Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?
Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.
Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.
Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них — целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята — Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному — играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.
Впрочем, как обычно.
Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походит на бабушку, да я и сам видел, что она совершенно не похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.
Ладно Юля, уж что-что, а прикрикнуть на расшалившуюся дочурку она могла — Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… стоило нам хоть немного вмешаться в её выкрутасы, рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».
Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в четырнадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что в меня влюбилась. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, хоть порадуйся за другого.
Ох, Лиана, Лиана, зачем же ты меня огорчаешь.
Странности моей дурацкой памяти… Ведь я видел, как ты маленькой глядела на отца, когда мы приезжали в отпуск. Я же помню, и каким взглядом ты провожала Юлю в её первый с нами поход после твоего рождения. Я всё помню. Это последнее проклятие, что мне осталось от былого.
Закрыв резким движением окно, я собирался снова сесть в кресло, но замер, различив в окружающем полумраке светлую фигуру.
Некоторое время мы просто стояли и молчали, я даже не решался перевести зрение в ночной режим, просто не желал видеть то, чего она сама не хотела бы показать. Это было данью всем тем долгим годам почти моего счастья, как можно иначе? Если бы она тогда просто взяла и ушла, ничего так и не сказав, даже в таком случае я бы её не стал задерживать. Ни словом, ни жестом. Тот визит в «Глобус» был моей ошибкой.
Но мне повезло, стена, незримо разделявшая нас, тут же разом рухнула, испарилась, пропала, унося с собой отчужденность и обиду. Всё стало на свои места, когда она жалобно всхлипнула. Не прошло и мгновения, как я уже чувствовал её острые кулачки, упёртые мне в грудь, она сжалась в комок и отчаянно ревела в голос, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Я легонько прижал её к себе, коснувшись щекой вздрагивающей макушки. Я знал, помнил, какое у неё в этот момент должно быть обиженное лицо, с опущенной нижней губой и каплей слёз, свисающей с опухшего носа.
Когда мне показалось, что моя рубаха уже отсырела достаточно, я взял маленькую разноцветную головку в ладони и повернул к свету. Её зареванное лицо мне больше нравилось, нежели та бледность и круги под глазами в «Глобусе». И эти большие зеленые глаза, ставшие от слез словно бездонными.
— Рэд, дядя Рэд… мне так плохо…
— Плачь, девочка, даже вам, Творцам, это нужно — плакать. Без этого никак.
— Самое страшное… это одиночество, столько людей вокруг, близких и не очень, но все они — не те. Все эти разговоры… они начали шушукаться по углам, только пришло сообщение. Я наорала на них, я говорила чудовищные вещи… только бы они прекратили, только бы перестали. Даже слово с них взяла — молчать.
— А когда приехал я, ты решила разыграть для меня камерную пьесу.
Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. Удивленно.
— Это только так говорится, что я ничего не понимаю в психологии Творцов. Ой, девочка… Прости меня, что я вообще приехал, если бы я знал, как много огорчений это тебе принесёт, я бы ограничился письмом. Большим, правильным, хорошим письмом, даже забыл бы про обещание твоему отцу. Письмом, которое ты просто не стала бы открывать.
Она снова обняла меня, я почувствовал её ладонь, гладящую меня по плечу.
— Не обижай меня, дядя Рэд… ты же знаешь, что твой приезд для меня всегда в радость, помнишь тот разговор в лесу?
Ещё бы мне не помнить. А ведь я о нём, честно-честно, никому так и не рассказал, сколько меня ни расспрашивала Юля.
— Папа…
— Ему повезло, он успел перед смертью сказать мне пару слов. Нечасто так выходит.
— Это было что-то личное?
— О, те слова мне не очень понравились, но я им всё-таки последовал, не нашлось сил идти наперекор единственному другу.
— Почему, Рэд… почему так? — глаза Лианы уже почти высохли, она приходила в себя. На место отчаяния на моих глазах приходила тихая грусть, которая была гораздо плодотворнее, как сказала бы мне сама Лиана.
— Это был наш выбор, и злая случайность, что твои родители ушли раньше меня. И я бы с удовольствием поменялся с любым из них местами. Живым тяжелее мёртвых. Они ещё есть, а мёртвых уже нет. Знаешь, твой папа просил тебе передать, что он сильно поумнел.
