Вдруг кто-то противным голосом закричал:
— Он, ой, ой… разбегайтесь все… сюда летят!..
И сразу все побежали, заголосили.
— Ложись!
Все бросились кто куда. Мы с Женькой тоже упали в траву. Вдруг стало тихо-тихо. И тогда мы услышали прямо над головой: «Уууу… уууу… уууу…»
— Вот они, — сказал Женька.
Кто-то ткнул его в бок:
— Тише ты, черт…
Невидимые самолеты погудели над нами и затихли.
— Пожалели, — всхлипнул женский голос, а какой-то хриплый мужской ответил:
— Бомбы кончились, а то бы они тебя пожалели.
Медленно-медленно приполз наш поезд в Январск. Вот какие мы путешественники — заблудились. Кто-нибудь узнает, смеяться будет.
На перроне вокзала полным-полно красноармейцев, и все с винтовками, с сумками, со скатками. К нашему поезду сразу подбежали какие-то военные люди.
— Товарищи, город на осадном положении. Предлагаем всем эвакуироваться дальше!
Тут поднялся страшный шум. Все кричали что-то, а что — не поймешь. Мы с Женькой соскочили и побежали в город. Нас никто не заметил.
Мы остановились у самого дома дяди Юры. Отдышались.
— Войдем? — спросил я.
Женька закрутил головой.
— Нельзя. Посидим-ка, посмотрим.
На другой стороне улицы — кусты, лавочка. Вот мы садимся на эту лавочку и смотрим. На улице ни души. Тихо. Жарко. Где-то далеко все время: «бум, бум, бум». Вот открываются наши ворота и выходит дядя Юра. Он в том же сером, потрепанном пиджаке и в старых рыжих брюках. Он оглядывается по сторонам и медленно идет вдоль забора и скрывается. Проходит, наверное, час, а может быть, и больше. Снова скрипят ворота, и мы видим тех самых беженцев, женщину с детьми, которых поселили в нашем доме. Женщина несет вещи, а дети бегут за ней следом.
— Снова эвакуируются, — шепчет Женька.
А у меня получаются такие стихи:
Уходят они без оглядки.
Спешат неизвестно куда…
Их путь ожидает негладкий…
Одна строчка опять не получилась.
Женька сказал:
— Но они все перенесут, а Красная Армия скоро разобьет врагов и поможет всем женщинам и детям.
Я засмеялся.
— Это же не стихи.
— Ну и пусть не стихи, зато правда. Ты думаешь, что твоими стихами можно врага разбить?
— Я не думаю, — сказал я, но мне стало грустно. Женьке очень нравились раньше мои стихи, а теперь почему-то нет.
— Ты видел, как самый маленький за матерью бежал? — спрашивает Женька. — И куда они пойдут?
— Наверное, сядут в поезд и подальше уедут.
— В поезд… — ворчит Женька, — а если поезда больше нет? А если вот-вот танки в город ворвутся? Тогда?
— Не знаю, — говорю я.
— А я знаю, — говорит Женька, — им прямая дорога в партизанский отряд. Женщина будет стряпать, а дети — в разведку.
Я не поверил. Женька обиделся.
— Как же они такие маленькие в разведку будут ходить?
— А вот и будут, — сказал он, — вот и хорошо, что маленькие…
Мы молчим. Долго молчим. Мы видим, как возвращается дядя Юра и исчезает в воротах. Потом мимо нас тарахтит грузовик, до краев нагруженный всякой мебелью и узлами, а на самом верху сидит девушка с перепуганным лицом.
Вдруг грузовик останавливается. Шофер вылезает и начинает быстро-быстро бегать вокруг машины, то в мотор лезет, то к колесу бросается.
Мы слышим уже совсем близко: «бум, бум бум…» Девушка волнуется и спускается вниз и ходит вслед за шофером. Да разве этим поможешь…
Проходит какая-то женщина, останавливается, говорит:
— Много добра везешь.
— Да разве это мое, — оборачивается девушка, — это же детского дома, а тут вот с мотором ерунда.
— А ты плюнь да беги, — говорит женщина, — сейчас страна гибнет, а ты столы спасаешь.
У девушки такое печальное лицо.
— Куда же я побегу? — спрашивает она.
И вдруг снова «бумм»! Да так сильно, что я пригнулся.
— Вываливай, слышишь! — закричал шофер и снова полез в мотор. Но мотор молчал. Шофер увидел нас.
— Ребятки, — сказал он, — подтолкнем машину, а?
— Давай, — сказал Женька.
Мы толкали, толкали, и все впустую. И мы отошли. А шофер заругался и полез в кузов и стал сбрасывать мебель.
Я никогда раньше не думал, что столы могут взрываться, а вот ведь взрываются. Такой небольшой обыкновенный стол, и едва он коснулся земли, как что-то треснуло, охнуло, и меня толкнуло в плечо, и я ничего больше не видел, а когда открыл глаза — понял, что лежу возле кустов. Колыхался черный дым. Возле машины лежал шофер. Неподвижно.
— Генка, — услышал я, — ты живой?
Ко мне полз Женька. Я показал на шофера. У Женьки скривилось лицо.
— Давай куда-нибудь залезем, — сказал он.
— Боишься?
Он рассердился:
— Чего мне бояться!.. Не хочу глупо умирать…
А шофер лежит. Вот только что ругался, ходил. Нам сказал «ребятки…» А сейчас лежит. Под ним на траве — пятно.
— Давай за кусты лезь, — говорят Женька. А лицо у него бледное-бледное.
