нном аппаратом Юза в штаб Морских сил Рижского залива 29 сентября (12 октября) в 12 часов 25 минут: «Сам высылаю батальон смерти и в дальнейшем 173-й пехотный полк»[1154]. О чем шла речь?
Ревельский морской батальон смерти был одним из многих: ранее уже говорилось о подобных частях и подразделениях. Они стали порождением революции, требовавшей от своих воинов жертвенности для укрепления пошатнувшейся дисциплины. Батальоны формировались исключительно из добровольцев. На их погонах и кокардах тускло блестели черепа со скрещенными костями или мечами — «адамова голова», символ готовности к смерти. И это неспроста, ведь в бою ударные части ждало самое пекло.
В Ревеле батальон смерти был набран, главным образом, из матросов и офицеров кораблей Балтийского флота. В конце июня они явились в столицу, чтобы затем отправиться на передовую. Аксиома о высоких потерях среди ударников подтвердилась уже в первом их бою под Ригой. Добровольцы выходили из траншей, вовсе не имея за спиной опыта пехотных атак. Невзирая на это, они перевыполнили поставленную задачу и вместо двух линий вражеских окопов прорвали четыре. Ценой успеха явились немалые потери среди «смертников» от немецкого огня, к тому же, стоило им закрепиться на участке прорыва, как с неба обрушились русские же снаряды. «Потери были громадны: из 300 моряков, входивших в состав батальона, не ранено всего 15 человек. Три офицера: подпоручик Симаков, мичман Орлов, мичман Зубков, не желая отступать, застрелились», — сообщается в работе военного историка В. В. Голицына о Ревельском морском батальоне смерти[1155].
Месяц спустя остатки части вновь были в Петрограде на торжественном смотре, с оркестром и прошедшем полымя сражения знаменем — Андреевским флагом с вышитым девизом «За свободу и спасение России». Новый командир батальона подпоручик Парамонов удостоился награждения солдатским Георгиевским крестом: еще одна примета 1917 года. «Георгиями» наградили и всех без исключения оставшихся в живых бойцов.
Пополнение, краткая передышка — и обратно в Ревель, где «смертников» угораздило ввязаться в столкновение с латышскими стрелками. Склоку породил агитплакат, сорванный со стены кем-то из солдат-латышей. В драку втянулись люди с обеих сторон, спешившие из казарм к месту происшествия. У каждого при себе имелась не только винтовка, но и ручные гранаты, пущенные в ход. Дело дошло до «зачистки» близлежащих домов. Двое ревельцев были убиты, свыше дюжины — ранены, латышские стрелки обошлись меньшей кровью. Всего к началу боев на Моонзундском архипелаге батальон насчитывал около 650 человек в составе штаба, четырех рот, пулеметной команды, минеров и обоза.
В полдень 29 сентября поступил приказ о выступлении. Сборы не заняли много времени, ранним утром 30 сентября Ревельский морской батальон смерти выдвинулся к железной дороге, оттуда — на пристань и остров Моон на борту транспортных кораблей. Прибыв на место уже вечером, ударники сходу занялись второй из двух главных задач подобных частей: восстановлением дисциплины и пресечением бегства с поля боя. Дело в том, что одновременно с ними с Эзеля к соединявшей оба острова Орисарской дамбе наступал авангард немецких войск. Русские пехотные полки — 470-й Данковский, 471-й Козельский, 472-й Мосальский — недолго продержались в обороне и обратились в бегство, бросая оружие и имущество. У дезертиров отняли подводы, неплохо пополнившие обоз ударников, часть отступающих была задержана и включена в пулеметную команду.
На следующий день батальон выступил к дамбе и занял позиции в двух верстах от нее. Командир батальона капитан 2-го ранга П. О. Шишко лично выезжал на рекогносцировку вместе со своим заместителем поручиком Парамоновым. Тогда же ревельцев начали обстреливать с моря, залпы вражеских миноносцев корректировались немецкой же авиацией. Ощутимых потерь огонь не нанес, но и выходить из окопов стало опасно. Разведку обстановки обеспечивали партии охотников. Они же под покровом ночи пробрались на Эзель, убедившись в том, что он занят немцами, и сумев забрать с оконечности острова пять брошенных пушек и даже бронеавтомобиль — им усилили баррикаду на дамбе.
Вечером 2 (15) октября немцы начали пробираться к дамбе. Кавторанг Шишко выслал вперед большую часть батальона, чтобы остановить вылазки неприятеля. Из передовых окопов ночью трещали выстрелы, один из ревельцев был сражен пулей. Все это происходило под непрекращающимся обстрелом кайзеровской корабельной артиллерии. «По приблизительному подсчету, на каждую квадратную сажень в день падало 6–8 снарядов, не считая 3-дюймовой шрапнели с миноносцев, которая посылалась дополнительно. Общее же количество снарядов определялось от 2 до 3 тысяч», — отмечает историк М. Г. Ситников[1156].
