Вопрос же о потерях Русской армии в Великую войну слишком важен и сложен, чтобы не попытаться хотя бы кратко ответить на него.
«ИМЕНА ЖЕ ИХ ТЬІ, ГОСПОДИ, ВЕСИ…»
Голосила пуля: «Все меня надули!
Я летать хотела, да, видно, не судьба…
Подцепила тело, выскочила замуж,
И теперь навеки я любви раба».
Тело возражало: «Я ж тебя искало,
По полю скакало, все рвалося в бой!
Жить я не умело, вечно спать хотело.
Даст Бог, отосплюся на сердце с тобой».
Лишь душа молчала, думала-гадала:
«Что же мне сказать-то у небесных врат
Кто же мне поверит и откроет двери,
Что я неизвестный никому солдат…»[644]
Братские могилы и кладбища
Кого из русских первыми на Великой войне забрала смерть?
История сохранила фамилии двоих военнослужащих — штаб-ротмистра С. П. Рамбиди и вахмистра Пристыжнюка, имя коего до сих пор неизвестно. Считается, что они пали в ходе штурма немецкими войсками Эйдкунена, состоявшегося 22 июля (4 августа) 1914 года. Правда, эта версия, считающаяся официальной, на деле бесспорной не является. Рамбиди служил в 7-й Вержболовской пограничной бригаде, тогда как А. А. Керсновский «зачислил» обоих в 6-ю Таурогенскую[645]. Начальные дни войны до боя за Эйдкунен не обошлись без кровавых стычек с человеческими жертвами. С другой стороны, никто из них не стремился уйти первым…
Из генералов же Русской императорской армии этот скорбный список открыл начальник 3-й отдельной кавалерийской бригады генерал-майор С. П. Ванновский. В составе сводной кавалерийской дивизии бригада со 2 (15) по 9 (24) августа участвовала в крупном набеге в глубь австрийской территории, уничтожив крупный железнодорожный узел Рава Русская и мост через реку Буг у Каменки Струмиловой, но и потери соединения оказались немалыми — порядка 200 павших[646].
Имена произнесены. Однако прежде чем переходить от них к статистике потерь, необходимо коснуться темы погребения павших в бою военнослужащих Русской императорской армии. Оно было подробно описано в «Наставлении о порядке погребения убитых на полях сражений и оздоровления этих полей», обнародованном приказом армиям Юго-Западного фронта № 89 от 10 (23) сентября 1914 года.
Первый же пункт этого наставления гласил: «После боя убитые немедленно предаются земле». Работами по погребению занимались организуемые в частях команды, в которые входили и офицерские чины. Тела павших подбирались и укладывались группами рядом с намеченным местом погребения: офицеры — отдельно от нижних чинов, а неприятельские солдаты — от тех и других. Военнослужащих из одного полка по возможности хоронили вместе, как и убитых в бою со скончавшимися от ран на перевязочных пунктах.
Канун погребения умерших в перевязочном отряде 63-й пехотной дивизии 8-й армии. Галиция, 1914–1915 годы
После того как все тела были собраны, наступал черед их осмотра и опознания начальниками похоронных команд. Те заносили имя, отчество и фамилию каждого убитого в ведомость, что после погребения представлялась корпусному коменданту. Опознание погибших русских фронтовиков было теоретически возможным благодаря личным опознавательным знакам. Они были впервые введены в обиход после утверждения Николаем II еще в 1902 году проекта Устава внутренней службы. Согласно его положениям нижним чинам присваивались личные номера, сменившие недолговечные, часто неразборчивые рукописные и клейменые фамилии на имуществе солдат. Ныне личный номер, наряду с номерами и сокращенными названиями подразделения (роты или эскадрона) и части были выбиты на металлической пластине круглой или восьмиугольной формы размером от одного до полутора вершков (4,4–6,6 сантиметра) — «увольнительном знаке». Название жетонов было обусловлено возлагаемой на них задачей — помогать учету увольнения нижних чинов. В июне 1909 года с утверждением нового Устава внутренней службы их переименовали в личные знаки[647].
Увы, с началом Великой войны на деле даже эти медальоны не гарантировали идентификации павших и не всегда оказывались у солдат при себе в момент гибели. Если установить личность воина было невозможно, то запись ограничивалась названием и номером полка. В ходе осмотра также отбирались оружие, снаряжение и личные вещи — деньги, документы или ценности. Затем их передавали корпусному коменданту, препровождавшему имущество в части, где нес службу погибший. На нем оставляли только мундир или шинель, шаровары с рубахой, исподнее и сапоги. Впрочем, еще в 1914 году на исходе Лодзинской операции очевидец погребения павших воинов обеих армий отмечал: «Все трупы немцев с расстегнутыми на груди мундирами и рубахами, с вырванными карманами, следами грабежа. Кроме того, почти со всех сняты ботинки…»[648]. В начале 1916 года, когда нехватка сапог в действующей армии стала ощущаться много острее, пункт наставления на сей счет был изменен.