— Женя!..
— Лезь!..
А шофер лежит.
Дым рассеялся. Вместо нашего забора мелкие кусочки валяются. И там стоит дядя Юра.
— Идите в погреб, — печально проговорил он и даже не спросил, где это мы пропадали.
Глава шестаяо том, как мы с Женькой все-таки на фронт попали
Добрые жители Январска! Вас мало осталось в городе. Большинство кочует где-то по дорогам, просится где-нибудь на ночлег, ждет кого-то, кого-то оплакивает.
Вас мало в городе, и мы с Женькой не знаем, какие вы.
Все перепуталось, перемешалось. Вот мы хотели на фронт, а он сам к нам пришел. И очень скоро. Может быть, это потому, что без нас никак нельзя, а может быть, мы просто не научились от него спасаться.
В погребе я придумал такие стихи:
Фронт приходит к нам,
догоняет нас война,
. . . . . . . . . . . . . . .
Ждет геройских дел страна,
А в погребе течет вода,
И мы уйдем, уйдем,
И не вернемся мы сюда
Ни ночью и ни днем.
— В погребе сухо, — сказал Женька. — И все ты выдумываешь.
А я промолчал. Я ему эти стихи и не показывал. Это он просто через мое плечо заглянул.
Вошел дядя Юра, сказал:
— Никуда не выходить. — И ушел.
А мы с Женькой переглянулись, погасили коптилку и полезли в дверь. На дворе никого не было.
— Лезем на чердак, — предложил Женька.
На чердаке душно. Пахнет пылью. Чердак большой и темный. Там всякие закоулки, столбы, балки и трудно сразу привыкнуть. Но мы торопимся к слуховому окну. Под нами — двор и разбитый забор. На улице тот же грузовик. И тот же шофер лежит возле. Неподвижно. И дядя Юра торопится к дому, увешанный узлами и стульями.
— Грабит, — шепчет Женька, — это называется мародерство.
А за дядей Юрой торопится с узлами Федор Тышкин. Фельдшер. Дурак ужасный.
В городе тихо-тихо. Никто не стреляет, не кричит. Только очень противно пахнет гарью. А шофер лежит.
А мы с Женькой смотрим из слухового окна на желтые листья. Они кувыркаются на ветру, как акробаты в цирке. И все через голову, через голову.
Летят себе листья, как в Москве осенью. Тишина, и небо голубое. И как будто никакой войны и нету. Но шофер лежит.
Женька сопит и роется в карманах.
— Хочешь, Женя, про Москву поговорим?
Но он не слышит. Он роется в карманах.
Потом достает бумажки — смятые, жалкие.
— Вот, — говорит он, — это наши удостоверения. А ты, товарищ подполковник, сидишь на чердаке и ни о чем не думаешь…
И он качает головой. Совсем как взрослый.
— А была бы граната хоть какая-нибудь, — говорит Женька, — мы бы с тобой, Гена, эту злую собаку Ю. А. Королькова грохнули бы за мародерство, а?
Я молчу.
— Давай думать, — бубнит Женька, — давай думать. А то скоро война кончится, а мы с тобой так и просидим на чердаке.
Мы садимся спинами друг к другу. Ветер гонит сухие листья. И вдруг мы слышим грустный, одинокий крик паровоза.
Паровозы очень жалобно кричат,
Убежать отсюда все они хотят,
Нам бы тоже вместе с ними убежать,
Партизанскую судьбу свою начать…
В городе тихо. Женька говорит:
— Наши ушли, Генка. Смотри, вот-вот фашисты появятся. Ворвутся на мотоциклах и давай расстреливать, и давай, и давай…
Я молчу. Страшно. Женька выглядывает в слуховое окно.
— Пока никого не видно. Пусто.
Мы спускаемся в дом. Мне все время кажется, что кто-то стоит за моей спиной. Дядя Юра в новом костюме стоит у окна, тетя Аня в новом платье — у другого. Они смотрят на улицу. На столе лежит румяный каравай, на нем — солонка с солью. Я глотаю слюни. Мы стоим с Женькой на пороге и боимся сделать шаг. Хоть бы кто-нибудь крикнул или топнул бы. Дали бы нам с Женькой по большому куску от этого каравая. А еще бы хорошо с колбасой.
Женька тихонечко поворачивается. Я — за ним. Мы идем в кухню. Мы молча едим все, что нам попадается: корки какие-то, капустные листья и остатки пшенной каши. Капустные листья с солью — это здорово. Кончится война, возьму целый кочан, пачку соли, сяду где-нибудь в удобном месте и все съем. Медленно буду есть. Долго.
— Ты боишься? — спрашивает Женька.
— Нет, — говорю я, — совсем мне и не страшно.
Это я его подбодрить хочу.
— А мне страшно, — говорит он, — как поймают, как головой об столб дадут…
Вот и вечер наступил. И опять эта тишина. Мы снова заглядываем в комнату. Там никаких изменений.
— Может, они умерли? — спрашиваю я.
Женька манит меня за собой. Мы выходим на крыльцо. Дождичек идет, а на скамеечке прямо под дождичком, в зимней шапке, в начищенных сапогах, сидит Тышкин и молчит, и тоже смотрит куда-то далеко, и чуть голову наклонил, словно прислушивается.
— Товарищ Тышкин, — спрашивает Женька, — вы что это в зимнее нарядились?
— Гусь свинье не товарищ, — не оборачиваясь, отвечает Тышкин. А лицо у него важное-важное.