Утром 3 (16) октября весь состав Ревельского морского батальона смерти подошел к Орисарской дамбе. Минеры получили приказ заминировать ее, но подрывников прижал к земле огонь немецкого гидроплана. Когда тот был сбит, вылазка продолжилась. На месте подрывники обнаружили поставленные неприятельскими саперами мины и обезвредили их. Оставалось подготовить собственные заряды, но работа на дамбе не прошла незамеченной врагом. Огонь с миноносцев усилился, был подожжен и наблюдательный пункт с пулеметным заслоном.
Немцы уже шагали в атаку, когда ревельцам удалось наладить связь с русскими батареями в тылу. Огонь приходилось корректировать своими силами, но противник прочувствовал на себе, каково идти под падающим на плечи пылающим небом. Натиск был остановлен, минирование дамбы возобновилось (правда, несколько человек были взяты противником в плен). На следующий день, 4 (17) октября, должен был состояться ответный ход ударников с прорывом на Эзель. Колоссальный перевес противника в численности не пугал Шишко. К слову, плененные прапорщики тоже не тушевались и, доведя состав своей части до 7000 штыков, заверяли, что русские пулеметчики в состоянии выкосить дамбу по всей ее протяженности. Батальону из вызволенных ранее орудий даже удалось устроить собственную батарею, обстрелявшую миноносцы, однако огонь вражеских кораблей был гораздо сильнее. Командир ревельцев получил приказ отступать от дамбы и связаться с миноносцами Балтийского флота для эвакуации. Трое храбрецов, севших в шлюпку и вышедших на их поиски в штормящее море, едва смогли вернуться на сушу.
Утром 5 (18) октября немцы пошли в наступление. Ревельский морской батальон смерти сдерживал их на новых позициях и сам ходил в контратаки с «Марсельезой» на устах. Дамбу удалось-таки взорвать, не успевший отбежать от нее матрос-подрывник был ранен. Отступление продолжалось, дрогнувшие прежде пехотные части вновь бежали, но несшие потери ударники с гневом срывали все белые флаги на своем пути. Они отвергали приказ, дозволявший сдаваться в плен. Сам кавторанг Шишко объявил: «Яне вернусь домой…», привязал красное знамя к винтовке и возглавил одну из контратак. Почти сразу офицер оказался ранен и, воскликнув: «Спасайтесь! Кто не может спастись, погибайте так же, как и я!», попытался свести счеты с жизнью[1157].
Однако Шишко не погиб и был захвачен в плен[1158]. Возможно, командир ревельцев даже наблюдал постыдную картину сдачи в плен его людей… другими русскими пехотинцами. Спастись с Моона на подоспевших тральщиках сумели лишь 88 ударников.
Общий итог Моонзундского сражения известен: немцы одержали в нем победу, но их флот понес ощутимые потери. Кавторанг Шишко все же вернулся домой после плена — правда, ненадолго. Провоевав в Гражданскую войну в составе Северо-Западной армии белых до 1921 года, он эмигрировал в США, где и скончался в 1967 году. А доблестно сражавшийся под его началом Ревельский морской батальон смерти вскоре после Моонзунда поддержал Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде.
Оно не являлось эпизодом борьбы с внешним врагом России, будучи, согласно резонному мнению американского историка Александра Рабиновича, «в меньшей степени военной операцией, а в большей — объективным и постепенным процессом»[1159]. Конечно, борьба за власть тоже требовала мужества и от осаждавших Зимний дворец, и от защищавших его, — ранее я говорил о доброволицах. Но все же это была иная война, разгоравшаяся внутри страны словно торфяной пожар. Русские сходились с русскими не на жизнь, а насмерть и считаные дни спустя после захвата власти большевиками — в ходе восстания юнкеров, отчаянного, безнадежного и оттого ожесточенного. Историк С. П. Мельгунов не случайно нарек его «Кровавым воскресеньем». Это выступление возглавил полковник Г. П. Полковников, ранее отстраненный от командования Петроградским военным округом. «Много детской крови взял на себя он…» — написал впоследствии о Полковникове генерал Краснов[1160]. Подавляя восстание юнкеров, красногвардейцы не гнушались самосудов и не удерживались от расстрелов. Взять реванш силами донских казаков под началом того же Краснова тоже не вышло. Примкнувшему к ним Керенскому пришлось терпеть открытое презрение со стороны офицеров-корниловцев. Они сумели миновать контролируемый большевиками Псков и занять Гатчину, затем, 28 октября (10 ноября), — Царское Село. Однако через два дня после встречного боя у Пулкова остатки 3-го кавалерийского корпуса стали отходить обратно, буквально разваливаясь на ходу. Небольших потерь — 3 убитых, 28 раненых — оказалось достаточно для разгрома. Генерала Краснова арестовали на сутки, а затем отпустили под честное слово не поднимать оружия против советской власти[1161]. Данного слова он, как известно, не сдержит.
Еще более ожесточенные бои происходили тогда же в Москве, где верные Временному правительству юнкера заняли Кремль, обстреливавшийся затем большевиками из артиллерийских орудий. Счет жертвам с обеих сторон шел на сотни. И подобные трагедии разыгрывались не только в столицах: даже в Иркутске на исходе 1917 года гремели уличные сражения, после которых 334 тела оказались в моргах, а еще 699 человек с ранениями и обморожениями — на больничных койках