Гниль
В сообщении было сказано всё предельно чётко и ясно. Организовать траурный митинг. Собрать городской актив. Почтить память активистов майдана вставанием и минутой молчания.
– Что делать-то будем, Виктория Марковна? Они же агрессивные сейчас. Кого соберём-то? Эти ж, кто в Киеве, а кто по квартирам сидит тихонько. Ждут своих, с подкреплением. Тогда уж выйдут. И шо мы им скажем? А в Киев? Отчёт же надо предоставить.
Виктория Марковна, высокая дама с мощными ногами, крепким торсом и причёской в виде чёрного шара с начёсом, хлопала глазами сквозь очки и размышляла. Ситуация складывалась… непонятная. Областное начальство во всех доступных телефонах молчало или отделывалось совершенно невразумительными рекомендациями. Похоже, они тоже плохо понимали, что происходит. Такого расклада в её жизни ещё не бывало.
Нет, было понятно, что безумные боевики с Институтской власть взяли. Виктор Фёдорович, скорее всего, бежал. Или не успел. И скоро его окровавленный труп, под торжествующий визг победителей, протащат по Крещатику. Но дальше-то что делать? Это ж её город, она тут прожила всю сознательную жизнь, знает, что он, мягко говоря, отнюдь не майданный. Говорят здесь исключительно по-русски. Собери она сейчас траурный митинг в честь убитых майданят – что будет? Ну, допустим, толпу она всегда умела держать, научилась. Но как они себя поведут сейчас? Милиция сидит тихонечко и дисциплинированно ждёт результатов. Пока им команда не поступит, они ничего делать не станут. Никого разгонять они точно не будут, да и сил таких нету в отделе. СБУ? Вроде они что-то делают… но, как обычно, сохраняя многозначительное молчание. Скорее всего, ничего они не делают, точно так же ждут команды, когда всё разъяснится.
В дверь мэрского кабинета кто-то поскрёбся. Сотрудники сейчас держались пришибленно и вдвойне осторожно, опасаясь непродуманными действиями вызвать гнев Госпожи.
– Можно, Виктория Марковна?
– Да.
В кабинет бочком просочилась Мышка – маленькая, чёрненькая – из орготдела. На вопросительно вскинутые глаза меленько зачастила:
– Там сейчас Александр Сергеич выступает, он в Киеве, говорит…
Виктория Марковна тиснула пухлой ладонью пульт и быстро нащупала нужный канал.
Там действительно вещал Александр Сергеевич. Лицо его, обычно такое благообразное, ухоженное, гладкое, с мужественными скулами, было опечалено. Причём оно было опечалено не протокольно, как оно профессионально печалилось на закладке памятника Голодомору или в честь Дня Победы, а на самом деле. Даже, скорее, не опечалено. Александр Сергеевич явно чего-то боялся. И голос его подрагивал, как будто он вот-вот скуксится и начнёт плакать, как мальчик, потерянный родителями. И было это всё настолько необычно, что госпожа мэр как подняла руку с пультом, так и осталась сидеть, будто указывая прибором на новизну собственного удивления.
«Украину предали. А людей столкнули лбами. Вся ответственность за это лежит на Януковиче и его ближайшем окружении. Мы, фракция Партии Регионов в Верховной Раде Украины, решительно осуждаем преступные приказы, приведшие к человеческим жертвам…»
Мышка расширенными глазами смотрела в экран, где скорбел и просил прощения у новоявленных победителей один из бывших великих – лицо, особо приближенное, могущественное, полновластный владыка своего ленного владения размером в целую область. Он, безусловно, пытался выглядеть элегантно, как уже привык, но давалось ему это с трудом. И все это видели. И сама Виктория Марковна. И Мышка. И все остальные. Александр Сергеевич видел своё бледное отражение в дисплее, с которого читал текст, и ему тоже было себя жалко. И ещё было страшно. Нет, в студии ему никто не угрожал. И пришёл он сюда не под конвоем дёрганных людей в балаклавах, а сам, пытаясь сохранить хоть что-то из нажитого за двадцать лет своей бурной деятельности в эпоху незалежности. И богатый жизненный опыт учил его, что всегда нужно прогибаться. Хочешь что-то получить – прогибайся и нагибай. Будешь твёрдым – сломают, низведут до состояния инфузории или вовсе убьют. Хочешь хорошо жить – подстраивайся, гнись, решай вопросы и всегда, во всех случаях выплывешь. Всегда можно договориться, с кем бы то ни было.
Поэтому могущественный Александр Сергеевич был жалким и погнутым, ровно до такой степени, чтобы сохранять видимость импозантного величия, но в то же время выглядеть кающимся грешником. Больше всего его, конечно, радовало, что они всё-таки не дали отмашку командованию внутренних войск на силовое решение ситуации. От этого ему было гораздо спокойнее, чем могло бы быть.
«Руки, руки-то у меня чистые… Нету крови, совсем нет. Не я. Не я. Не мы. Облегчение-то какое, что всё кончилось. Сейчас договорю и домой, в баню. Сейчас же. С этими всё порешаю, проголосуем всё, что им надо, хоть что – не важно вообще».
Виктория Марковна, как человек, давно вращающийся среди этих хищных тварей, прекрасно понимала все закадровые комментарии, мимолётно отражающиеся на благообразном лице Александра Сергеевича и тихо его ненавидела.
– Хотя бы помощнику велел на звонки отвечать, сука…
Дальше внутренний комментатор выражался исключительно нетолерантно и без всякой политкорректности. Даже, пожалуй, грубо. Такими словами, которыми Виктория Марковна никогда бы Александру Сергеевичу не сказала приватно.
Мышка пискнула:
– Там они митинг несанкционированный… Российские флаги. Возле Дома культуры прямо, колонки поставили…
– У нас другие инструкции. Нужно почтить героев «Небесной сотни». Распоряжение из Киева. Звони активу, пусть в актовом зале собираются. И этих пригласи, как их, атаманов со своими казаками. И депутатов вменяемых, только наших! Ну и коммунистов можно…
– А как же мы им… Они же не станут…
– Не твоя забота. У меня – станут!
Виктория Марковна сверкнула стёклами очков, и Мышке сразу полегчало. Уж у неё-то, Хозяйки, городская простота действительно скушает любой мусор, если она призовёт считать его конфетой. А человек неискушённый ещё и добавки попросит.
Стихийное собрание в актовом зале шло совсем не гладко. С мест выкрикивали всякое, иной раз даже оскорбительное. И ладно бы в адрес центральных властей – те далеко, да им и всё равно – так ведь выкрикивали в адрес самой Хозяйки. Казаки глядели неприветливо и даже несколько угрюмо. Актив, обычно громогласный и безапелляционный, размашисто диктующий своё, строго выверенное и утверждённое мнение, напротив, сидел притихший. Зато какие-то вовсе неизвестные люди, которые раньше никогда не появлялись ни на заседаниях, ни во время плановых мероприятий, вели себя раздражающе вольно, позволяли себе громкие высказывания, звучащие уж очень резко. Выглядели они тоже неприятно. Не привычные, нагловато-трусливые уголовники, накачанные пивом, не истеричные оппозиционеры, не маразматические старушки – вовсе нет. Жилистые, плотные мужчины со злыми глазами и сдержанными движениями, вполне прилично одетые. Некоторых Виктория Марковна припоминала – они мелькали в коридорах, пытались получать в администрации нужные им разрешения, оформить земельные участки, добиться прокладки канализации, асфальта, освещения на своих всеми забытых улочках. Сдерживая мат, вежливо интересовались причинами отказа в своих ходатайствах, уходили и приходили, внимательно провожали взглядами братьев Исмаиловых, которые без очереди шли в её кабинет оформлять очередной «маленький киоск совсем вот тут, в центре».
