? Впрочем, нехватки свидетельств распускания рук офицерами не было еще в дореволюционной левой печати. «Всякий раз, как только не отдашь командиру батальона честь, он сам наносит пощечины. Взводный 4-го взвода 1-й роты Земель и еще три солдата, будучи в карауле, потребовали от одного офицера [сказать], кто он, и, не получив ответа, приблизились к нему. Офицер этот начал избывать солдат, но Земель и его товарищи в свою очередь платили ему тем же. За такое нарушение дисциплины Земель был расстрелян. В 433 Новгородском пехотном полку телесные наказания применяются систематически. За неявку на занятия три солдата 3-й роты были избиты нагайкой. Один солдат той же роты получил 25 ударов розгами за самовольную отлучку, а другому за такое же “преступление”… наказание было отменено только тогда, когда 1-я и 3-я роты восстали против такого насилия с криками “Долой розги!”. Командир 3-й роты ударил кулаком солдата за то, что тот не ответил на вопрос»[939].
В то же время в советской литературе не говорилось о том, что распускающего руки офицера мог ждать не только само-, но и военный суд. Так, в 1916 году командир 647-й пешей Волынской дружины подполковник И. Э. Хондзинский ударил старшего унтер-офицера, что стало причиной разбирательства. Тогда же командир 2-го Сибирского железнодорожного батальона полковник И. К. Липинский стукнул рядового Г. Биену по плечу и толкнул его; офицера ждали выговор и отстранение от должности, если подобное повторится[940].
Но в 1917-м новая власть была неспособна бороться с такими старорежимными язвами армейского быта, как телесные наказания и избиения, и своего бессилия не скрывала. На заседании Временного Комитета Государственной Думы 13 (26) марта 1917 года депутаты трудовик Н. О. Янушкевич и прогрессист Ф. Д. Филоненко делали доклад по итогам поездки на фронт: «Некоторые солдаты прямо говорили: “У нас такой-то командир, мы его убьем, у нас организовано убийство!”, “Что вы ему на это скажете?”. Мы говорим: “Успокойтесь, дурака не валяйте, временное правительство этот вопрос так или иначе разрешит… ”.<…>
Рукоприкладство в армии должно быть изъято, но оно настолько вкоренилось, что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: “Нет, нельзя”, и ничего другого, конечно, говорить не могли. У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос, по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство…»[941].
«Этот вопрос так или иначе» был переложен на офицерский корпус Русской армии, без того оказавшийся козлом отпущения в условиях демократизации армии. Решения могли быть различными. Кому-то они и не требовались: «- Вот с тебя и начнем! — сказал ему штабс-капитан Карпов и дал ему две затрещины, по каждой щеке. Это видели и солдаты, но за демагога не заступились: авторитет Карпова в роте еще не был поколеблен.
— Бил сукиных сынов в мирное время, — продолжал он, — бил врагов, трусов и подлецов в военное время, а в революцию буду бить тех и других!
Ротный комитет в карповской роте работал за Карпова, величая его по имени и отчеству, советуясь с ним и сообща разрешая ротные дела. Были даже на “ты”.
— Ты, Парамон Иваныч, по мордам больше хлопай, все равно: дурак ли он или сукин сын.
— А чего мне их хлопать, когда вы у меня теперь… представители… вас и буду хлопать…»[942].
1917 год стал временем поиска справедливости, открывшего для многих сезон охоты на собственных офицеров. Немыслимое прежде стало в начале весны обыденным, но этот спусковой крючок выбирал запас рабочего хода годами. Запрет на зуботычины и унижение казался односторонним слишком долго и слишком многим и, перестав быть таковым, вовсе утратил силу.
В лучшем случае дело ограничивалось срыванием с военной формы погон — ненавистного солдатам и матросам символа старого режима. Этого позора не миновал даже бывший военный министр Сухомлинов, хотя мог и вовсе расстаться с жизнью. «В других полках… без всякого суда арестовывали некоторых офицеров и срывали с них погоны», — вспоминал фронтовик половодье «погонной революции» в армии[943]. Нередко доходило и до кровопролития. Наиболее подробно в отечественной литературе рассмотрено стихийное линчевание офицеров и адмиралов Балтийского флота в марте 1917 года[944], о чем, кстати, тогдашняя пресса не спешила голосить: «Весной 1917 г. самые разные издания объединились в создании умилительного образа бескровной и самой гуманной революции на свете. В начале революции по отношению к некоторым темам печать придерживалась… “тактики умалчивания”, например, не писала о расправах с офицерами, в том числе в Кронштадте»[945].