Лиана задумывалась, переваривая.
— А ты, дядя Рэд?
Я улыбнулся.
— И я тоже… поумнел. Ты знаешь, Лиана, я сегодня улечу, и меня долго не будет. Очень долго. И поэтому, слушай…
Я замялся. Кто знает, как она отреагирует?
— Что, дядя Рэд?
— Тебе надо будет разобрать этот дом. Ни твоей матери, ни твоему отцу не понравилось бы, что в их честь стоит посреди Изолии Великой подобный склеп. Я же вижу, ты тут не живёшь. Раз в году заглядываешь, и только.
Она смотрела на меня таким серьезным взглядом, который трудно ожидать от Творца, тем более — в её возрасте. Даже при всех обстоятельствах. Потом, почему-то снова взяла в руки мою ладонь и прижала к щеке. Зажмурилась. Подождала. Открыла глаза и прошептала.
— Хорошо. Я понимаю. Но ты мне должен рассказать о них всё. Это несправедливо, что я, их дочь, знаю о родителях меньше тебя, — она жестом оборвала мои поспешные возражения. — И потом, если тебя долго не будет, — тут я понял, что она догадывается, насколько долго, — лучше это сделать сегодня.
Я покосился на индикатор хронометра. И кивнул. Пропущу этот рейс.
— Ты любил мою маму, дядя Рэд?
Тот вечер был долог, очень долог, мы сидели вдвоем на старом диване. Обнявшись. Разговаривали. Нам обоим много чего было вспомнить. Несколько раз мы вновь принимались плакать, много раз — смеяться.
Для меня воспоминания всегда были чем-то, находящимся за пределами сознания, такие вот посиделки, когда легко и просто делишься мыслями, как бы с самим собой. Вы можете вспомнить, о чём думали, когда, наконец, выходили из тёмной комнаты, где просидели долгое время? Проторчи как-нибудь час-другой перед зеркалом, не отрываясь, тогда ты просто перестаёшь видеть себя, ты растворяешься в этом серебристом незримом мареве…
Когда мы вдруг поняли, что уже не можем говорить, она поднялась, оглянулась так удивленно, словно не могла понять, где она. Повернулась снова ко мне.
— Дядя Рэд, зав… то есть, уже сегодня в «Глобусе» будет генеральная репетиция, и…
Она неловко двинула рукой, описав в воздухе какую-то судорожную кривую. Она всегда делала так, когда не могла точно передать мысль. Не любила недосказанности. Такая вся.
— И?
— Я хотела когда-то, чтобы на ней хоть раз побывал папа. Ты придёшь… вместо него? У тебя есть на это время?
Акцент на последнем слове говорил достаточно. Я совершу над собой усилие, останусь здесь ещё на несколько часов. Мы поняли друг друга. Значит, и поговорили не зря. Я по-прежнему был поднятой из могилы тенью её родителей, невелика роль, пусть же она поймет, где верх, а где низ в этом новом для неё, перевёрнутом мире. Надеюсь, мне удалось ей показать правильное направление.
Мы распрощались именно так, как мне хотелось. Лиана сказала: «До свиданья, дядя Рэд», я же долго стоял под Глупым Деревом, это Лиана когда-то его так назвала, и махал ей вслед платочком.
Глава I. Небесный гость. Финал
Капитан Ковальский уже три часа неподвижно сидел на одном месте, даже головой ни разу не повел. Подле него стояла капсула, которую я выломал из покореженного гнезда под брюхом у одного из «Ксерксов». Мне тогда показалось, что смерть Капитана Алохаи стала для него чем-то куда бо́льшим, нежели просто смертью боевого товарища, даже не просто личной трагедией.
Капитан Ковальский был очень плох.
Лицо было бледным до синевы, губы нервно сжаты, какой-то нездоровый тёмный свет стыл в его глазах. Не свет жажды отомстить, как казалось вначале, а свет какого-то запоздалого озарения.
Капитан смотрел вперёд себя и не видел ничего. Даже когда я пару раз подходил к нему, он не реагировал вовсе, витая где-то очень далеко.