А теперь они были здесь. Некоторые уже успели облачиться в выцветший камуфляж. И они её рассматривали. Необычно так рассматривали – с интересом, нездоровым, с её точки зрения. Как будто примеривались. А у актива, наоборот, глаза прятались. Она снова пожалела, что не успела как следует взрастить и воспитать местных ультрас, слишком поздно вняла рекомендациям. Честно говоря, не воспринимала всерьёз даже. А сейчас бы они понадобились. Человек тридцать – сорок с битами. На всё готовые, прикормленные, безбашенные. Двое-трое активных сразу уехали на майдан. А без них остальные рассосались. Ну ничего…
Она, энергично топая, вышла на трибуну и сразу всех схватила за горло. Речь её лилась непрерывным потоком, без возможности кому-либо стороннему её чем-то перебить, прервать. Она всем сочувствовала. Она всем сердцем была с ними, со всем народом и даже с казаками (казаки немедленно встрепенулись и приосанились). Она негодовала и обличала. Выждав момент, когда даже наиболее твердокаменные стали размякать, она подняла зал на ноги, потребовав почтить память «всех погибших на майдане, и «Беркут», и протестующих». Зал стоял и чтил память «протестующих». Виктория Марковна с облегчением, продолжая сохранять на лице выражение единения с чаяниями народа, перевела дух. Прокатило. Ну и сейчас на той же ноте закончить и отправить восвояси. Пока они сообразят – если вообще сообразят – многое изменится.
Из актового зала расходились с ощущением, что им всем только что вставили, только непонятно, с какой стороны и как.
Дальнейшие события, как и всё, начиная с осени прошлого года, разворачивались вкривь и вкось. Совершенно непредсказуемо. Подполковник СБУ Пшеницын, с которым она регулярно созванивалась, рекомендовал ей лично руководить взбудораженной массой, говорить речи, всячески быть с народом в полном слиянии. При этом сразу предупредил, что митинги будут фиксировать скрытой видеосъёмкой и чтобы особо ничего лишнего под уголовный кодекс не ляпнула. Она заверила, что ни в коем случае. И спросила, кому отдать списки «самообороны», которые на днях доверчиво записались под её одобрительные реплики в эту самую самооборону, горделиво щеголяя георгиевскими ленточками. Подполковник одобрил и велел отнести прямо в милицию. Со списками и заявлением о фактах сепаратистских высказываний на пророссийских митингах она отправила в милицию невероятно тупого, пьющего, но исполнительного прихвостня. Прихвостень регулярно попадал в дурацкие истории, но она ценила его за абсолютную, почти собачью преданность и безмозглость, что позволяло использовать его во всех случаях втёмную. Это было удобно.
На митингах и стихийных сборищах Виктория Марковна вновь почувствовала себя в своей тарелке и успокоилась. Подполковник заверил её, что к ним на помощь прибыли опытные спецы с самого Киева, намекнул, снизив голос, что и не только из Киева, а аж из Лэнгли. И скоро, в считанные дни, всё закончится. Главное, выполнять чётко все инструкции и следовать указаниям. Поэтому, одевшись попроще, Хозяйка города, надёжно упёршись каблуками в асфальт, спокойно вещала для толпы:
– И я вас заверяю, как городской голова, как лидер Партии Регионов нашего города – я этого не стесняюсь. Я вас заверяю, что кто бы из руководства нас не бросил, командиры наши, солдаты всё равно были в бою! Так вот я вам хочу сказать, кто бы там чего не орал и не кричал, в нашем городе только народ будет решать, что нам делать!
Толпа радостно вскрикивала и поддерживала. Толпа скандировала. Слова и лозунги значения не имели – пусть кричат, что угодно, хоть «Россия! Россия!», хоть «Слава «Беркуту!», – главное, чтобы толпа была наэлектризована и был ритм. В таком состоянии ими вполне можно управлять. Такие дальше кричалок не пойдут. Несколько раздражали неподвижные лица в ярком, почти праздничном окружении митингующих. Те самые, что рассматривали её в зале. Некоторые в тот раз не встали вместе со всеми. А сейчас они не кричат. Осматриваются. А хуже всего, что кое-кто из них уже где-то за спиной, в ближнем круге. Они не выступают. Не свистят. Просто стоят и о чём-то говорят между собой, замолкая, в случае приближения её или её прихвостней.
Может, так бы оно всё и сошло на нет – в лозунгах, в шествиях, в кричалках. Но потом угрюмые люди вдруг куда-то исчезли. А утром было захвачено СБУ. Несколько позже никому не известные люди с оружием взяли без боя городские отделы милиции в некоторых городах.
Подполковник продолжал уверять её, что всё под контролем, что спецназ уже в полной готовности и скоро всех прихлопнут. Она, уже не скрывая раздражения, напоминала, что это «вот-вот» слышит уже больше месяца, а толку нет никакого и, напротив, становится всё хуже и хуже. Подполковник обижался и намекал, что кое-кто, несмотря на сотрудничество, может и получить потом по результатам рассмотрения. Виктория Марковна обижалась ещё больше и высказывала претензии. Подполковник переводил темы и сглаживал углы, прося видеозаписи с лицами митингующих. Расставались они, как правило, вполне доброжелательно.
А потом, как-то совершенно вдруг, но обыденно, начались бои. Сперва новости воспринимались, как нелепое реалити-шоу, выдуманное не особо талантливым режиссёром. Потом появились первые беженцы, а митинги прекратились вовсе. Вместо этого возникли из ниоткуда «штабы» и «комендатуры». Казаки важно дефилировали с невесть откуда взявшимися охотничьими карабинами, а кое-кто и с автоматами. Их никто не пытался остановить. Она попыталась возглавить и эту тему, но не нашла понимания. Тут всем руководили уже знакомые ей по лицам и именам люди со злыми и насмешливыми глазами. Они не воспринимали Викторию Марковну ни в каком качестве. Ни как лидера Партии Регионов, ни как городского голову, ни как Хозяйку.
А подполковник выходил на связь всё реже и реже и часто был так занят, что или не мог говорить, или телефон был отключён.
В самую жару, когда автоматные очереди и миномётные взрывы по окраинам уже не прекращались ни днём, ни ночью, к ней позвонили. Приятный, уверенный голос с мягким полтавским акцентом сообщил ей, что он – майор Боженко – назначен командованием военным комендантом города.
– Ой, ну просто камень с души, ой… – Виктория Марковна ощутила облегчение, как будто дали свет и снова включился кондиционер. – Ой, мы так устали от всего этого, так устали… вы в администрацию подъедете? Или мне к вам… куда?
