— Да, это мой муж. А теперь отстань. Ты мне совершенно не интересен.
— Интерес появится, когда мы познакомимся чуть поближе. Я просто без ума от замужних!
Толстяк схватил матроса за руку.
— Я же сказал тебе, что это моя жена!
— Ну и что? — усмехнулся совершенно пьяный матрос. — Я решил переспать с твоей женой. Можешь уразуметь это, приятель?
И полез ей выше под юбку. Дама принялась яростно колотить его. Он загоготал, отпил большой глоток пива и заорал:
— Ты мне в самый раз по нраву. Нет ничего лучше, чем немного сопротивления, а завтра я ухожу в море на подлодке номер сто восемьдесят девять. Это мой последний рейс!
Еще один взрыв, и с потолка на нас посыпалась мелкими снежинками побелка.
Матрос поднял взгляд. Втянул голову в плечи. И довольно улыбнулся.
— Эта конфетка упала поблизости. Но она не страшна мне. Я скоро уйду в последний рейс. Гадалка предсказала, что я захлебнусь в переднем торпедном отсеке. Подлодка номер сто восемьдесят девять — дрянная посудина. А командир, лейтенант фон Гравиц — кусок дерьма![85] — Взглянул на Легионера. — Эй, ты, чумазый танкист с разбитой рожей, знаешь, что за дерьмо фон Гравиц? Он носит Рыцарский крест на своей гусиной шее как знак благодарности за всех тех, кого потопил в Северной Атлантике.
— Заткнись, — ответил Легионер и продолжал негромкий разговор с Дорой. Он дошел до середины длинного описания супа из акульих плавников, который подают в Дамаске.
Когда взорвалась бомба, толстый господин плюхнулся на стул. Теперь он встал и засеменил мелкими шажками к жене и матросу. Надулся перед ним, стараясь выглядеть повергающим в трепет. Стоявший с полным стаканом пива матрос с любопытством поглядел на человечка с бледным, одутловатым лицом.
— Приказываю тебе оставить мою жену в покое, — прокудахтал толстяк. — И немедленно извиниться.
Руки его были сжаты в кулаки.
— Merde, est-ce-que c'est possible?[86] Этот глупец хочет померяться силами с морячком, — засмеялся Легионер.
— Нам что до этого? — сказала Дора и выпустила большой клуб дыма. — Труде, еще бочонок!
Матрос выплеснул пиво в лицо толстяку, наклонился к женщине и страстно поцеловал ее. Толстяк пошатнулся. Потом нанес удар матросу в челюсть, извергая поток ругательств, которых никто не мог разобрать.
Его жена завопила. Толстяк размахнулся и снова ударил матроса, опрокинув его новый стакан с пивом, двойным имбирным, которое трудно было раздобыть. Это привело матроса в ярость. Он крикнул: «Подрывная деятельность!» — и ударом ноги в живот отправил толстяка на пол.
Он получил еще стакан пива, но не имбирного. Потом грубо обнял даму, запрокинул ее назад и звучно поцеловал. Та брыкалась, и ее юбка задралась.
— Вот это ноги! — воскликнул пехотный унтер и захлопал в ладоши. — Клади ее на стойку, матрос, и бери, что нужно! Вот увидишь, она будет хлопать тебя по бедрам, как девочки в Триполи.
Муж поднялся на ноги. Он был вне себя. Схватил стул и хотел разбить его о голову подводника, но промахнулся и ударил жену, та беззвучно обмякла и сползла на пол, будто резиновая кукла.
Матрос преступил через нее, одернул свою облегающую темно-синюю фланелевку, собрался с силами и ринулся на толстяка, словно торпедный катер.
— Черт возьми, приятель, сейчас получишь на орехи, — сказал он и нанес толстяку сильный удар позади уха. Тот повалился ничком.
Бельгиец вышвырнул его на улицу.
— Надо же, какая тупая свинья, — сказал подводник. И поднял даму на стойку. — Ударить женщину!
Одна нога ее свесилась вниз.
— Теперь можешь взять ее! — крикнул пехотный унтер. — Посмотрим, на что ты способен!
— Да заткнись ты, скот, — вспылила Дора.
— А что, он не может взять ее? — спросил унтер, заглядывая из соседней ниши в нашу. Он был в одной рубашке. На нем все висело, как на вешалке. На лбу у него была широкая повязка, очень белая. От него пахло армейским госпиталем и пивом.
В дверь вошел, споткнувшись о порог, шупо.
Бельгиец взглянул на Дору, но поскольку не получил сигнала опасности, продолжал сидеть, притворяясь дремлющим. Под стулом у него лежал чулок с песком.
— Вся Кирхеналлее в огне, — сказал полицейский. — Там ничего не останется.
Он снял каску. Его бледное лицо было в черных полосах. От мундира пахло дымом.
— Господи, как горит, — сказал он, заказал двойную порцию пива и выпил ее одним духом. Вытер рот тыльной стороной ладони. — Снаружи лежит и хнычет какой-то толстяк. Это вы его вышвырнули?
Не дожидаясь ответа, полицейский указал на даму, лежавшую на стойке и со стонами качавшую головой.
— Ее что, ударили по голове?
— Вынюхиваешь? — крикнул унтер, нетвердо поднимаясь на ноги. — Хочешь подраться со мной, фараон?
— Нет-нет, — ответил полицейский и снова утерся. Теперь сажа размазалась по всему лицу, и выглядел он очень грязным.
— Подлая крыса.
