[1162]. Последними же боями на Русском фронте Великой войны, лебединой песней старой Русской и дебютом для Красной армии стали события на рубеже зимы и весны 1918 года. Те самые, что за минувшее время и превозносились вопреки фактам, и огульно опровергались, причем обе этих крайности живы до сих пор.
Увертюрой к наступлению немецких войск на северо-западе России в конце февраля 1918 года послужили мирные переговоры в Брест-Литовске[1163]. Австро-германская сторона выступала на них с позиций силы. Перемирие объявлялось на 28 дней вместо полугода, немецкие войска не выводились с позиций. Да и «мир без аннексий и контрибуций» понимался немцами по-своему: об участи фактически отколовшихся Польши и прибалтийских губерний договариваться с Петроградом никто не собирался. ЦК ВКП(б) делал ставку на скорую революцию в Германии, рассчитывая дождаться наступления этого заветного момента. Миссия «затягивателя» переговоров была возложена на народного комиссара иностранных дел Троцкого. Такое поведение сегодня порицается даже в спорте, что же говорить о дипломатии?
Впоследствии сам Троцкий уподоблял свою миссию «визиту в камеру пыток»[1164]. Первым делом новый глава делегации потребовал развести ее с представителями Центральных держав во всем, включая прием пищи и прогулки. На заседаниях наркоминдел не лез за словом в карман. Он переходил в атаку при каждом удобном случае, не упуская ни единого из них. Стоило главе германской делегации Рихарду фон Кюльману оговориться насчет Персии — дескать, если с ее территории уйдут английские войска, то там не останется и турок, — как Троцкий колко напомнил о других оккупированных странах, прежде всего Бельгии. Своими речами он подчас доводил немецкого генерала Макса Гофмана до исступления. Бывший генерал-квартирмейстер штаба армий Западного фронта А. А. Самойло вспоминал: «Гофман… обычно вскакивал с места и со злобной физиономией принимался за свои возражения, начиная их выкриком: “Ich protestiere!..”, часто даже ударяя рукой по столу»[1165].
Здесь же интересно свидетельство офицера Генерального штаба подполковника Джона Фокке, пребывавшего в Брест-Литовске в качестве военного консультанта советской делегации. На совещании в Смольном 27 ноября (10 декабря) 1917 года, «у себя в кабинете и в присутствии очень немногих лиц, Троцкий держится спокойно, неразговорчив и деловит»[1166]. «Спокойствие и выдержка этого комиссара с громкой репутацией “огненного” вождя», по мнению Фокке, были еще показательнее на фоне его выступлений на мирных переговорах. Там революционер подчас представал чуть ли не государственником: «Ф[он] Кюльман: «Наше предложение гласит: “Оба народа решили жить впредь в мире”.
Троцкий: “Оба государства!”
Ф[он] Кюльман: “Обе нации!”
Троцкий: «Здесь написано: «Оба договаривающихся государства».
Ф[он] Кюльман: “Обе нации» Я удивляюсь, что вы так сильно возражаете”.
Троцкий: “Плохой перевод!”
Ф[он] Кюльман: “За перевод мы не ответственны!”»[1167].
А в ответ на ехидное наименование делегации «Петроградской» он заявлял, что как немцы представляют здесь не только берлинский муниципалитет, так и они выступают от имени всей России.
Мало того, Троцкий умудрялся прямо в ходе переговоров призывать к восстаниям в Германии и Австро-Венгрии. Тем временем в Петрограде блок «левых коммунистов» был готов рискнуть властью Советов во имя войны, а не мира с империализмом. Ситуация в Германии тоже была нестабильной, командование подгоняло генерала Гофмана ускорить дело. Наконец, 9 февраля 1918 года, Центральные державы заключили мир с Центральной радой Украинской Народной Республики. Как следствие, Советской России в лице ее делегатов был предъявлен ультиматум. Ленин согласился на подписание мира, Троцкий же в Брест-Литовске выступил 10 февраля с уникальной по меркам дипломатии и международного права инициативой: «Ни мира, ни войны: мир не подписываем, войну прекращаем, а армию демобилизуем». Ранее эта формула была поддержана и «левыми коммунистами». Мало того, Троцкий отбил телеграмму Крыленко, указав полностью демобилизовать армию[1168]. Ленин отменит этот приказ четверть суток спустя.
При декларировании Троцким его провокационной формулировки лица делегатов Центральных держав явно вытянулись куда сильнее, чем от любых его подначек ранее. Именно она послужила поводом для возобновления военных действий — поводом, а не причиной: разница велика, и важно представлять ее себе. Подобное развитие событий было заранее предусмотрено противником.