Радость была преждевременной. Оказалось, что город, собственно, вот-вот падёт, но ещё не освобождён. И что ей и секретарю городского совета надлежит прибыть к нему, майору Боженко, на временное КПП для координации действий.
– Флаг я сохранила, – телефон так норовил выскользнуть из потной, мягкой руки, – он у меня спрятан, мы, когда вы войдёте, сразу же поднимем. Ещё?.. Но у меня только один. А, у вас есть?.. Вот спасибо вам! Прекрасно, просто прекрасно, то есть дийсно так, добре!.. Да-да, мои ребята поднимут и на терриконе, и на вышке. И где?.. Да, конечно, якщо в вас е, мы и там поднимем. Божечки, як це добре…
И прослезилась, без всякого притворства шмыгнув в трубку.
– Так, так, выезжаемо зараз же. Шо привэзти?.. А як же, воны в мэни уси переписаны. Е и паперовий материал, е и на флешки. Добре, вже, вже иду!..
Одеваясь на ходу, она набрала номер многолетнего главы всех местных депутатов – управляемого, недалёкого, трусоватого, как и всякий, кого она подбирала в своё окружение. Вкратце объяснила ситуацию. Послушала в трубке осторожное сопение, надавила жёстче. Выслушала опасения, заверила в том, что риск минимальный. Дожала.
Через полчаса они уже ехали по полупустому городу в сторону временного КПП, где её ждал неизвестный пока что, но уже такой симпатичный майор Боженко. Флешку со списками ополченцев, с фотографиями их кустарных «штабов» она спрятала в декольте. Распечатанные бумаги вставила между страниц годового бухгалтерского отчёта. Секретарь, втянув и без того короткую шейку в складки жира, отчаянно потел, рулил и, кивая время от времени, выслушивал инструкции. – Если остановят, сиди молча. Меня они знают. Я говорю – ты молчишь. Видишь, не стреляют? Я же сказала, что обещали пока прекратить обстрел. Обещали – прекратили. Украинские офицеры, а не это быдло обдолбанное. Всё нормально будет. Сиди и кивай. Мы едем, чтобы организовать эвакуацию городской больницы. Да, Князевой я уже звонила, эта сука мне ещё и список этих, их подстреленных, дала. Думает, мы их отсюда в Крым будем вывозить. Сука, выедешь ты у меня в Крым скоро… Осторожнее! Объезжай с той стороны, видишь же, что разбито чем-то. А сейчас молчи, подъезжаем…
На блокпосте, несколько криво пришитый толстыми нитками к арматурине, обвисал красный флаг с косым голубым крестом. Она вспомнила это новое слово – Новороссия. Вспомнила – и левый глаз у неё непроизвольно дёрнулся. На дороге отчётливо были пробиты следы гусениц. Машина медленно объехала бетонный блок и встала прямо возле молодого человека в тельняшке, спортивных штанах, тапочках и с карабином. На вид ему было лет семнадцать. Видимо, местный, потому что узнал и кивнул. Сделал неопределённое движение карабином, которое она истолковала как разрешение проехать. Секретарь уже начал сдавать назад, чтобы ловчее вывернуть, но из-под тента кто-то поднялся и пошёл к ним наперерез.
Мужчина лет сорока, невысокий, с длинными, жилистыми руками. Голова круглая, густо покрытая седым, щетинистым ёжиком по загорелой коже. И глаза. Те самые злые и насмешливые, неприятные. Штаны хаки аккуратно заправлены в берцы, на поясе широкий нож в грубых ножнах. Разгрузка расстёгнута, оттянута вниз тяжёлым железом. В одной руке автомат. Держит небрежно, но крепко. Ладонь широкая, даже несоразмерно широкая.
Видно было, что узнал. И её, и секретаря. Юноша сразу отступил в сторону и карабин забросил за спину.
– Куда собрались?
Виктория Марковна выдохнула, приоткрыла дверь и уверенно начала, стараясь не встречаться взглядом с этими глубоко посаженными, с прищуром, светло-карими глазами.
– Понимаете, больница переполнена, многие больные нуждаются в срочной помощи, ситуация критическая, поэтому я, как городской голова, сейчас пытаюсь договориться с их командованием об эвакуации хотя бы тяжелобольных, нуждающихся в неотложных операциях. Мы уже…
– С кем договориться? – Мужчина даже наклонился ближе, словно испытывая неподдельный интерес.
– Мы сейчас попытаемся договориться о прекращении обстрелов, чтобы организовать эвакуацию, с их украинским командованием. Чтобы пропустили наши больничные автобусы.
– С ранеными вашими… – вдруг буркнул секретарь.
Виктория Марковна ощутила в горле холодный скользкий шар, который поднялся из живота и перекрыл дыхание.
– Ранеными? То есть вы наших раненых собрались к укропам везти? – Седой говорил без всяких эмоций, с едва уловимой издёвкой.
– Нет-нет, вы неправильно поняли меня, речь идёт… – нужно было его заболтать, отвлечь, да хоть что-то сделать, чтобы он забыл, ушёл куда-нибудь, провалился, наконец! – Вы понимаете, как вас зовут? Вы понимаете…
Он уже говорил что-то отрывистое через плечо, и из-под навеса вышли ещё несколько человек, лица которых были как-то размыты, да она и не смотрела на них и не пыталась никого узнавать. Нужно было сосредоточиться вот на этом, с седым ёжиком на голове и щеках. Его как-то назвали. Удав?.. Ну да, у них же всё позывные, имён нет.
Трое стояли у машины, а сам Удав пошёл обратно, в тень, шагая размашисто и широко, но без суеты.
Виктория Марковна распахнула дверь и, торопясь, стала выпрастывать своё немаленькое тело из салона. Нога застряла между сиденьем и порожком, а дверца предательски ушла в сторону. Она растянулась прямо в бурую, сухую грязь, покрытую пятнами масла. Когда ей помогли подняться, флешка, зажатая в колыхающихся грудях, выскользнула и звонко щёлкнула об асфальт. Комка в горле уже не было. Холод равномерно растекался по всему телу, проступал крупными каплями на лбу, щеках, сливался в тонкие, щекотные ручейки на спине. Когда её схватили за локти крепкие, сухие пальцы, она уже видела всё, будто на кадрах древней, немой киноленты. Видела, как из машины вытащили секретаря, придали пинком ускорение. Слышно было, как он с ходу принялся её закладывать, поводя короткими ручками и приседая перед ополченцем.
А её провели под навесом и поставили в сухой, вытоптанной траве за блокпостом. Следом из машины принесли толстый годовой отчёт, пакеты с неизвестно откуда взявшимся тряпьём, документы. На столе, в тени, стоял раскрытый ноутбук. Флешка уже была в нём. Парень в бело-зелёной «берёзке» листал и показывал Удаву пальцем в мерцающий экран. Тот кивал, не отрывая взгляда, не обращая внимания ни на Викторию Марковну, ни на скорчившегося секретаря, схлопотавшего за неуёмную истерику сапогом в живот.
Мир стремительно сворачивался в тусклую, серую воронку, теряя внятные очертания и звуки. Холод исчез. Тело слегка покалывало, но ощущения эти были едва слышимые, теряемые в расширяющемся потоке пустой материи.
Виктория Марковна осела бесформенной кучей в жёлтую, горячую траву и завалилась лицом вперёд, словно отбивая земной поклон.