Унтер хотел ударить его, но промахнулся.
— Будь добр, пехотинец, иди, сядь, — терпеливо попросил полицейский. — Господи, как горит,. — снова сказал он и повернулся. — Труде, дай мне еще пива. От дыма в горле совсем пересохло.
Одна из девиц плюнула на пол перед ним.
— Мразь, — сказала она и плюнула снова.
Полицейский не обратил на это внимания.
— Она говорит, что ты мразь, — усмехнулся унтер. — А знаешь, что говорю я? — глумливо спросил он, нарываясь на драку. — Ты тупой бык. Нет, ты гораздо хуже. — Он махнул рукой и убежденно кивнул. — Ты подхалим, лижешь задницу нацистскому дерьму. Ну, будешь теперь со мной драться?
— Отстань, пехотинец. Я не бью раненых.
Унтер пошатнулся и бросился на полицейского. Потерял равновесие и ударился о стойку. Труде оттолкнула его, и он упал на пол.
Поднявшись с большим трудом, унтер схватил бутылку и саданул полицейского по голове. Полицейский отскочил с рычанием, выхватил пистолет и яростно выкрикнул:
— Ты что, черт возьми, с ума сошел?
— Да, — загоготал унтер. — Я буйнопомешанный!
Он порылся в карманах, достал листок бумаги и сунул под нос полицейскому. Тот удивленно воскликнул:
— Что за… — И размазал кровь по всей голове. — Свидетельство об увечии! Настоящее свидетельство! Ну, твое счастье. Если б не оно, ты уже был бы покойником. Трупом! Я бы всадил тебе пулю прямо между глаз.
— Свинья, — промямлил унтер и, шатаясь, вошел в нишу, где его приняли двое девиц.
Труде протянула полицейскому полотенце. Он вытер им голову.
— Ну и болван! Надо ж так стукнуть!
Матрос снова полез под тесную юбку дамы. Ухмыльнулся.
— Чуть пощекочу, тогда увидите, как она оживет.
— Какие у нее трусики? — выкрикнул унтер со свидетельством об увечии.
Матрос рывком сдернул с нее юбку.
— Розовые, — радостно выкрикнул он, демонстрируя ее зад в туго облегающих трусиках. Шлепнул по нему. — Приходи в себя. Завтра я ухожу в море, это будет мой последний рейс. Гейнц больше не вернется в Гамбург!
Еще одна серия мощных бомбовых взрывов. С полок посыпались стаканы. Свет погас. Завопила какая-то девица. Унтер запел:
Мы шагаем,
Куда — не знаем,
Объяты страхом,
Против ангелов…
— Света, — раздался голос в другом конце зала.
— И пива, — раздался другой.
— Ты у меня получишь! — крикнул унтер.
Когда упали бомбы, каска полицейского укатилась в угол.
Матрос поцеловал даму. Он радостно усмехался.
— Бери ее, — крикнул унтер. — Черт возьми, приятель, покажи нам, на что ты способен!
— Ты прав, кореш. Надо, — пробормотал матрос. — Это мой последний рейс. — Он выругался. Что-то не получалось. — Ну, свинья, теперь ты будешь знать, что такое флот!
— Браво, моряк. Давай, торпедируй ее, потом вышвырни к этому ублюдку!
Дама издала вопль. Вопль и стон.
Легионер засмеялся. Дора засмеялась.
— Пива по случаю свадьбы! — крикнул кто-то.
Все засмеялись и выпили за моряка и даму.
— Да будет тебе, сука, — раздался в темноте голос моряка. — Это мой последний рейс. Завтра к вечеру подлодка номер сто восемьдесят девять затонет.
Труде принесла свечу. В дрожащем свете мы увидели на полу что-то темное.
Кто-то заиграл на пианино. Дама издала протяжный, пронзительный вопль. Полицейский крикнул:
— Сукин сын! Оставь ее в покое!
— Пошел ты, фараон, — ответил матрос. — Это моя последняя возможность.
Дора поднялась. Бесшумно, уверенно пошла в темноте.
Пианист заиграл новый мотив:
Это скоро кончится,
Минует беда.
Адольф с его партией
Сгинут навсегда.
— Тихо, — заорал уже вышедший из себя полицейский. Луч фонарика двинулся по полу и остановился на моряке и даме. Полицейский решительно наклонился к матросу и разъединил их. Матрос яростно забился, вырвался и безумно зарычал. Бросился к двери. Отшвырнул бельгийца в сторону.
— Стой! — крикнул вслед ему полицейский. — Стой, стрелять буду!
И взвел курок пистолета.
Матрос, шатаясь, поднялся по лестнице. Послышались хлопки зажигательных бомб. По асфальту потекла жидкость. Вспыхнула. Взметнулись языки слепящего огня. Раздались крики: «Песка!» Тени удлинялись. Снаружи не было ничего, кроме яркого светло-желтого пламени. Улица была в огне. Весь район Бремеррайхе пылал.
Дора закурила белую черуту, двадцатую с начала налета. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть!»
Матрос-подводник был весь в огне. Медленно превращался в крохотную мумию. Обгорелую, обугленную куклу.
Женщина, которую он изнасиловал перед своим последним путешествием, сидела на полу, невидяще глядя перед собой. Раскачивалась из стороны в сторону. Из горла у нее вырвался долгий сдавленный крик. Она принялась биться головой о стену. Все быстрее и быстрее, будто набирающий скорость поезд.
Увечный унтер засмеялся.