Интересно привести два примера отношения солдат и офицеров противоборствующих армий к вере, исповедуемой противником, и к храмам на занятой ими территории — примера не абсолютных, но красноречивых. Полковник Сергеевский вспоминал в эмиграции: «В Куттене, около штаба бригады, находилась большая, давней постройки кирка. Мы приняли меры ее охранения от ограбления и осквернения — у кирки всегда стоял дневальный.
Вскоре после занятия Куттена, при штабе стали совершаться воскресные богослужения полковыми священниками, по очереди. Богослужения эти совершались в той же кирке, для чего перед лютеранским престолом был поставлен православный, походный. Стены кирки были к Николину дню (праздник одного из полков) убраны ельником.
12 декабря, в день немецкого Рождества, две древних старухи… пытались пройти в церковь. Дневальный их задержал и, опасаясь, что они хотят сигнализировать противнику с колокольни, привел их в штаб. Я разрешил пустить их в церковь. Помолившись там, они вернулись к штабу и что-то старались объяснить офицерам. Позвали меня. Оказалось, что они, растроганные до слез, благодарят за то, что их церковь не только не разорена, но даже украшена и русские, по-видимому, там молятся. Так говорила младшая из старух. Старшая же долго вычитывала мне какие то отрывки из псалмов, видимо, призывая на нас Божие благословение…»[1039].
Войска же армий Центральных держав подчас не гнушались и неприкрытым святотатством. В 1915 году в зоне неприятельской оккупации, кроме прочего, временно оказалась Почаевская лавра. Австрийские войска выселили монахов в лагерь для военнопленных, главный храм превратили в костел, а в двух других устроили кинематограф и офицерский ресторан[1040]. Впрочем, они наслаждались комфортом недолго: весной 1916-го в ходе Брусиловского прорыва Почаевская лавра была освобождена.
Конечно, к этому времени сомнения морального характера в связи с ежедневной необходимостью убивать, с ограниченными фронтовой обстановкой возможностями соблюдать посты и исполнять религиозные обряды, способствовали массовому обмирщению войсковой среды. Но даже на третий год тяжелейшей войны русские солдаты, близкие к безумию от одной лишь усталости, не оставались совершенно глухи к слову пастырей.
Молитва на передовой, у деревни Коснище в Волынской губернии, 15 (28) апреля 1916 года. Рисунок художника А. Н. Семенова
«…В глухом еловом лесу, в сугробах снега, на месте, куда совершенно нет никаких дорог, вдруг появилась маленькая деревянная церковь.
Вечер. В лесу густая мрачная темнота. Ветви елей, пригнувшиеся под тяжестью налипшего на них снега, чуть качаются, как руки лесных духов или сказочных великанов, протянутые к пробирающимся в темноте путникам. Нависшее низко черное небо давит к земле, холодный ветер завывает в верхушках деревьев.
И вдруг блеснул огонек. Яркой путеводной звездой мелькает сквозь чащу леса, манит к себе, ободряет. Из ночной глубины до слуха донесся аккорд чистых звуков. Свет ярче, и сразу, сияя огнями, на темном фоне столпившихся елей ясно рисуется церковь, из которой рвется наружу, в темный лес, чудная музыка церковных напевов.
В бригадной церкви отец Михаил служит всенощную под грохот разрывов германских мин, летящих в наши окопы…»[1041].
Немало священнослужителей находились в неприятельском плену. Рядовой 107-го пехотного Троицкого полка Митрофан Руденко был очевидцем того, как германский солдат бил по щекам взятого в плен православного священника и плевал ему в лицо. В лагере Альтграбов комендант лагеря Вебер, встретив престарелого дивизионного священника, остановил его и, сделав замечание за недостаточно низкий поклон, несколько раз ударил рукой по лицу[1042]. При этом приказом по 1-й русской армии еще от 17 (30) сентября 1914 года неприятельских священников предписывалось брать в плен лишь в случае их добровольной сдачи, как некомбатантов. Не случайно весной 1916 года по инициативе протопресвитера Г. И. Шавельского при Синоде была учреждена специальная комиссия, в задачи которой входило «командировать в Германию и Австрию для пастырского попечения о военнопленных священников, снабжать их необходимыми для богослужений принадлежностями… посылать… военнопленным в духовную помощь и утешение соответствующие издания религиозно-нравственного, научного и общелитературного содержания»[1043].