Faustschlag[1169] — так именовался немецкий план наступления на Русском фронте, призванного попросту раздавить его. Берлин не только нуждался в высвобождении остающихся на Востоке сил: затягивание брест-литовских переговоров играло не в его пользу. Ленин сотоварищи рассчитывали на революцию в Германии, военно-политическое руководство которой успело оценить большевизм в деле. 13 февраля 1918 года в Гомбурге на совещании с участием самого императора Вильгельма II, министра иностранных дел Кюльмана, генералов Гинденбурга и Людендорфа было принято решение: перейти от слов к маршу через пять дней. Захват немцами еще в конце 1917 года Риги и Моонзундских островов упрощал им наступление и осложнял русским оборону. «Сила доказательна по своей природе», — превосходно сформулировал историк О. Р. Айрапетов о кануне Первой мировой войны[1170], но это выражение совершенно применимо и к событиям ее исхода.
18 февраля 1918 года немецкие войска общей численностью примерно миллион человек начали наступление на всей протяженности Русского фронта. Свыше половины этих сил в составе 24 пехотных и 4 кавалерийских дивизий следовало в пределы Западной области и Прибалтики. На Северном фронте «Фаустшлаг» перешел в активную фазу утром следующего дня. «Через Лифляндию и Эстляндию на Ревель, Псков и Нарву (конечная цель — Петроград) двинулись войска 8-й германской армии (6 дивизий), отдельный Северный корпус, дислоцировавшийся на Моонзундских островах, а также специальное армейское соединение, действовавшее с юга, со стороны Двинска», — отмечает доктор исторических наук П. А. Николаев[1171]. Красной армии на тот момент было чуть больше трех недель от роду.
Датой основания Рабоче-Крестьянской Красной армии (РККА) является 15 (28) января 1918 года. Именно в этот день Совет Народных Комиссаров издал соответствующий декрет. Согласно положениям этого декрета принцип комплектования Красной армии был добровольческим. Военнослужащими могли стать достигшие 18-летия граждане, рекомендованные советскими партийными или профсоюзными организациями. Допускалось вступление в ряды Красной армии и целых воинских подразделений или частей, но при условии поруки и поименного голосования. Красноармейцу гарантировалось казенное довольствие и ежемесячное жалованье.
Начало было положено, однако полноценная армия не могла появиться по мановению руки или изданию декрета. Сложно разделить чересчур эмоциональную характеристику войск РККА, данную историками С. В. Карпенко и А. В. Крушельницким: «Они были наскоро сколочены из совершенно разнородных элементов… Солдаты, развращенные войной, не пожелавшие вернуться к мирному труду. Деклассированные, уголовные элементы». Их же утверждение: «В начале 1918 г. в только что созданную добровольческую Красную армию офицеры, даже из средних слоев, не пошли»[1172], — к сожалению, более походит на подмену понятий. Кадровые офицеры старой Русской армии, конечно, вряд ли спали и видели себя рядовыми рабочекрестьянской армии. Однако сразу после захвата власти в России большевиками на их сторону перешел генерал М. Д. Бонч-Бруевич, в пору Великой войны — начальник штаба главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта. Выбор в пользу Советской власти сделал и генерал-квартирмейстер Главного управления Генерального штаба Н. М. Потапов, а вместе с ним и практически все руководство русской военной разведки[1173]. Выдающийся специалист и организатор военного снабжения генерал Маниковский, находившийся в Зимнем дворце во время его осады, был арестован, но несколько дней спустя согласился на службу и получил свободу (да, затем был ненадолго арестован вновь, но службы не оставил). Наконец, еще один высокопоставленный офицер, полковник Генерального штаба И. Г. Пехливанов накануне Октябрьской революции получил назначение командующим войсками Приамурского военного округа, куда прибыл уже при новом режиме и поддержал его[1174]. Этот список имен отнюдь не полон. Тем не менее боеспособность рядового состава Красной армии в самом начале ее пути было сложно недооценить, а время и уже занимаемое неприятелем пространство не ждали.
Не канула в небытие и старая Русская армия, увы, тоже — только не «еще», а «уже» — не будучи действенной военной силой. После декрета СНК «О постепенном сокращении численности армии» от 10 (23) ноября 1917 года дезертирство из ее рядов выросло в разы. На Северном фронте 1-й съезд солдатских делегатов 28 ноября — 2 (11–15) декабря на своем уровне регламентировал демобилизацию[1175]. Не отставал от него и Западный фронт. Солдаты, не развращенные войной, а смертельно уставшие от нее, уходили в тыл, обернувшийся фронтом. 18 февраля кайзеровские войска вошли в Двинск и Луцк, 21-го они были в Минске и Новгороде.