ебе в задницу. Не смей больше здороваться со мной. Я тебя не знаю. Никогда не знал и никогда не захочу знать!
Функционер вызвал администратора. Они стали шептаться, поглядывая на стоявшего у серванта Тео Хубера.
Администратор подобострастно кивал и отвечал:
— Охотно, герр ортсгруппенляйтер[100]. Конечно, герр ортсгруппенляйтер. В этом ресторане нам нужны только приличные, воспитанные работники. Будьте уверены, герр ортсгруппенляйтер.
Бывший друг Тео Хубера довольно потер руки. Открыто указал на официанта, который лихорадочно вытирал тарелку.
Администратор кивнул и напустился на Хубера. Придал лицу суровое выражение, как всегда делал в особых случаях. Он выпячивал челюсть и сводил брови в свирепого вида гущу волос. Он обрадовался, когда впервые увидел себя таким в зеркале и понял, каким зверем и сверхчеловеком выглядит с таким выражением лица. Потерев мягкие, молочно-белые руки, он принялся осыпать Тео Хубера бранью.
Десять минут спустя официант собрал свои вещи и покинул этот рай роскоши по узкой железной лесенке, предназначенной для обслуги. Массивная стальная дверь захлопнулась за ним с громким грохотом.
Его поразил слепящий свет.
Гамбург горел.
Хубер лег за какой-то грудой мусора. Он плакал. Всхлипывал от жалости к себе. Сердце его ныло. Слезы бежали по щекам при мысли о чудесном мире, который теперь закрыт для него навсегда.
Через полтора месяца солдат истребительно-противотанкового полка Тео Хубер сидел в русской крестьянской хибаре, курил махорочную самокрутку и устало болтал с тремя русскими крестьянами и двумя своими приятелями.
Они пили водку и играли в карты. Младший из них, парень семнадцати лет, перешучивался с крестьянской девушкой. Они хлопали себя по бедрам и громко смеялись. Никто из этих солдат, прибывших накануне как подменный расчет, еще не бывал на фронте.
В ночи раскатился протяжный, рычащий звук, похожий на рев раненого дикого зверя.
Все в доме оцепенели и повернулись к окну. Маленькому грязному окну высоко в стене[101]. Потом в отдалении раздался взрыв.
— Предсмертный час! — прошептала русская девушка, шутившая с семнадцатилетним солдатом. Погребальная песнь артиллерии.
— Господи, — воскликнул один из солдат, и тут снаряд угодил в дом. Крупнокалиберный снаряд ураганом смел все на своем пути, сломал фруктовые деревья, снес большой сруб колодца и разрушил хлев.
Но люди в доме этого не видели. Они только услышали нарастающий рев, увидели, как обвалился потолок и как на них рухнули стены. Ядовитый дым не давал им дышать.
Потом все было кончено.
Семнадцатилетний солдат взлетел в воздух и упал животом на острую верхушку сломанного пополам дерева. Два раза прокрутился, словно пропеллер, замахал руками, задрыгал ногами, издал долгий, пронзительный вопль. И умер.
Бывший официант Тео Хубер лежал на спине поперек балки, глядя в темноту тусклыми, почти потухшими глазами. Тяжелая артиллерия русских, бившая без промаха по немецким путям снабжения, заглушила его вопль.
Он провел рукой по животу. В нижней его части ощутил глубокую рану. Кровавую кашу с бесформенными стальными осколками величиной с блюдце.
И снова издал протяжный, жалобный вопль. Кровь текла по его лихорадочно шарящим пальцам.
Он умолк. Боль, казалось, отступила на миг. Прижал на место полуоторванную ногу и устало положил голову на балку. Лежал, будто во сне.
«Истеку кровью до смерти», — мелькнула у него мысль.
В наивной надежде остановить кровь он прижал руки к ране.
И снова завопил. Дом обрушился. Хубер отчаянно бился, чтобы не оказаться погребенным под обломками.
Нога оторвалась. Она плавала в кровавой луже с клочьями плоти.
Хубер монотонно стонал и всхлипывал. Его сотрясла неистовая дрожь. Руки отяжелели. Сознание медленно угасало.
Он умер, почти обезумев от боли.
В Гамбурге в подземном ресторане продолжались танцы.
Иногда кто-то из посетителей спрашивал администратора:
— Скажите, здесь не было официанта по имени Тео?
Администратор принимал задумчивый вид.
— Тео? Нет, не припоминаю такого.
И Тео Хубер был забыт. Брошен на навозную кучу восточнее реки Мемель[102]. При жизни у него было больное сердце.
Исчезновения Тео Хубера не заметил никто.
Появлялись новые Тео. Об этом заботился «искатель героев».
Он рыскал в разных обличьях, тралил в госпиталях, охранных батальонах, полицейских участках, на заводах и в конторах. В его сеть попадали мальчишки, инвалиды и старики.
«Вперед, товарищи!» Они пели, маршируя, в учебных лагерях. Садисты-унтеры всегда приказывали петь «Es ist so schön, Soldat zu sein»[103].
«Да здравствует великая Германия! Да здравствует Адольф Гитлер! Да здравствует геройская смерть!»
Красавчик Пауль был постоянно на ногах. Его можно было видеть повсюду. Однажды он сидел в тридцать втором полицейском участке, пил коньяк с начальником отдела уголовного розыска, глядя на Реепербан. Когда им стало скучно, они приказали привести для обыска двух женщин. Обыск продолжался два часа.
Покидая участок, Пауль Билерт был слегка разгоряченным и несколько усталым. «Обысканных» женщин освободили. Все имеет свою цену.
Через три дня произошло новое убийство с изнасилованием, на сей раз на Хайн-Хойерштрассе, в нескольких метрах от Реепербана. Не очень далеко от госпиталя.
Криминальрат Пауль Билерт пришел в бешенство. Вызвал добрый десяток ищеек и спустил их со сворки, напутствовав неистовыми угрозами.
— Не показывайтесь, болваны, — орал он, — пока не сможете представить какие-то результаты! Даю вам пять дней и ни секунды больше. Каждый, кто к этому времени не добьется хоть какого-то успеха, совершит длинное, но быстрое путешествие в образцовую дивизию СС на центральном участке Восточного фронта, и там будет квакать в болотах по военным уставам.
Они вышли по двое из большого серого здания на Карл-Мук-платц.
Шестой жертвой стала медсестра из госпиталя. Девушка двадцати одного года. Ее изнасиловали так же, как и остальных.
X. Убийца-извращенец
В его преступлениях были повинны мать, священник и нацистское ханжество.
Он убивал во имя добра. Верил, что служит Богу церкви.
Тысячи молитв вместе с эгоистичной матерью превратились в черный занавес, закрывающий свет.
Все, что говорил ему слабоумный богослов, врезалось в его сознание и омрачило рассудок.
Когда все вышло наружу, понять его не захотел никто.
Как и многие другие, он был убит безжалостными полицейскими, охотящимися ради азарта.
Малыш убивал. Легионер убивал. Все мы убивали. Однако делали это как законные убийцы Государства. Небольшая, но весьма существенная разница с моральной точки зрения — правда, не для тех, кто был убит.
«Я никого не убил, — сказал как-то один знаменитый человек, — но множество сообщений о смерти восхищало меня».
Обнаружил трусики Гейнц Бауэр.
Сперва мы рассмеялись и стали обмениваться грубыми шутками. Но потом Пауль Штайн сунул нам под нос газету. Мы читали с изумлением. Как и в случае с предыдущими жертвами, трусики убитой женщины забрал неизвестный зверский убийца.
— Черт возьми! — воскликнул Бауэр, недоуменно глядя на рюкзак, где обнаружил трусики. Мы лихорадочно сосчитали их. Шесть! Пересчитали снова. Точно, шесть!
Легионер протяжно свистнул.
— Saperlotte![104] Шесть трусиков. И шесть трупов! Все совпадает!
Малыш вытянул шею и с любопытством заглянул в стоявший у кровати большой серый рюкзак. Мы видели там две упаковки ржаных галет и лётные поддевки, аккуратно уложенные вверх орлом, как предписано уставом.
— Как ты их нашел? — спросил Малыш, ткнув ногой в рюкзак.
Гейнц Бауэр покачал головой.
— Какого черта я сунул нос в его рюкзак? Просто искал что-нибудь пишущее и неожиданно коснулся чего-то гладкого со знакомым запахом.
— Грязная свинья, — сказал Малыш, притворяясь раздраженным. — Нет, ты унюхал эти трусики. И потому полез в рюкзак Георга.
В палате нас было только пятеро. Все остальные были на хозяйственных работах или проходили медосмотр.
— Черт, что нам делать? — спросил Бауэр, озираясь в отчаянии.
— То бишь, что делать тебе, — ответил Штайн. — Ты нашел эти чехлы. Мы в чужие дела нос не суем.
— Ах, ты, смердящий труп! — гневно выкрикнул Бауэр. — Хочешь, чтобы я один отдувался за это, да? Конечно, ты никогда не совал нос в чужие капканы, так ведь, Иуда? Я не удивлюсь, если у тебя вырастут белые крылышки!
Он подался вперед и угрожающе посмотрел на Штайна. Тот отвел глаза и втянул голову в плечи, словно ожидая беды.
— Кто это не трогает чужих вещей, крыса? Может быть, не ты стащил шнапс у Малыша в тот раз, когда мы собирались к девкам? Что скажешь теперь, а, подлая тварь?
Малыш пришел в ярость. Подскочил и заревел:
— Пресвятые Моисей, Авраам и Иаков, я еще ни разу не бывал в таком гнусном обществе! — Схватил Штайна за грудки и заорал с пеной у рта: — Мерзкая вошь, ты посмел совершить святотатство против Малыша?
Полузадушенный Штайн издавал лишь неразборчивые звуки.
— Отрицаешь? — выкрикнул Малыш, ударив его наотмашь. — Хочешь вынудить меня применить силу? Меня, ненавидящего применение силы?
Штайн протестующе затряс головой.
Малыш плюнул на него и сказал мягко, но зловеще:
— Ты злоупотребил моим доверием. Жутко разочаровал меня. Глубоко ранил мои чувства.
Обмякший в руках Малыша, не касавшийся ногами пола Штайн выглядел совершенно раздавленным.
— Я не стану ничего говорить о сводниках и типах, убивающих шлюх, — негодующе заорал Малыш, — но быть в компании с тем, кто тибрит у товарищей… тьфу! — И так затряс Штайна, что голова у него стала мотаться взад-вперед. — В наказание тебе придется украсть для меня три бутылки шнапса — и побыстрей, побыстрей, искалеченный герой! Терпение у меня на исходе, и когда оно иссякнет, пусть над тобой смилуется Иисус Христос со всеми своими святыми, потому что от меня милости не жди!