Удав оторвался от чтения списков, так и не обнаружив своей фамилии. Данные ополченцев шли вразнобой, не по алфавиту, набранные шрифтами разной величины, перемежаемые фотографиями. Посмотрел на упёршуюся лицом прямо в пакет с мусором пожилую грузную женщину. Секретарь сидел, расставив ноги и раскрыв рот, рассматривал городскую голову, лежащую в метре от него.
Удав подошёл к телу, деловито прижал подушечки пальцев к шее мэра. Переместил. Пощупал. Распрямился.
– Ну всё.
– Может, скорую?..
– Скорую? Для эвакуации, значит? – И посмотрел на того, кто задал вопрос.
– А шо с ней теперь делать?
– Тяните её в машину назад. Вставай, пухляк. Помогай тянуть.
– Так, а может… может, она живая ещё, в больницу, может, я отвезу…
– Куда хочешь вези. Сейчас опять обстрел начнётся, разнесёт и тебя, и её, друг от друга потом не отскребётесь. Ногу давай сюда! Тяжёлая какая, блин!..
Майор Боженко ещё несколько раз набирал номер, но оператор всё время повторяла, что абонент – не абонент. А потом майору стало не до того.
Викторию Марковну удалось похоронить только через две недели, после того как артобстрелы прекратились, потому что в город с севера вошла бронегруппа ополчения.
Украинский флаг, который мэр прятала у себя в рабочем кабинете, в гардеробной, плотно завернутым в пакет, вскоре отсырел, зацвёл плесенью и начал покрываться чёрными, трупными пятнами.
Новый глава города периодически ощущал, что откуда-то веет кислой прелью, поэтому часто распахивал окна и проветривал кабинет, даже зимой.
И с каждым годом запах гниения становился слабее…
Корректировщики
Ночью небо распухало грохотом и кололось крупными кусками, медленно опадая вниз. Не успевшие съехать из города обыватели замирали на месте и отпрыгивали от оконных рам подальше, в коврово-кафельные утробы малогабаритных квартир. Улицы были пустынны. Изредка по ним проносились машины, в пятнах и полосах неопределённого цвета, изображающих из себя камуфляж. Июль подходил к концу.
Кабинет бывшего гражданского ведомства был приспособлен под кабинет спецслужбы примерно так же, как бывший пафосный джип снежно белого цвета приспосабливают под нужды войны. Но если машину просто измазали побелочной кистью аляповатыми пятнами, то в кабинет притащили невесть как сохранившийся портрет Феликса Эдмундовича с хитрым прищуром и приклеили к блеклым обоям топографические карты. На стене висели две разгрузки, у стола валялся бронежилет 4-го класса. На разлапистом сейфе грудой лежали тубусы «Мух». Все стулья были чрезвычайно хлипкие, с разболтанными ножками.
Поэтому начальник батальонной разведки, мощный мужчина в горке, весь увешанный разнокалиберным железом, предусмотрительно уселся сразу на два из них, прислонённых к стене для вящей устойчивости. Позывной у него был хороший, боевой. Звали его Боря, но вообще сам он предпочитал именоваться «Гром».
«Гром» пришёл поговорить о мировой политике, о духовных исканиях, о придворных интригах, о королях и капусте. Но вообще, предполагалось, что он докладывает оперативную информацию.
– Они заменили всех англосаксов на поляков и прибалтов. Блэквотерсы и все остальные своих бойцов вывели. Ещё артиллерия у них появилась иностранная.
– Это как? – первый оперативник, который за полтора месяца наслушался историй о королях и капусте на год вперёд, старался выглядеть заинтересованным и умным, чтобы не обидеть заслуженного командира. Борю он, на самом деле, уважал, потому что Боря, может, и отличался несколько неумеренной фантазией, но зато умел бесшумно двигаться на пересечённой местности, чуял растяжки и в рискованные рейды ходил с видимым удовольствием.
– Они стали по-другому стрелять совсем. Так стреляет арабская артиллерия, я знаю точно. Мы, когда в Египте были на задании, видели, как они работают. Ни с чем не спутаешь.
– А что, Боря, у арабской артиллерии какой-то особый почерк стрельбы?
– Ну да, а как же! Они теперь чётко работают по квадратам, кладут вот так, так и так, – «Гром» посредством пальцев и поверхности стола реалистично изобразил характер попаданий артиллеристов по боевым порядкам ополчения, – а потом они смещаются и уже отсюда делают вот так и вот так. Я вам точно говорю – у них там арабские наёмники теперь. Они бы сами так не смогли.
Возникла пауза. Обитатели кабинета, считающиеся одновременно и разведчиками, и контрразведчиками, внимательно рассматривали мужественное лицо «Грома» и впечатляющую картину артналёта, воспроизведённую им только что.
– Боря, знаешь, последние великие победы арабской артиллерии относятся где-то к шестнадцатому веку, кажется, что-то связанное с Кордовским халифатом…
– Да вы просто не понимаете! Раньше они стреляли как попало, а теперь вот так и вот ещё так! – Боря для убедительности снова повторяет на столешнице свою комбинацию из пальцев и листиков.
– Не, это понятно. Но, может, просто молодой украинский лейтенант нашёл старое, советское пособие по стрельбе и сделал всё так, как рекомендовал делать преступный коммунистический режим?
– Нет, исключено. Арабская артиллерия точно так же стреляла и в Египте. Наши так не могут. Это их школа, арабская. Я ж говорю, что видел это всё, знакомый стиль.
– И как? Успешно?
– Конечно! Знаешь, как они тогда жидам наваляли на Синае?
– Боря, а ты какого года рождения?
– 1972‑го. А что?
– Да не, просто спросил.
Второй контрразведчик, не доверяя собственной памяти, тихонько ввёл во всезнающий «Яндекс» поисковый запрос и уже через несколько секунд бегло просматривал историю арабо-израильских войн. По всему выходило, что младенец Борис под бомбами израильского агрессора подносил снаряды доблестным арабским артиллеристам, ведущим бои по освобождению пустынного Синайского полуострова. Мало того что подносил, так ещё и запомнил, как и куда они стреляли. И всё это – с редкими отрывами к мамкиной титьке. Впрочем, в ополченцах кого только не встретишь. В том числе и боевых карапузов, воевавших в самых экзотических местах и подразделениях.
– Ну хорошо, пусть будут арабские артиллеристы, – оперативник поднял руки, сдаваясь под напором опыта и ценных сведений.
– А вот ещё про наёмников. Там мой снайпер китайца… – начал было Борис, не обращая внимания на исказившееся мукой лицо собеседника. Но небеса, видимо, услышали беззвучный вопль и во спасение нервов послали господам офицерам спасительный телефонный звонок.
– Что? Кого задержали?.. Ну так везите сюда. Ну да, в их машине и везите. Нет, мешки на голову не обязательно. Давай, ждём.
– Что там?
– Взяли магазинщиков на блокпосту. Сейчас привезут. За товаром ехали.
– Так я за китайца… – Боря, как всегда, был настойчив.
– Ой, Боря, ты извини, мы сейчас будем заняты, давай в другой раз.
– Не, ну снайпер же мой его снял, вот, он у него монетку из кармана… А там ещё негры были!
