георгиевскими кавалерами[808]. Случалось, что и император Николай II лично миловал «палечников»: «Обходя один из военных лазаретов, Государь увидел, что у койки одного хирургического больного стоит часовой. Узнав, что здесь ждет выздоровления подлежащий военному суду дезертир — “самострел”, которого ожидает по выздоровлению самая тяжелая кара, Государь сказал: “Скажите кому следует, что я прощаю этого преступника. Довольно с него одной русской пули, наказавшей его”. Преступник был помилован»[809].
Одному из членовредителей даже было суждено прославиться на всю Россию как герою-страдальцу. Ефрейтор 148-го пехотного Каспийского полка Алексей Макуха в марте 1915 года угодил в австрийский плен. Он вел себя мужественно, упорно молчал на допросах, за что и поплатился — Макухе отрезали язык. Сумев бежать из плена, ефрейтор удостоился Георгиевского креста 1-й степени, роста в чине и немалых денег за перенесенные мучения. Правда, по воспоминаниям уполномоченного Российского общества Красного Креста графа Э. П. Беннигсена, «через несколько дней я увидел Эйлера, который рассказал мне, что командир этого полка был очень сконфужен, ибо оказалось, что у героя этого происшествия язык цел, но на нем имеются всего лишь два поверхностных пореза, в причинении коих подозревают его самого. Позднее, в Тарнополе, в одном из краснокрестных госпиталей я видел этого солдата; язык у него уже почти совершенно к тому времени зажил, но он все-таки упорно молчал. Доктор определенно считал, что он сам нанес себе эти ранения и что молчит он лишь из страха ответить за свой поступок…»[810].
С другой стороны, известны примеры разбирательств без проволочек. Первый же приговор «самострелу», подписанный свежеиспеченным председателем полкового суда 53-го Сибирского стрелкового полка, подполковником А. С. Бакичем весной 1916 года, был смертным[811]. Казнь признанного уклонистом солдата описывалась в одном из писем из действующей армии начала 1916 года: «Вот дела. Вот ужасы. Просто глазам не веришь. В Крымском полку в виду товарищей расстреляли одного солдатика, и у нас на днях тоже…
Представьте себе молодого парня, у которого еле пробиваются усы, с земляным цветом лица от пережитых предварительно внутренних волнений под арестом. К нему подходит священник исповедать его, но он ни звука не говорит, только плачет. На повторенный священником вопрос — сам ли он себя ранил, он ответил 4 раза отрицательно, что себя он не ранил.
Его подвели к столбу, начали вязать, но он отстранил вяжущих и сказал, что не убежит, постоит и сам, потом завязали глаза, а стоявшие в стороне 4 офицера махнули рукой, и не стало человека-птенца, только начавшего жить.
Доказательством тщеты этой меры послужило следующее: на другой день опознано еще четверо самораненых да еще 9 бывших уже при околотке, которые с той же твердостью ждут своей очереди, но их всех, кажется, отпустят…»[812].
Едва ли признание либо самооговор юноши сохранили бы ему жизнь после вынесенного приговора. Тот, чье слово могло оказаться решающим, остался за рамками трагедии — конечно же, я имею в виду врача, проводившего опознание раны. Выявил ли он признаки саморанения? Был ли услышан или проигнорирован судом? Увы, остается лишь гадать, хотя известны примеры и оправдательных вердиктов. Младший унтер-офицер 12-й роты 29-го Сибирского стрелкового полка Д. Е. Мачихин 16 (29) октября 1914 года на позиции у деревни Боржимен лишился большого пальца левой руки, простреленного навылет с раздроблением кости. 27 февраля (11 марта) 1916-го Соединенный суд корпусов 10-й армии признал Мачихина невиновным: было установлено, что младшего унтера ранила неприятельская пуля[813].
Но как бы то ни было, в истории членовредительства в Русской императорской армии в годы Великой войны медики несли, возможно, самый тяжкий крест. Ведь именно от них зависело, ждет воина жизнь или позорная смерть. При этом сам факт появления на перевязочных пунктах большого количества легкораненых в верхние конечности солдат отнюдь не всегда свидетельствовал о всплеске «самострелов». Это могло стать следствием и столкновения с противником, после которого тяжело раненые нижние чины и офицеры попросту были не в состоянии покинуть поле боя и оказывались в плену. Даже видные специалисты в области военно-полевой хирургии признавали: факт выстрела в руку либо ногу из винтовки в упор не является определяющим, так как неизвестно, кто нажал на спусковой крючок и не был ли этот выстрел случайным[814]. Конечно, порой оказывалось, что вздумавший соригинальничать симулянт перехитрил сам себя.