Погребение должно было производиться на большом расстоянии от жилищ, колодцев и берегов рек, в идеале на ровной поверхности с сухим песчаным грунтом. Глубина могил предполагала покрытие тел не менее 1½ аршинами (1,07 метра) утрамбованной земли, над которой делалась насыпь высотой ¾ аршина (0,53 метра). В дальнейшем эти нормы были изменены.
На насыпи устанавливались кресты с нанесенным числом похороненных и данными о частях, в которых они служили. Это делалось еще и для того, чтобы впоследствии на могилах можно было воздвигнуть памятники. Генерал Краснов впоследствии вспоминал «низкий, почти равноплечный косой крест, сделанный из двух тонких дубовых жердей. На их скрещении кора снята и плоско застругана. Там химическим карандашем написано… Дожди и снега смыли почти все написанное и видно только: “Казак 10-го Донского казачьего, генерала Луковкина полка… 4-ой сотни… за Веру, Царя и Отечество живот свой положивший… марта 1915 года…”. Я его знал. Это мой казак… В первые бои под Залещиками он был убит у Жезавы. Потом были еще и еще бои под Залещиками. Я проезжал мимо этой могилы в мае 1915 года. Крест покосился и уже мало походил на крест… Надпись выцвела и стерлась…»[649]. Погребения войск противника обозначались столбами с аналогичными надписями.
В каждой из братских могил не могло покоиться больше ста тел, в январе 1915 года это число сократилось до 20. Если захоронения приходились на уклон местности, то могилы окапывались ровиками для отведения дождевой воды. Одновременно с погребением на поле недавнего сражения разводились костры, в которых сгорал собранный мусор и прочие ненужные вещи. Зола служила для засыпки тел в могилах, а кроме того, их предписывалось пересыпать негашеной известью. За соблюдением этих мер вплоть до тщательности засыпки могил следил врач вместе с начальниками похоронных команд. Наконец, для скорейшего оздоровления полей после похорон местному населению рекомендовалось засевать их злаками и травами[650].
Погребение павших в братской могиле близ Сохачева Варшавской губернии. Рисунок с натуры художника И. А. Владимирова, 1916 год
Погребение сопровождалось отпеванием убитых, для чего из дивизионных лазаретов или воинских частей приглашались священники с причтом. Вот как один из полковых батюшек сам рассказывал об этом: «Хоронить убитых большею частью приходится ночью. Всегда совершается отпевание, хотя и сокращенное несколько против обычного, но отпевание. Не лишаем мы христианского погребения и австрийцев. Только над ними поем одно лишь “Святый Боже”, не исполняя всего обряда погребения.
…Мы стараемся по совести и долгу христианскому отдать последнюю дань любви воинам-мученикам возможно благолепнее. Благолепие заключается в том, что отпевание совершается в облачении, а не в одной епитрахили, с кадилом и свечами; усопших покрываем белым полотном, на мученическое чело возлагается венчик, а в руки вкладывается разрешительная молитва. На могилке ставится крестик с соответствующей надписью.
…Погребаем вблизи позиции, примерно в районе штаба (это в 800-1000 шагах от окопов) в сфере самого артиллерийского и даже ружейного огня. Все повозки отведены далеко, остается всего лишь несколько верховых лошадей, а потому все, что необходимо для совершения погребения, панихиды или молебна, как-то: риза, кадило, крест, требник, венчики и грамоты, полотно — все это в особых скатках приторочено к седлу или разложено по кобурам верховой лошади священника. Дароносица, конечно, всегда на груди»[651].
Если в полку насчитывалось более 500 воинов иного вероисповедания, то командир мог пригласить для их окормления духовное лицо соответствующей конфессии. Как сообщал дежурному генералу штаба 8-й армии военный мулла при том же штабе Ашимов, «вследствие неимения в госпиталях штатных мулл погребение умерших нижних чинов магометанского вероисповедания производится не согласно требованию Шариата, что вызывает нравственное угнетение больных и раненых воинов-мусульман». В ответ муллам было разрешено избирать себе помощников из числа нижних чинов[652]. 2 (15) января 1915 года нижним чинам магометанского вероисповедания были Высочайше разрешены отпуск холста для погребения и денег на омовение умерших от ран в военно-лечебных заведениях[653]. Одновременно с этим приобрело резонанс сообщение о бессовестном могильщике в Баку, на станцию Навтлуг близ которого прибывали составы с военнопленными турками. Не всем из них доводилось пережить дорогу из-за ранений и болезней. Умерших неприятелей-мусульман полагалось хоронить по шариату, в братских или индивидуальных могилах, если в казне города имелись средства для этого. Однако ответственные за транспортировку и погребение трупов демонстрировали их прохожим по пути на кладбище, а могильщик не только прикарманивал деньги на омовение и одеяние, но и хоронил по несколько тел в одной могиле. Это возмутило мусульман в Баку, и по их требованию аферист был уволен