– Давай где-то через пару часов, Борь, ну реально заняты.
– Ну давайте. Я как раз монетку принесу, сами увидите. Китайский наёмник, точно. Они на нашу Сибирь зарятся…
Клацая прикладом об ножки стола «Гром» встаёт, но продолжает на ходу рассуждать о коварстве китайской военщины, происках жидомасонов и всего мирового олигархата. Аккуратно протискиваясь в дверь, он логично переходит к искажённой и оболганной иудеями древней истории славяно-ариев и, провожаемый сочувственными кивками, исчезает в коридоре. Он реально очень крупный, а борода, разгрузка и берцы увеличивают его раза в полтора. Когда за Борей закрывается дверь, первый контрразведчик, бабушку которого зовут Фира Соломоновна, важно гладит себя по лысине и, возводя очи, говорит:
– Мы – повсюду. Нет от нас житья простому русскому человеку, даже в Новороссии.
– Когда обрезание примешь, тогда и не будет житья.
Минут через двадцать прибывает ополчение – два сильно небритых мужика в относительно новой «флоре» и с карабинами СКС. Первым они заводят в кабинет высокого мужчину с густой гривой волос в стиле шестидесятых. Мужчине чуть за полтинник, он мог бы выглядеть мужественно, но отвислый, безвольный животик, сутулость, нервные пальцы портят впечатление. Рельефные скулы, загорелость, чётко очерченный подбородок могли бы сделать его имидж более фактурным, но водянистые, голубенькие глазки напрочь всё перечёркивают. Мужчина боится и нервничает. Когда-то он действительно был председателем небольшого колхоза, выступал на собраниях, даже ездил на партийные конференции в область, был на хорошем счету, но коммунизм закончился, а коммунист превратился в коммерсанта.
Теперь в его магазине отоваривались украинские воины. Они заказывали ему продукты и хорошую водку, за которыми он вынужден ездить с оккупированной территории на свободную, контролируемую ополчением.
Председатель прекрасно знал, чего от него хотят эти двое в пыльном кабинете с портретом Дзержинского, и это знание только усугубляло его страдания. Он просто хотел жить так, чтоб его никто не трогал. Он по-своему честно любил Ленина, кумачовые транспаранты и марксизм-ленинизм. Когда всё это отменили, он также честно стал любить жёлто-голубой флаг, мову и Шевченко. Флаг он аккуратно вывешивал на магазине к праздникам, вставляя в тот же флагшток, в который раньше вставлял красный. Никакого фанатизма в нём не было – просто нужно было как-то выживать, кормить семью. Вот и всё.
«Сотрудничать? Ну да, конечно, помогу… Расположение постов? Нет, не в курсе. Имена офицеров? Не знаю. Дислокация артиллерии? Не, не видел. Танки? Ой, не помню даже. А так да, помогать готов…»
Разговор длился больше часа, и глаза первого оперативника начали превращаться в тусклые стекляшки, что свидетельствовало о глубоком, внутреннем желании срочно заняться радикальной коррекцией несовершенного внешнего мира. И начать эту перестройку следовало с кардинального форматирования унылого председателя, сжавшегося на стуле. Желание было острым, но сдержать его удалось.
– Федя!
Из коридора в кабинет вдвинулся Федя, которому было поручено транспортировать председателя в подвал, а на его место доставить председательскую жену. Женщина оказалась статная, кареглазая, довольно высокая – характерный типаж донской казачки. Инициативу она немедленно взяла на себя.
– Шо? Да ну, хлопцы, да я ж вижу, откуда вы. А шо надо?.. Ой, ладно вам, шо я, не понимаю. Вы говорите, шо сделать, не пожалеете. Кто? Муж?.. Ой, да шо вы с ним время тратили, оно ж ни бэ, ни мэ. Вы со мной разговаривайте. Шо надо? Гранату бросить танку в люк – я брошу. Мину – не, сама не смогу, вы покажите сначала – я им поставлю. Да оно ж твари, бандерня! Не, не жалко. Гранату дайте, или две. Я сегодня же брошу им в танк. Он вечером с открытыми люками, там их механик дрыхнет. А гаубицы у них ось тут, в балочке, под вышкой. Есть карта?.. Я покажу. Ага, вот здесь. И вот тут, в посадке. Вот тут ферма, а вот дорога и по-над посадкой у них самоходки ещё. Не, точно не танки, это самоходки…
Гранат ей, по соображениям безопасности, всё-таки не дали. Яду, который она хотела подсыпать в бутылки и напоить адской смесью нацгвардию, тоже не дали. Сошлись на том, что в следующий раз она привезёт план предполагаемых минных полей и точную схему позиций артиллерии. С мужем больше ни словом не обмолвились и за руку не прощались. Он сутулился ещё больше и прятал глаза.
Сожравшая на дорогах Донбасса минимум две ходовых машина, тяжело гружёная ящиками с водкой, консервами, колбасой, дёрнулась, фыркнула дымно и резво побежала в сторону украинских блокпостов.
– Н-да… Женщина прям былинного масштаба. Коня об избу убьёт, пожар устроит на счёт раз-два.
– Ага. Коня потом на консервы.
– Может, всё-таки надо было ей гранату дать?
– С такой энергией ей гранаты противопоказаны, во избежание самоподрыва.
Уже в сумерках приволокли с дальней позиции ещё двоих. Руки стянуты за спиной, на головах намотаны какие-то тряпки. Лихого вида боец с узким, загорелым лицом стоял над ними, небрежно поигрывая огромным, зазубренным по обуху ножом. Ногой он картинно попирал согбенную спину одного из тел. Ещё трое таких же бойцов стояли поодаль и изображали людей, совершивших стандартный, каждодневный подвиг. Взгляды их имели несколько отсутствующее выражение, что должно было подчеркнуть: вот, мол, мы там вместо вас, лодырей тыловых, сделали всю вашу работу, но благодарности не ждём, потому что от вас, бездельников, простого «спасибо» не дождёшься, не то что орденов за ратный подвиг.
– Это кто ещё?
– Корректировщики. Вот, поймали час назад.
– А из чего это следует, что они корректировщики?
– Это к командиру вопросы. Сейчас придёт.
Командир не пришёл, а позвонил. Говорил, как всегда, отрывисто, внятно и отстранённо.
– Вам передали двух человек?
– Так точно. Вот, стоим возле них.
– Разберитесь с ними, возьмите показания. Утром расстреляйте. Об исполнении доложите.
– Разрешите вопрос?
– Слушаю.
– Почему решили, что они корректировщики?
– Днём был сильный обстрел. А эти двое стояли в Демьяновке возле магазина и разговаривали по телефону. И смеялись. В общем, разбирайтесь с ними, потом доложите. Мне некогда.
Опера переглянулись. Одно из тел слегка мычало.
– Ну корректировщики, так корректировщики… Одного в подвал, второго – в кабинет.
После не особенно длительного дознания обоих дураков окончательно развязали и велели дожидаться во внутреннем дворе. Заодно и подмести его.
Вызвали командира, внешне не производящего никакого военного впечатления. Не Терминатор нисколько. Весь мягкий, с благообразной бородой, округлый, приземистый. С такими же круглыми ладошками. Глаза выдавали. Глаза были холодные и внимательные. Волчьи.
– Расстреляли?
– Никак нет.
– Почему? – Глаза обращены на обоих без всякого видимого выражения. Так мог бы смотреть электросчётчик, учитывающий вместо киловатт-часов чьи-то души.
Командиру подробно объясняют. Демонстрируют ксерокопии и объяснения. Глаза неуловимо меняют выражение. Теперь это не счётчик. Это усталый зверь. Он охотился. Он уже готов был прихлопнуть лапой добычу, но в последний момент сдержался. И из-под страшных когтей прыснул в кусты невеликий зверёк. Перекус-то на один зуб был – ни туда, ни сюда. Жалко ли стало? Или добыча недостойна породы? Может, и так, а может, и по-другому.
– …поэтому вот этот, Гончаренко, состоит на учёте в местном психоневрологическом диспансере ещё с пятого года, а второй, Тихонов, должен был сегодня вставать на учёт, почти с тем же диагнозом. Но вместо психушки они поехали в Демьяновку, чтоб посмотреть, «как бабахает». Никакого отношения к украинской армии они не имеют, никогда не служили. Корректировать могут разве что велосипед, да и то, если сильно сосредоточатся.
Командир покачивает головой и разводит руками.
– Вот ведь… Ну идиоты же…
– Не совсем. Шизофреники.
– Да всё равно. Вы не представляете, как там. Кроют «Градом», всё свистит. Там половина, если не больше, необстрелянных. У них и так нервы на взводе. А эти стоят, гогочут. Их бы там, на месте прямо положили, если бы меня рядом не было. А если бы при них было что-нибудь, хоть бинокль – сто процентов бы положили.
Оперативники переглядываются и ухмыляются. Командир недоверчиво отстраняется и снова взгляд набирается стылой внимательностью.
– Что? Всё-таки был бинокль?
К нему разворачивают экран ноутбука.
– Это переписка Гончаренко «ВКонтакте». Вчерашняя.
Серый: Аня, да всё там нармальна будит. Я поеду проста пасматреть.
Аnnet: Ой, Серёж я за тебя беспокоюсь. Там же опасно видь может не поедиш? Там стреляют (грустный смайлик).
Серый: Я просто пазырю и вирнусь.
Аnnet: смайлик, смайлик, смайлик с сердечком.
Серый: У миня дома бинокль, думаю взять.
Аnnet: Нет. Лучше не бери.
Серый: Пачему?
Аnnet: Если тебя там с биноклем поймают, то подумают, что ты шпион и расстриляют.
Серый: Ну ладно (смайлик).
Аnnet: две строчки смайликов и сердечек.
Лицо командира цветёт улыбкой.
– Он теперь на этой Ане должен, как минимум, жениться. Ну или ящик шампанского хотя бы.
– Так он уже и так женат. Правда, не на ней. А про Демьяновку он только Ане этой и рассказал, жене ни слова.
– Вот так нас женщины и спасают… – Командир непривычно задумчив и расплывчат, – иногда спасают, иногда губят. Но чаще спасают, сами того не зная.
На улице глубокая ночь. «Корректировщики» давно подмели двор и сидят на ящиках, сосредоточенно курят. С другой стороны здания, прямо у мешков с песком, их терпеливо, но на нервах, дожидаются родители одного и жена второго, цепко ухватившая за руку мальчика лет восьми. С юга небо снова сыплет сполохами и раскатами. Мелко дрожат стёкла. Обречённо зудит запутавшаяся в слоях светомаскировки муха.
Настоящий корректировщик, путаясь в цифрах таблиц и листах карт, на повышенных тонах собачится с командиром батареи, который уже не понимает, какой брать прицел и в какой квадрат отправлять своё тяжёлое железо. Его природа артиллериста временами берёт верх над природой советского военного, всю жизнь прослужившего в армии мирного времени. Артиллерист азартен и намерен взять цель в вилку. Советский военный вообще не понимает, как он оказался здесь, в этой степи, откуда на нём петлюровские трезубцы и почему его орудия стреляют не по Натовским милитаристам, а по обыкновенному, провинциальному городу, в котором живут такие же люди, как он. Иногда он чувствует себя героем некоего артхаусного фильма, но всё вокруг до боли настоящее, не киношное. Стоптанная трава пахнет как-то особенно утробно, земля благоухает, взрыхлённая колёсами и станинами. Пороховые газы бьют прямо в нос химической свежестью. Снаряды по-настоящему летят в сторону города, совершенно по-мирному окутанному уличным освещением.
Такое раздвоение личности вынуждает тупо выполнять приказы, исходящие из Киева, поскольку только они дают возможность корректировать нервно мятущееся сознание, дают точку опоры. Он ведь ни в чём не виноват, он просто военный, он просто исполняет приказ. Ему приказали – он выполнил.
Корректировщик квакает в рацию матерными словами. Ему переживания командира батареи глубоко чужды, потому что училище он заканчивал уже во Львове. Его сознание не раздваивается совсем, у него всё на своих местах, скорректировано ещё во время обучения. Говорит он на русском, фамилия его Соколов, родители – уроженцы Тамбовской области, но сам лейтенант Соколов – украинец и патриот, спасающий любимую родину от русских орд. Всё логично и правильно. И расстреливать украинский, по географическому положению, город, потому что теперь, политически, он русский – совершенно правильно.
Через месяц, под Амвросиевкой, корректировщик попадёт в плен и будет выдавать себя за рядового, призванного по мобилизации. Его не сильно стукнут по уху прикладом и отправят разгребать развалины пятиэтажки. Его будут кормить и дадут матрас. Ещё через пару месяцев обменяют.
А командир батареи, пытаясь вывести колонну из-под обстрела в Зеленополье, окажется точно в зоне попадания. Его порвёт в лохмотья, и эти бесформенные куски плоти будут чадно гореть и чернеть под солнцем.
Дурак со справкой Гончаренко снова нажрётся и будет бросаться с топором на терпеливую жену, которая привычно спрячется с сыном в сарае и будет негромко, стесняясь, звать соседей на помощь.
Ангелы-хранители, стоящие у каждого за правым плечом, вздыхая и сдерживая наворачивающиеся на язык нехорошие слова, снова и снова будут дёргать невидимые нити, корректируя жизненные пути каждого.
Никто не знает зачем.
Они тоже.
Младшая сестра
В углу, у самого входа, на табуретке, сидела ровненько, дисциплинированно худенькая девочка, от силы лет одиннадцати. Голову укутывал большущий клетчатый платок с обтрёпанными в бахрому концами. Из-под платка смотрели строго вперёд прозрачные, серые глаза. В пальчиках она цепко держала сильно потёртую, до белой основы, старую сумку с остатками логотипа DG.
Настроение у Ивана было вполне сносное для этого утра, поэтому столь необычный для полевого блиндажа персонаж не вызвал ни удивления, ни раздражения. Продолжая шагать, он вытащил сигарету из пачки и прикурил, уже откидывая рукой плащ-палатку на выходе. Девочка не шевельнулась, когда он проходил мимо. Как будто даже не заметила, как он протопал вплотную к ней.
