии таким же синонимом всего злобного, темного, черного — как и имя Вильгельма».
«Вильгельм II — чернокнижник». Лубок периода Первой мировой войны
В России суеверия и сплетни тоже получили вполне осязаемое политическое выражение. В них образы царствующих особ и их чаяния искажались вплоть до карикатурных, теряя сакральный статус. Увы, нельзя сказать, что государь с государыней сами не поспособствовали этому. Но верно и то, что поверья и молва в отношении власти не сошли на нет после падения самодержавия. Его призрак воплотился, например, в «черных автомобилях», начиная со 2 (15) марта якобы разъезжавших по Петрограду и обстреливавших то ли милицию, то ли зевак. Слух об этих устрашающих авто был подхвачен прессой, а вскоре следы их шин обнаружили в Москве. Машины без фар и номеров, разрывающие ночную тишь ревом моторов, скрипом тормозов и, как без них, выстрелами… Сегодня это звучит и выглядит в лучшем случае как идея для низкопробного триллера, а в худшем — как деталь криминальной хроники. Ну а тогда «в слухах о “черных автомобилях”… сплелись несколько дискурсов: оппозиционно-политический, представлявший Россию пассажиркой “взбесившегося шофера”, криминальный, связанный с рассказами о банде “Черного Билля”, революционный, настоянный на слухах о протопоповских пулеметах и исчезнувших десяти автомобилях, эсхатологический, основанный на представлениях об автомобиле как изобретении дьявола. Динамика образа “черного авто” в 1917 году от роскошного кабриолета до грузовика отразила развитие обывательских страхов перед насилием»[456].
Наступившая вслед за 1917 годом советская эпоха ознаменовала собой борьбу с религией за сердца и умы народа и бичевание мистики любого сорта. Высмеивание пережитков недавнего прошлого, в том числе мировоззренческих, было непременным инструментом в этой борьбе. «Рассказывали, что церковные колокола звонили сами собой, уверяли, что небесный огонь взрывает заложенные неприятелем фугасы, так что на воздух взрывается свыше двух баталионов германцев, передавали, что при помощи Николая Чудотворца удалось накрошить горы вражеских тел, и т. д., и т. п.», — ерничал над суевериями Великой войны в одной из своих брошюр антирелигиозный пропагандист Б. П. Кандидов[457]. Однако в том же самом конце 1920-х годов в ряде регионов СССР распространялись «письма Богородицы». В Нижегородской области один крестьянин не сделал 9 копий «священного текста», как было предписано, в его семье захворал ребенок, и переполох охватил всю деревню как пожар. В 1937 году в Саратовской области весьма расхожей стала «Легенда о мешке с хлебом, луже крови и таинственном старике»: в ней вместо мешка ржаного зерна колхозникам доставалось полное ведро крови — верные знаки голода и скорого кровопролития. НКВД наряду с этими легендами отмечал и видения пламенеющих столбов на горизонте[458]. Звучит весьма схоже с увиденн