«Господи, спасибо, что уберег их». Так точно, герр генерал, некомпетентность офицера проявляется в том, что он не отдает честь в нарушение армейских уставов. «Дерьмо в лампасах, чтоб английская бомба зашвырнула тебя на верх Бранденбургских ворот». Так точно, герр генерал, больше не повторится. Спасибо, герр генерал, что не придадите этому значения, «Склеротичный кретин, чтоб ты скорее проиграл войну и вдоволь набегался от Ивана». Никак нет, герр генерал, я не хочу отмены отпуска. Так точно, герр генерал, я не достоин носить мундир офицера.
Генерал поднес к козырьку три пальца в замшевой перчатке. Потом заковылял по улице на вывернутых внутрь коленями старческих ногах. Во время этого инцидента он блеял, как козел.
Лейтенант Ольсен щелкнул стертыми наискось каблуками и побежал. Едва успел козырнуть майору с малиновыми лампасами генштабиста на легких серых брюках.
Берлин, прекрасный, отвратительный, прогнивший до сердцевины Берлин! Хоть бы скорее началась революция, чтобы команды с фронта могли очистить тебя. Какое замечательное зрелище: Порта и Малыш за пулеметом на верху Бранденбургских ворот! Тыловые герои бегут со всех ног, спасая свою шкуру! Слава Богу, они живы.
Ольсен свернул на Иоахим-Фридрихштрассе. Уронил один из чемоданов, нагнулся, взвалил его на плечо и снова помчался, сломя голову.
Какая-то девица окликнула Ольсена. Он не услышал. Она рассмеялась и прошипела:
— Тупой скот!
Увидев этого лейтенанта, она была совершенно уверена, что получит фунт масла и бутылку водки.
Но у него, видимо, боевая психическая травма. Тупой скот.
И вот он перед этим домом. Большое, величественное здание со ступенями из полированного гранита перед орнаментированным порталом. Мраморная лестница с зеркалами в золоченых рамах на каждой площадке, с трубящими ангелами на стенах до самого верха. Впервые придя сюда, он усмехнулся при виде этих ангелов. Весь дом был громадным, просторным, бившим роскошью в глаза.
На втором этаже была высокая дубовая дверь с надписью готическими буквами на блестящей бронзовой табличке: «Фон Ландер», под фамилией буквами чуть помельче было написано приятное звание «Регирунгсрат»[136].
Лейтенант Ольсен поглядел на фамилию. Мысленным взором увидел надменных тестя с тещей, сплетницу-свояченницу.
Он сделал несколько глубоких вдохов, потом нажал кнопку. Вдали раздался звонок. Позвонил снова. Из-за двери ни звука. Постучал, сперва легонько, потом сильнее.
Тишина.
«Никого нет дома? — подумал он. — Странно». Побарабанил пальцами по резной дубовой двери. Потом сел на ступеньку лестницы. Тоскливо уставился на дверь. Вдали часы пробили двенадцать. Полночь.
Инге непременно должна быть дома. Гунни всегда боялся оставаться один. Ольсен прислушался. Что это? Что-то двигалось. Звук был очень легким, похожим на шелест шелка. Ольсен не сомневался, что слышал его. За дверью кто-то был.
Он уставился на двустворчатую дверь, словно бы насмешливо усмехавшуюся ему. За ней кто-то ходил украдкой. Кто-то, не хотевший, чтобы его слышали. Ольсен подскочил и заколотил по двери.
Ни звука.
Он попытался заглянуть через щель почтового ящика, но там что-то висело. Видна была только часть красной ковровой дорожки.
«Открой, черт возьми», — подумал он. Принялся колотить кулаками в дверь, но внутри все оставалось тихо.
Ольсену показалось, что слышится мужской шепот. Он понял, что внутри кто-то есть. Его Инге? Не может быть. Она всегда писала, что будет ждать его. Когда они расставались на вокзале Анхальтер, она сказала напоследок, что будет ждать.
Тяжело топая, Ольсен спустился по лестнице. Хлопнул парадной дверью так громко, чтобы было слышно наверху. Потом тихонько поднялся на лестничную площадку, откуда мог наблюдать за дверью квартиры тестя.
Дышал он тяжело, с трудом. Крепко сжал ручки чемоданов. Поднял взгляд на ангелов. Они тоже как будто усмехались ему. Плюнул в их сторону.
Снова задрожав, Ольсен вспомнил невысокого Легионера: «Мы скоты, никому не нужные скоты. Аллах мудр. Он знает, почему. Идите со мной в La Légion Etrangére и найдите смерть от ножа правоверного. Аллах возрадуется!»
И мучительно скривился.
По лестнице поднималась элегантная пара, дама и кавалер. Они остановились. Поцеловались. Засмеялись. Дама ударила кавалера по шарящей руке.
— Нет, Отто, подожди, мы ведь на лестнице, — прошептала она. Молчание и тяжелое дыхание.
Она издала легкий вскрик.
— Нет, не здесь. С ума сошел, вдруг кто-то появится!
Они стали подниматься. Заметив Ольсена, занервничали и робко оглядели его. Даже немцы могли спутать черный мундир танкиста с эсэсовским. Большие эмблемы в форме мертвой головы на его петлицах наводили на мысль о черных машинах, везущих ночами людей на расстрел.
Парочка торопливо прошла мимо. Поглядела через перила с четвертого этажа. Немного пошепталась.