Сквозь отвал земли упорно пробивались светлые травинки. Небо было низким и серым. Дымок сигаретный очень органично вписывался в летучий, облачный фон над головой. Где-то дальше по линии выясняли отношения на повышенных тонах и, кажется, тяжёлое и мягкое сбрасывали на землю из урчащего вхолостую грузовика.
Иван аккуратно присыпал бычок пригоршней земли. Потом упёрся ладонями в края траншеи и выскочил наверх.
Над позициями дул лёгкий, прохладный ветерок. У паукообразного станка «Утёса» с философским видом кушали чай с повидлом пулемётчики. Повидло они выдавливали прямо в рот из сухпаевских пакетиков. Чай прихлёбывали из одной кружки, передавая друг другу обеими руками. Ивана они заметили, но никак не отреагировали, продолжая таращиться вдаль. Он перебрался через задний отвал и побрёл к складу напрямик, получить свой собственный паёк.
В складе сидел Евгений и смотрел на планшете не то порнуху, не то триллер. Во всяком случае, там надрывно кричали. Не отрываясь от занятия, каптёр сунул Ивану тетрадь. Тот расписался, взял с полки свою коробку с пайком и, так и не произнеся ни слова, вышел.
«Какой-то день всеобщей осознанности, – подумалось ему, – всё делается, как в буддийском монастыре. Все пребывают в точке «здесь и сейчас», сосредоточены и углублены в постижение сущего. Хотя нет. Грузовик разгружали – ругались. Но, может, это такая духовная практика – изживание из себя гневливости через погружение в гнев? Девочка эта опять же сидит, неизвестно чья… Похожа на Катьку. Или непохожа? Разве что возрастом. Не разглядел совсем».
Катька была дочерью одной его непутёвой подружки, с которой он пытался соорудить семейное гнездо года два назад. С гнездом при его образе жизни не срослось. Они потрепали друг другу нервы, после чего дама с дочкой укатила в свой город, а он остался в своём. Тем не менее, за эти несколько месяцев дочь её к Ивану прониклась. Возможно, потому, что он воспринимал её не как вечно мешающее всем существо, а как вполне полноценную личность. Разговаривал, обсуждал её немудрёные проблемы, выслушивал, не обрывая на полуслове. Но она уехала вместе с матерью. Без прощаний и напутствий. Просто собрались, пока его не было, и уехали.
Сегодня у него был законный выходной. Ну как выходной? Просто отделение убыло в город получать ракеты к ПТУРам, а его оставили на тот случай, если вдруг привезут какие-то ништяки из бригады или, может, заблудшие гуманитарщики явят миру неожиданную щедрость. Так что можно было просто ничего не делать, валяться на спальнике и слушать музыку. С пакетом наперевес он вошёл в темноту и сразу посмотрел в левый угол.
Девочки в блиндаже не было. Табуретка была пустой. На лежаках тоже никого. Пахло как обычно – лежалым сукном, железом и землёй. На всякий случай Иван вытащил фонарик, посветил в ниши, оставшиеся под потолком при настилке крыши. Там привычно тускнели торцы цинков и старое тряпьё на подменку. Он свалился на своё место, закинул руки за голову, попытался заснуть – не получилось. Заскучал. Решил сделать кофе. Раскрыл пакет с сухпаем, достал упаковки с таблетками сухого спирта, пристроил их на доске, сверху снарядил сиротскую кружку с водой. Когда пошло мелкими пузырями, всыпал два пакетика кофе, размешал широким лезвием ножа. Потом вытащил пайковую же шоколадку, бросил сигарету в зубы и, бережно неся кружку с горячей бурдой, снова выбрался на воздух. По дороге снова мельком глянул в угол – табуретка пустовала.
«Утёсники» в своём «аппендиксе» суетились и что-то там мирно скребли лопатой. Уже вторую неделю царило дремотное затишье. Нет, где-то периодически бабахало, но именно на их участке было тихо. Только доносилось гулкое эхо то с одной, то с другой стороны.
Единственное, что было хорошего в кофе – оно было горячим. И эта бурда была именно «оно». Называть эту безвкусную, горьковатую жидкость в мужском роде язык не поворачивался. «Откуда ж мелкая-то взялась утром?.. Когда «Горыныч» со всеми уходил, они вместе и ушли. И никого с утра не приводили. – Эта мысль стала его донимать. – Они меня разбудили, когда собирались, потом я снова уснул…» Он уже жалел, что не остановился, не спросил, кто она такая, что здесь делает. Её пребывание в тот момент казалось столь естественным, что даже в голову не пришло поинтересоваться.
Стараясь не расплескать кофе, Иван прошёл в сторону пулемёта.
– Артур, а ты не видел здесь девчонку мелкую? Утром…
«Утёсник» с безразличным видом снимал штыком лопаты осыпавшуюся землю. Глянул на него, сделал движение плечами, долженствующее показать, что даже не понимает о чём идёт речь. Второй номер, жилистый, со сбитым носом, масляной тряпочкой начищал маленькую чёрную деталь, то и дело отводя руку и примеривая её к большой чёрной детали. Он был чуть поживее.
– А чо, кто такая? Мамашу бросил разродиться, тебе дитё подкинули?
– Ну видел, нет?
– Да чо видел? Детский сад на прогулке, чо ли? Какие девочки? Не кури с утра каку всякую, мерещиться не будет.
Понятно, что никого он не видел, но готов от души постебаться. Не ввязываясь в дискуссию, Иван сделал изрядный глоток и побрёл дальше по траншее. В конце зигзага хлебнул ещё пару раз и, без сожаления, выплеснул коричневое пойло под ноги. Потом выкарабкался наверх и направился к Евгению. Тот снова был занят, на этот раз – делом: шуршал пакетами в углах и что-то записывал себе в блокнот.
– Жень, ты девочку не видел маленькую?
– Не сбивай меня… Какую, к хренам, девочку?
– Ну… такая. Лет одиннадцать, с сумкой. Платок на голове.
– Откуда здесь девочки? Где ты её успел увидеть? Ты был у меня, вон, полчаса назад всего…
– Да утром, когда выходил, она сидела на табурете, у входа.
– Шо, одна? У нас, здесь?!
– Ну а я тебе чего…
Женя остановился, сосредоточенно вписал в блокнот искомые цифры. Потом перевёл взгляд на Ивана.
– Ты шо, курить начал?
– Женя, я никогда не изменял опиумной трубке в хорошем шанхайском притоне. Но здесь – не тот климат, не тот антураж и не та страна.
– Да пошёл ты…
– Не, ну может видел?
– Не видел я никаких девочек тут. Ни больших, ни маленьких. Ты не проснулся толком, вот оно и примарилось. Обратно шёл – была она?
– Когда от тебя вернулся, не было никого. И мимо «Утёса» не проходила.
– Ну а я шо говорю. Галлюны у тебя, Ваня. Думаешь сильно много про свои «шанхаи», оттого и глюки. Кто много думает, у того волосы выпадают.
Иван непроизвольно оглядел обширные залысины на шарообразной Жениной голове. Что-то сократовское виделось в этом мясистом носе, в мощных щеках, в маленьких светлых глазках, выглядывающих из-под почти брежневских бровей.