Еще в начале войны медиков сбивало с толку непостоянство числа членовредителей. Младший врач 11-го Финляндского стрелкового полка Ю. И. Лодыженский оказывал солдатам помощь после первого же их боя, и «самострелов» среди них были считаные единицы[815]. Наступил ноябрь 1914 года, и в перевязочном отряде 23-й пехотной дивизии повреждения кистей и пальцев рук имелись у 45 % из 1009 раненых, причем левые руки страдали в полтора раза больше. Медперсонал ошеломляла такая масса вероятных симулянтов, хотя разгадка была проста: за неимением подходящих помещений и условий в отряде тяжело раненые воины миновали его, направляясь в другие госпитали. Соответственно, нижние чины с неопасными для жизни травмами рук поступали на перевязку именно сюда[816]. И подчас для кадрового военного факты членовредительства оказывались более очевидными, нежели для трудящихся в сумасшедшем темпе медиков.
Штабс-капитан 7-го Сибирского саперного батальона В. М. Молчанов, в годы Гражданской войны в России — видный участник Белого движения, вспоминал: «Я видел перевязочные пункты, где было полно наших раненых… И меня первым делом поразило, что сестры страшно заботятся о них, а они все ранены в пальцы, это были полки второй очереди. Я спрашиваю сестер: “Чего вы нянчитесь с ними, ведь они же “палечники”! Они на воздух выставляют пальцы, чтобы их ранило…»[817].
В конце 1915 года в 4-м госпитале Минска были рассмотрены специалистами 2476 случаев огнестрельного ранения кистей и пальцев рук. Вывод медиков гласил: большая часть повреждений приходится на левую руку. Повторное и более пристальное изучение ран другим хирургом выявило преобладание травм указательного пальца правой руки. 156 из них, или 6,3 % всех ранений в госпитале, походили на «самострел». Но все, что оставалось врачу, — сетовать насчет «иногда встречающегося пренебрежения врачей к ранениям пальцев»[818].
Командование частей действующей армии раздражала подобная щепетильность военных медиков. «Врачи часто неохотно ведут борьбу с самострелами, не понимая, какое разложение вносит в роту эвакуация хотя бы одного самострела, провоцируя появление десятка новых»[819], — писал тот же Свечин, и вряд ли так считал он один. Впрочем, порой медики вправду шли на осознанный подлог. «Прямо беда. Строевое начальство требует от нас точного заключения, стоит ли передо мной настоящий раненый или “палечник”. Ну могу ли я с легким сердцем засвидетельствовать последнее, прекрасно сознавая, что этим я подвожу его под расстрел? Ну и кривишь душой…» — сокрушался один из них[820].
Писатель М. М. Пришвин описывал в своем дневнике профессора Сопешко, еще в 1914 году занявшегося опознанием «самострелов»: «Делает опыты: ходит каждый день за город стрелять мертвые руки. От выстрела на близком расстоянии в ладонь получается та же самая звезда, как у большинства раненых, и такое же опаление. Фаланга пальца может быть отбита тоже только на близком расстоянии. И таких поступает все больше и больше»[821]. Однако разоблачая членовредителей, Сопешко не считал их преступниками, заслуживающими расстрела, и делился своим решением скрывать факты саморанений от военной юстиции. Условием выдачи «палечников» могло стать только смягчение наказания — возвращение на фронт вместо казни[822].
Медик-идеалист вряд ли представлял себе, как через год его кредо воплотится в жизнь. Главный начальник снабжений Юго-Западного фронта генерал Е. Ф. Эльснер разрубил гордиев узел сомнений врачей одним приказом № 1257. По нему все до единого нижние чины с ранениями пальцев рук должны были возвращаться в окопы. Их ссаживали со следующих в тыл эшелонов в Восточной Галиции и, наскоро подлатав в специально развернутом для этого полевом подвижном госпитале, отправляли на фронт. 29 сентября (12 октября) 1915 года об аналогичном приказе телеграфировал дежурный генерал Ставки Кондзеровский. Мнения самих военных об этой мере разделились. Ее критики доказывали: лишенный даже двух пальцев одной руки солдат небое- и недееспособен. Пребывание такого инвалида на фронте даст армии лишь расход довольствия и ничего более. «Самострелы» будут злить перенесших боевые ранения однополчан, нарушая моральный климат в подразделениях. Попадание же беспалого воина в плен обеспечит неприятеля удобным пропагандистским поводом. Эти доводы были услышаны, но на практике дело дошло до абсурда. В 1916 году нижние чины с ранениями, не повлекшими тяжкого вреда здоровью, скопом записывались в «палечники» и оказывались в нестроевых командах при полковых обозах 2-го разряда. Тем временем их места в госпиталях занимали подлинные членовредители. Подчас полковые командиры не могли удержаться от избиения подозреваемых ими симулянтов прямо в лазаретах: