Завтра в холодной мо-гииилеее…
Последнее слово он растягивал нескончаемо, Потом плюнул и угодил прямо в выемку ключицы поляку-полицейскому.
Через три дня мы пришли в Проскуров; там смешанный батальон распустили, предоставив каждому заботиться о себе.
В Проскурове мы увидели первое свидетельство появления новой и более жестокой полиции вермахта. На телеграфных столбах были повешены двое старых пехотинцев. На груди у обоих висели объявления, написанные красными буквами:
Слишком труслив
Чтобы защищать отечество!
Мы остановились посмотреть на казненных. Они висели посреди рыночной площади, раскачиваясь на ветру, как маятники.
— Для них война окончена, — философски заметил пруссак.
— Лучше оставаться в строю, — решил Штайн. — Так по крайней мере есть какая-то возможность сохранить жизнь.
— Voila! — произнес Легионер, почесывая нос. — Я знаю, что это значит. Хорошие признаки. В Марокко, когда Легион был готов выйти из игры, случилось то же самое. Это верный признак конца.
Мы в гневе пошли по городу.
Мы решили заночевать в здании, очень похожем на сарай. Когда вошли, нам в нос ударил запах гнилой картошки и прелой соломы.
— Черт с ним, — сказал кенигсбержец, — останемся здесь.
— Все занято! — прорычал из темноты голос.
— Тем хуже для тебя, — заорал Малыш, — нам нужно место, понимаешь? Ты первый вылетишь, как нежелательный элемент.
— Заткнись, паршивая свинья! — ответил обладатель голоса.
Малыш шумно, как паровоз, ринулся в темноту. Вскоре она огласилась криками и воплями, клятвами и бранью.
Потом первые двое вылетели из двери по воздуху. Через несколько минут там уже было место для всех нас семерых.
Лейтенант Ольсен негромко засмеялся.
— Вот это последовательность!
В темноте кто-то спросил:
— Это ты, Малыш?
Легионер зажег полевой фонарик, и в его свете мы с удивлением увидели Эвальда из заведения Доры.
Малыш распрямился.
— Пресвятая Мария, Матерь Божья, и ты в городе? — Повернулся к Легионеру, державшему Эвальда в луче. — Я не лодырь, Гроза Пустыни, но слегка устал после ходьбы с этой сворой изменников. Немного вздремну, а потом задам Эвальду заслуженную трепку.
Легионер кивнул и перевел луч дальше на множество спящих людей.
Малыш издал восторженный рык и бросился к спавшим на прелой соломе. Случайно выбил фонарик из руки Легионера, и свет погас.
Мы услышали из темноты, как он хрюкнул и радостно заорал:
— Адский огонь, какие сочные помидорчики!
Мы услышали, как он толчется среди бранящихся солдат и переступает через них. Потом раздался пронзительный женский вопль и вслед за ним радостный голос Малыша:
— Вот и мясо, до чего ж аппетитное!
Несколько женщин начали возмущаться.
— Ребята, быстрей сюда. Тут расположился разъездной бордель!
Вспыхнул фонарик. Мы увидели, что его держит гауптман[122]. Он устроил Малышу суровую взбучку.
То, что Малыш принял за разъездной бордель, было подразделением медсестер и телефонисток из люфтваффе. Малыш был неутешен. Нам пришлось чуть ли не силой удерживать его. Лейтенанту Ольсену удалось успокоить гауптмана, который клялся, что донесет на Малыша за попытку изнасилования.
Вскоре после полуночи нас разбудил назойливый топот сапог. Вспыхнул фонарик. Грубые голоса потребовали послужные списки и путевые предписания.
Перед нами стояли стеной вооруженные до зубов охотники за головами. В темноте зловеще поблескивали их значки-полумесяцы. Более опасные, чем пулеметная позиция противника.
Нас охватил ужас. Ивана можно урезонить, но немецкого охотника за головами — нет. Он — воплощение всяческого зла и жестокости.
Вскоре они нашли первую жертву. Унтер-артиллерист отчаянно сопротивлялся, крича:
— Оставьте меня. Отпустите! Товарищи, почему вам меня не отпустить? Вы же не убьете меня, правда? — Чуть помолчав, он жалобно застонал: — Товарищи! Постарайтесь понять! У меня трое детей! Жена погибла при воздушном налете. Я должен вернуться к детям. Непременно!
— Заткнись, свинья, — бросил фельдфебель охотников за головами. Его значок испускал мерцающие точки и тире. Сигнал смерти.
Унтер-артиллерист внезапно обезумел. Совершенно вышел из себя.
— Пустите, гнусные мерзавцы, подлые убийцы товарищей! — И принялся отбиваться руками и ногами. — Я не хочу умирать! У меня трое детей. Без матери. Я не хочу умирать!
Но для охотников за головами это было обыденной повседневностью. Не говоря ни слова, они принялись его бить. Один из них пнул унтера в пах, отчего он согнулся пополам с хриплым ревом. И несколько секунд лежал на полу, словно узел тряпья. Потом вдруг подскочил и бросился на ближайшего полицейского, опешившего от неожиданного нападения.
Страх смерти придавал унтеру силы дикого зверя. Он ударил полицейского по лицу и заревел, как животное.
Другие охотники за головами бросились на помощь товарищу в беде. Принялись колотить унтера прикладами автоматов. Его лицо превратилось в стонущую, залитую слезами кровавую массу.
Они бросили его в стоявший возле сарая грузовик, потом стали спокойно продолжать свое дело.
Фельдфебель изучал наши документы с придирчивой тщательностью.
— Танковый полк для выполнения особых заданий, — пробормотал он. Посмотрел на Легионера, бросил на Малыша уничтожающий взгляд. Потом глянул на меня, на пруссака и уставился на Штайна.
— Гмм, вы дали небольшой крюк, а, усталые герои? Похоже на противозаконное отклонение от боевой части!
По спинам у нас поползли холодные мурашки. Мы знали, что военно-полевой суд не станет слушать наших оправданий. После десятиминутного слушания нас поставят к стенке или вздернут на дереве.
— Последнее место прохождения службы, бродяги? — прорычал он, свирепо глядя на нас.
— Резервный армейский госпиталь номер девятнадцать, Гамбург, — отбарабанил Легионер.
— А теперь вы здесь, обиратели трупов! Значит, совершили небольшое приятное путешествие на русские озера? Видимо, решили, что война вот-вот окончится, да? — Фельдфебель указал на дверь и крикнул унтеру, стоявшему с автоматом наготове: — Пригляди за этими скотами. Подозреваются в дезертирстве! На выход, бегом!
Все кончено, мелькнуло в меня в голове. Уголком глаза я взглянул на Малыша и Легионера. Они побледнели, но казались равнодушными, выбегая наружу под окрики скотоподобного унтера охотников за головами.
Нам приказали влезть в грузовик. Брезентовое покрытие на его кузове было недавно окрашено в маскировочные цвета.
Следом за нами влезли две телефонистки.
— Освободите место для дам, — усмехнулся какой-то охотник за головами. И выпустил в лицо одной из них струю табачного сока.
Когда та хотела взглянуть на него, он яростно зарычал:
— Держи голову прямо, сука! Ее тебе повернут другие, можешь мне поверить!
Выбежали четыре медсестры. Одной из них унтер подставил ногу, и она упала. Другой полицейский пнул ее в спину. Она громко вскрикнула.
В грузовике поднялся ропот.
— Заткнитесь, гнусные дезертиры! — крикнул лейтенант с весело поблескивающим на груди значком охотника за головами.
Эвальд завыл, когда его втаскивали в грузовик двое здоровенных полицейских.
— Bon, — прошептал Легионер. — Похоже, вся немецкая армия дает деру. Теперь мы наверняка скоро окажемся в руках Ивана. И я немедленно вступлю в русскую армию, чтобы иметь возможность стрелять по охотникам за головами.
Унтер с поблескивающим на груди значком уставился в кузов, но не смог ничего разглядеть. И удовольствовался тем, что пролаял:
— Заткнитесь, сукины дети!
Три грузовика, набитые уловом охотников за головами, поехали к бывшей тюрьме НКВД в центре города. Там нас встретили ударами и пинками.
Все камеры были заполнены. Проклятья и молитвы отражались от влажных серых стен.
Невысокий танкист выкрикивал слова ненависти к Гитлеру, Гиммлеру, войне, Сталину. Пообещал здоровенному полицейскому в коридоре, что сломает ему шею, если тот осмелится подойти.
Одна из телефонисток разделась донага и предложила себя этому охотнику за головами.
— Иди сюда, я позволю тебе все, что угодно, если только потом меня отпустишь, — прошептала она доверительно.
Русская крестьянка, ждавшая расстрела за то, что укрывала двух дезертиров, фанатично выкрикнула:
— Да здравствует Сталин! Да здравствует Советский Союз! Смерть Гитлеру!
— И тебе, сука, — ответил полицейский.
В камере напротив молча молился, встав на колени, какой-то гауптман.
Не знаю, в скольких местах люди молятся Богу, но Его имя во время последней войны выкрикивали повсюду. В сотнях тюрем заключенные умоляли, чтобы Он смилостивился над ними. Я слышал, как генерал, командир дивизии, молил Бога о помощи против танковых колонн русских, когда его противотанковые полки сдались.
Адольф Гитлер выкрикивал имя Божье в речах и молился о Его покровительстве пангерманскому рейху, когда его подразделения СС вешали священников в лагерях смерти. Эти священники в свою очередь выкрикивали имя Божье, и оно раскатывалось среди скорбных, унылых бараков, пока горло им не сдавливала петля.
Эсэсовцы, в карманах у которых находили выдранные золотые зубы, приговоренные за это каким-то из многочисленных трибуналов к смертной казни, слезно просили Бога о помощи. Разумеется, имелось в виду, чтобы Он помог им снова надеть эсэсовские мундиры.
Но Бог был глух. Он не слышал обреченных в проскуровской тюрьме. Не слышал священников под виселицами в лагерях смерти. Не помог генералу против Т-34. Не облегчал страданий тех, кому ампутировали конечности в армейских госпиталях.
Бог был глух.
Было немало правды в том, что сказал Легионер: «Автомат со снаряженным рожком и связка ручных гранат лучше, чем пара Библий и священник».
Арестованных одного за другим тащили в трибунал, заседавший в бывшем кабинете начальника тюрьмы.