Ранее мной упоминался поручик Свидерский-Малярчук, предпринимавший неоднократные попытки бежать из неприятельского плена, дабы оправдаться. Угодить в плен было явно проще, чем покинуть его, но известны примеры и успешных побегов. Об одном из них в своих записках поведал Николай Гумилев: «…У нас была большая радость. Пришли два улана, полгода тому назад захваченные в плен». Взводные унтер-офицеры 6-го эскадрона лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка Сигизмунд Кочмарский и Спиридон Сибилев попались в руки к немцам ночью на 14 (27) марта 1915 года. Пулевые ранения Кочмарского в руку и бедро обеспечили ему койко-место в лазарете. Был ли ранен Сибилев, наверняка неизвестно. Согласно Гумилеву, оба они симулировали травмы, а в госпитале врач, подданный кайзера, но не этнический немец, снабдил кавалеристов картой и компасом. В приказе говорится, что они успели сделать подкоп с лазейкой под забором, что было бы непросто при огнестрельных-то ранах. По другой версии, уланы покинули госпиталь, спустившись по водосточной трубе, перелезли через забор и бежали. Некий местный житель указал им на схрон с винтовками и патронами, оставленный русскими войсками. В тот же день к Кочмарскому с Сибилевым присоединился еще десяток беглецов, скрывавшихся в окрестностях. Впрочем, дальнейшее мне при всем желании не описать лучше поэта-воина: «Они выкопали оружие и опять почувствовали себя солдатами. Выбрали взводного, нашего улана, старшего унтер-офицера, и пошли в порядке, высылая дозорных и вступая в бой с немецкими обозными и патрулями. У Немана на них наткнулся маршевый немецкий батальон и после ожесточенной перестрелки почти окружил их. Тогда они бросились в реку и переплыли ее, только потеряли восемь винтовок и очень этого стыдились. Все-таки, подходя к нашим позициям, опрокинули немецкую заставу, преграждавшую им путь, и пробились в полном составе»[1044].
Не менее приключенческим выдался путь из плена в Россию подпоручика лейб-гвардии Семеновского полка Тухачевского. Следует сказать, что в плен он угодил в бою под Ломжей 19 февраля (4 марта) 1915 года. На позиции 6 и 7-й рот обрушился сперва мощный артиллерийский огонь, а затем пошла неприятельская пехота. Гвардейцы не дрогнули, «не отступили, приняли удар, произошла рукопашная схватка, и почти никто из них не вернулся»[1045]. 19 сентября (2 октября) 1917 года он рапортовал русскому военному атташе в Швейцарии о побеге 3 (16) августа из офицерского лагеря Ингольштадт и пересечении германской границы — накануне. Неделю спустя Тухачевский уведомил о своем отбытии из Берна. В рапорте командиру гвардии Семеновского резервного полка, уже в октябре 1917-го, он рассказал о нескольких прежних попытках побега. Из лагеря в Штральзунде будущий Маршал Советского Союза едва не улизнул в Данию, но был задержан охраной маяка. Тюрьма, пересылка в форт Цорндорф в Кюстрине — оттуда Тухачевского перевели в солдатский лагерь за отказ снять погоны. Через месяц их сорвали силой и отправили военнопленного в лагерь Бесков, где осудили за высмеивание коменданта. Сменив еще пару лагерей, Тухачевский очутился в Бад-Штуере, откуда 6 (18) сентября 1916 года рискнул сбежать в корзине с грязным бельем заодно с прапорщиком Филипповым, сидевшим в плену с октября 1914-го. За 27 дней они прошли пять сотен верст. Филиппову удалось уйти в Голландию, а оттуда — в Россию. Под-поручик-семеновец же вновь был пойман, через пять дней опять бежал с новыми компаньонами, но был настолько изнурен, что сам вернулся в Бад-Штуер на тюремные нары.
Теперь Тухачевского, как неоднократно бежавшего, ждал усиленно охраняемый форт IX Ингольштадта: «…Я решил попасть в тюрьму, которая охранялась гораздо слабее. С этой целью на поверке я вышел из комнаты производившего ее немецкого унтер-офицера. Однако сразу же меня в тюрьму не посадили, а предали военному суду. Тогда я решил сделать выпад против немецкого генерала Петера — коменданта лагеря и, когда он приехал в лагерь, то разговаривал с ним, держа руки в карманах, не исполнил его двукратного приказания вынуть их и на его замечание, что это мне будет дорого стоить, спросил: “Сколько марок?” Однако и за это меня не посадили в тюрьму, а опять предали военному суду. В скором времени по делу оскорбления унтер-офицера я был присужден к 6 месяцам тюрьмы, суда же по делу генерала не было, так как накануне, 3 августа 1917 года, мне удалось убежать с капитаном Генерального штаба Чернивецким…»[1046]. Оба порознь, но вновь попались. Тухачевский выдал себя за солдата, был помещен еще в несколько лагерей и наконец бежал из Пукхейма с единомышленниками. Тех схватили жандармы, а Тухачевский перешел границу с Швейцарией и оттуда отправился в Петроград — через Берн, Париж, Лондон, Копенгаген и Стокгольм.
Не слишком церемонился с комендантом лагеря для военнопленных и генерал Корнилов: «Подполковник Машке имел обыкновение производить ночью поверку, все ли военнопленные налицо. Закутанный в черный плащ, с револьвером в одной руке и потайным фонариком в другой. неожиданно направляя свет фонарика на глаза спящего пленника. И вот как-то Корнилов, разбуженный среди ночи таким визитом, язвительно обратился к Машке: “Простите, подполковник, но, может быть, вы не откажете сказать мне, из какой оперетки вы играете сейчас роль?..”»