Ольсен разобрал слова: «Налет. Гестапо». Щелкнул язычок замка.
«Теперь ночь у них испорчена», — подумал он, закуривая сорок третью сигарету. Взглянул на часы. Почти три!
Наконец он услышал, как дверь открывается. Появились Инге и рослый, крепко сложенный мужчина в хорошо сидящей одежде. Было слышно, как они поцеловались.
— До свиданья, дорогая, — прошептал он.
— До встречи, — сказала она.
— Да, в четверг, — прошептал мужчина. — Я отправлю посылку парнишке.
После этого сбежал по лестнице. Притаившегося в нише Ольсена не заметил. Выглядел он очень самоуверенным.
Перед глазами лейтенанта Ольсена заплясали красные пятна. В ушах зашумело. В отчаянии он заколотил по стене кулаками. Тело содрогалось от неудержимых всхлипываний. Он так плакал, что сводило мышцы живота.
«Что же делать? — прошептал он. — Инге, почему?» Внезапно его поразила жуткая мысль: Гунни, что с Гунни? Это его тот человек имел в виду под «парнишкой»? Гунни его сын! Он пойдет в гестапо. В СС. Не остановится ни перед чем, чтобы сохранить сына. Товарищи станут презирать его, если узнают, что он ходил в гестапо. Команда, его команда, отвернется от него. Легионер может убить. Ну и пусть. Лучше терпеть презрение и насмешки товарищей, чем потерять сына.
Ольсен медленно поднялся по лестнице. Постоял перед резной дверью. Потом позвонил и постучал.
На четвертом этаже открылась дверь. Послышался шепот:
— Это в квартиру фон Ландера, — прошептала женщина.
Из-за закрытой двери раздался низкий женский голос:
— Кто там?
Ольсен не сразу нашел силы ответить. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить расстроенные нервы. Отвечая, он не узнал своего голоса.
— Это Бернт, Инге.
Женщине за дверью потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть собой.
Потом она появилась в открытой двери. Стройная, темноволосая. Ее карие глаза смеялись. Рот улыбался.
— Бернт, — прошептала она. — О, это ты!
И бросилась к нему в объятья. Он крепко прижал ее к себе. На миг поверил, что все, связанное с тем незнакомцем, ему привиделось.
Они поцеловались. Бурно.
Ольсен ногой закрыл дверь. Они вошли в комнату. Большую комнату с дорогими коврами, на которые он сперва боялся ступить. Инге это рассмешило.
Она затараторила. Ольсен разбирал только половину. Бомбежка. Все уничтожено. Их спасли. Отец на службе. В интендантском штабе в Лейпциге. Мать лечится в Карлсбаде. Анни живет у тети Ингеборг. Говорила, говорила, говорила без умолку.
Хлопнула пробка. На столе появились высокие бокалы.
На Инге было японское кимоно. Ядовито-зеленое с черным.
Ольсен заметил, что под толстым шелком на ней ничего нет.
Инге улыбалась. Глаза ее блестели.
«Сука! — подумал он. — Мерзкая, грязная сука!»
И небрежно закинул ногу на ногу. Сапоги его были в пыли. В русской. Снова увидел усмехающееся лицо Легионера во время разговора о том, что они будут делать после войны.
И внезапно осознал, что с тех пор, как вошел, не сказал ни слова. Инге снова наполнила бокалы. Он осушил свой одним духом.
Она подняла изящную бровь, изогнула губы в легкой улыбке и снова наполнила его бокал.
— Хочешь принять ванну?
Ольсен покачал головой.
— Ты голоден? У меня есть холодная индейка. Отец прислал.
Голоден? Видимо, да, но он покачал головой.
— Устал? Хочешь лечь в постель?
Он был смертельно усталым, но покачал головой.
Инге пристально посмотрела на него и резко спросила:
— Что с тобой?
Ольсен заставил себя улыбнуться.
— Лишь то, что наделала война, мой друг. Нашего дома больше нет. Мы потеряли все!
Он подержал последнее слово на языке, словно пробуя на вкус, потом повторил его.
Инге с облегчением рассмеялась.
— И только? Знаешь, не принимай это к сердцу. Отец добудет все, что нам нужно, и даже больше. У него превосходные связи в партии и в СС.
— Где Гунни? — спросил Ольсен.
Она подняла взгляд к большой хрустальной люстре и неторопливо закурила сигарету перед тем, как ответить.
— Он в национал-социалистическом приюте в Бергене.
Ольсен со стуком поставил свой бокал и, сощурясь, поглядел на нее. Негромко, угрожающе спросил:
— Можно узнать, почему?
Инге выпускала колечки дыма. Не отводя глаз от люстры, ответила:
— Потому что я подумала, что так будет лучше всего. Отец с матерью тоже так думали.
— Вы так думали? Ты и твои родители словно не понимаете, что нужно было посоветоваться и с отцом Гунни! Понимаешь ты, что значит отправить его в нацистский приют? Ты хладнокровно продала партии родного сына!
Она кивнула.
— Я так и знала.
— Что ты знала? — язвительно спросил Ольсен. Он кипел от ярости. В висках у него стучало. Он сжимал и разжимал кулаки, шепча себе: «Успокойся, успокойся, не делай ничего опрометчивого!»
— Знала, что ты ничего не поймешь, — чуть ли не прорычала она. Глаза ее вспыхнули. — Ты такой же упрямый и тщеславный, как всегда. Сразу видно, откуда ты.