Однако за свою долю отыгрывались не только матросы. 27 февраля (12 марта) в Петрограде взбунтовалась учебная команда запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка. Накануне солдаты еще разгоняли демонстрации, а затем начальник команды штабс-капитан И. С. Лашкевич был подло убит в спину выстрелами младшего унтер-офицера Маркова и ефрейтора Орлова. Долгое время считалось, что офицера прикончил старший унтер-офицер Т. И. Кирпичников, за что будто бы даже удостоился Георгиевского креста от генерала Корнилова. Он подбивал волынцев на неподчинение, метнул в казармы других частей факелы беспорядков и «Георгия» 4-й степени получил именно как один из вожаков восстания. Подлого убийства Лашкевича Кирпичников не совершал, но и не препятствовал ему. Причины случившейся трагедии лежат на поверхности: в лейб-гвардии Волынском полку дисциплина насаждалась суровыми методами, не предусмотренными уставом. Самого Кирпичникова солдаты в сердцах прозвали «Мордобоем»[946].
Старший унтер-офицер Т. И. Кирпичников — «Мордобой»
1 (14) марта 1917 года в Луге были убиты наблюдающий за Виленским сборным пунктом кавалерийских частей генерал-лейтенант Г. Г. Менгден, полковник Н. Н. Эгерштром, около года пребывавший в резерве чинов, и граф В. К. Клейнмихель, ротмистр Лейб-гвардии Гусарского (до 4 / 17 марта — «Его Величества») полка. По воспоминаниям очевидца расправы, подбивал на нее солдат и провоцировал офицеров оскорблениями на ответную грубость полупьяный унтер-офицер, незадолго до того сидевший в карцере за буйство[947].
Самосуды чинились и на фронте. «Здесь у нас здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают», — такие письма удерживала в марте 1917 года продолжавшая работу военная цензура[948]. 8 (21) марта командующий 8-й армией генерал Смирнов докладывал в штаб Западного фронта о двух инцидентах ареста командиров частей недовольными солдатами, причем в одном случае поводом стала немецкая фамилия офицера. Нижние чины расправлялись на передовой с офицерами 21-го пехотного Муромского полка 6-й пехотной дивизии, 673-го Прилукского, 674-го Золотоношского и 675-го Конотопского пехотных полков 169-й пехотной дивизии, 68-го Сибирского стрелкового полка 3-го Сибирского корпуса 2-й армии, 12-й полевой артиллерийской бригады 3-й армии и т. д.[949]
Беспорядки творились и на Румынском фронте, подверженном губительному для воинской дисциплины влиянию революции менее других: «В российских архивах документов о разложении войск Румынского фронта многократно меньше, чем о положении дел на других фронтах. Однако и на Румынском фронте сложилась обстановка, ранее немыслимая…»[950]. Солдаты открыто не подчинялись приказам офицеров, отказывались выходить на боевые позиции целыми полками и дивизиями. Когда в первых числах апреля 1917 года командир 26-го армейского корпуса генерал-лейтенант Е. К. Миллер во время смотра велел снять с униформы красные банты, то был арестован и водворен на гауптвахту. «…Ротного нашего чуть не убили. Дело вышло из-за пустяков. Ротный — Георгиевский кавалер, воюет с начала войны, был несколько раз ранен», — сообщал в письме один из воинов, а офицер писал в тон ему: «В батальоне кавардак ужасный. Только бы не избили или не убили случайно»[951]. Убивали, притом намеренно: солдаты 26-го стрелкового полка 7-й Сибирской стрелковой дивизии Румынского фронта отказались шагать в окопы и приступать к работам, а с прибывшим для разбирательства командующим дивизией генерал-майором В. И. Зиборовым 16 (29) октября расправилась вооруженная толпа. А в ноябре 1917 года зверское убийство исполняющего обязанности Верховного главнокомандующего Русской армией генерала Духонина станет кровавой вехой уже другой, Гражданской войны.
Field Punishments No. 1, 2, et cetera
В английской армии телесные наказания были отменены в 1881 году.
«Наставление по военно-судебному производству» в редакции 1914 года регламентировало два типа полевых наказаний для провинившихся солдат, именовавшиеся без затей: № 1 и № 2. Назначать их могли как военный трибунал (на срок до трех месяцев), так и командир (не более четырех недель). Приговоренный заковывался в кандалы и наручники, либо его связывали по рукам и ногам веревками и ремнями. Такое ограничение свободы не могло продолжаться дольше двух часов кряду. В случае полевого наказания № 1 каждые три дня из четырех следующих подряд на время до двух часов провинившегося приковывали или привязывали к какому-нибудь неподвижному объекту — столбу или колесу лафета артиллерийского орудия. № 2 не предполагал такой принудительной стабилизации. Заключенного разрешалось привлекать к работам, в том числе тяжелым, как если бы он был каторжником. При этом за ним велось медицинское наблюдение, врач мог прекратить наказание при угрозе ущерба здоровью солдата