«В конце концов, необязательно много думать о категориях бытия и нравственном, – примирил он свой внутренний протест, – можно ведь много думать о количестве мыльно-рыльных принадлежностей, исподнем и бабах. От этого волосы не только на голове должны выпадать. У меня бы – точно выпали. С гарантией».
Он вернулся в блиндаж. Когда входил, опять покосился на табурет в углу. Там по-прежнему никого не было. На всякий случай ещё раз прошёлся по невеликому их жилищу, оглядел висящие на вколоченных в земляные стены кольях сумки, разгрузки, сваленные в кучу рюкзаки… На первый взгляд всё лежало как обычно. Даже забытая пачка сигарет всё так же валялась поверх куртки «Горыныча». Иван снова улёгся и на этот раз заснул.
Расслабляться удалось не очень долго – разбудили через пару часов – стали орать на разные голоса прямо в ухо, толкнули, навоняли каким-то жутким парфюмом, уронили железо об печку. Потом все вместе перетаскивали сваленные под складом ракеты. Опять были суматоха и разбор подарков. Потом его, как самого отдохнувшего, отправили на пост, где он жевал бутерброд с салом и внимательно наблюдал за движением вялых муравьёв между веточек. Когда совсем завечерело, на блокпосте у укропов началась пальба, беспорядочная, как лай деревенских собак. «Утёсники» даже не напряглись. Во всяком случае, плащ-палатка над их лежбищем не шевельнулась. Пальба возникала периодически, пару-тройку раз на неделе и никакой системы не имела.
Как обычно, поменять вовремя никто не удосужился, поэтому он бросил пост и пошёл искать сменщика. В блиндаже пили чай и громогласно смеялись. В закутке, где раньше пытались сделать что-то типа бани, до самой кромки окопа, лежали длинные, зелёные ящики с контейнерами ракет. Сверху их успели кокетливо прикрыть сеткой, воткнув в неё несколько облезлых веток от шиповника. Назвать это маскировкой было нельзя, но, если воспринимать как вариант ландшафтного дизайна, выглядело довольно сносно.
Взводный, Мифаныч, травил анекдоты. По позывному его почти никогда не называли, потому что при отсутствии образного мышления Аркадий Михайлович, поступая в ополчение, назвался без лишних затей, согласно своей последней гражданской специальности – «Грузчик». У некоторых, мнящих себя военспецами, позывной вызывал ассоциативный ряд, связывающий Мифаныча с важным государственным ведомством, однако, до того, как сделаться грузчиком, он служил контрактником в инженерно-понтонном батальоне. Это был большой мужчина с животом и головой, приплюснутой, как башня танка. Сейчас интонации его были проникновенны, как если бы он пересказывал сюжет «Поющих в терновнике»:
– …представляешь, Петька, раздвигает она ночью ноги, а там – Лас-Вегас…
Грохнули ещё более раскатисто, чем обычно. Дядя Миша с чудовищным позывным «Педро», которому на той неделе резали аппендицит, стонал, всхлипывал, держался за живот, но гоготать не переставал. Иван свалил разгрузку с автоматом на свой спальник, присел возле героев на корточки, выискивая руками в полутьме кусок чего-нибудь вкусного. Нащупал половинку помидора, цапнул, отправил в рот. Когда все отсмеялись, предъявил обществу претензию.
Какое-то время, отчаянно увиливая и переводя стрелки, искали ему сменщика. Определили «Педро», которому следовало успокоиться и перевести дух, на что тот согласился и, повесив свой автомат за спину, как двустволку, бережно поддерживая свой порезанный хирургами живот, ушёл наверх.
– Вы утром уезжали, никого не оставляли здесь? – Иван склонился к Мифанычу, который отвлёкся и потянулся налить себе чаю.
– Так а тебя мы не оставляли, что ли?
– Да не… тут утром девочка была. Маленькая. В платке такая.
– Ваня, ты ж не пьёшь вроде? – взводный лихо приподнял густую бровь, изобразив командирскую, отеческую подозрительность.
– Мифаныч, утром, вот там, на табуретке сидела девочка. Лет одиннадцати. В платке старом. С сумкой.
– А дальше куда она делась?
– Не знаю. Я на склад пошёл, к Жене, за пайком. Вернулся – её уже не было. И не видел никто.
Взводный принял вид сосредоточенной печали.
– Пропало что?
– Да ничего не пропало. Хотя хрен знает, я ж вещи не проверял. Так, вроде всё на месте.
– А ну, бойцы, осмотритесь, у кого там что… всё ли на месте.
Наступил лёгкий приступ хаоса и мельтешения. «Горыныч», как обычно, не смог найти свою «счастливую ложку». Сразу запаниковал, начал обрывать карманы собственного рюкзака, потом полез в соседний, но был остановлен. Ложка вскоре нашлась на столе. Перед поисками он как раз начал есть ей разогретую перловку с говядиной. Других пропаж не обнаружилось.
Иван снова, на этот раз уже всем, припоминая все подробности, рассказал про девочку, сидящую на табурете. Вспомнил даже, что ноги у неё были голые, но, кажется, она была обута. Не то сапожки, не то босоножки. Ноги голые и в платье, что ли… Ноги, как спички. Глаза серые. Лицо – тоже серое. Волосы не видно.
Обсуждение, не успев даже разгореться, как-то быстро свернулось и затухло. Ну девочка. Ну отдохнуть зашла. По дороге. По дороге куда? Бог весть куда. Шла ведь она куда-то. Ничего не пропало, ничего не случилось. Война, тут всякое бывает. В прошлом месяце, когда каждую ночь горизонт рвало сполохами и в ушах стоял непрерывный гул, к блокпосту, за полночь подъехал белоснежный джип, с двумя невозмутимыми типчиками.
Типчики молча вышли из машины, оставив ключи в зажигании, и ушли прямо в поле, в глухую темноту, в чём были. Им вслед поорали, но те будто растворились в чернильном мраке. Машину потом забрали разведчики, размалевали зелёными и чёрными пятнами и некоторое время успешно убивали её на местных, безобразных колдобинах. Куда и зачем ушли типчики, откуда у них была машина… Кто знает?
Под нудный и уже слышанный рассказ, как потом разведчики отдали джип миномётчикам, а те подорвались на мине, Иван и уснул.
Это было банально, но приснилась ему именно эта девочка.
В этот раз смог увидеть, что глаза у неё не серые, а светло-карие, с прозеленью. Волосы – светлые, тонкие – из-под уродливого платка выбивались. Она так же тихонько сидела в комнате с единственным заколоченным окном. Корявые, занозистые доски были набиты большими ржавыми гвоздями как попало, внахлёст и вразнобоицу. Сквозь щели неярко лился ровный, безвкусный свет. В комнате был только стол, совершенно пустой, и скамейки. Некрашеные грубые скамейки вдоль стен. Комната, правда, была так мала, что «вдоль стен», означало одновременно и «возле стола».
Она смотрела в стену перед собой. Молчала.
Иван осторожно подошёл, сел подле неё на корточки, взял за руку.
– Ты кто? Куда идёшь?
Не глядя в его сторону, она принялась рассказывать, почти не размыкая губ. Он и слов-то не разобрал никаких. Просто история сама складывалась, сама собой возникала перед ним, слова ложились к словам, образуя незатейливые конструкции.
– Я – Катя.
– Катя? – Он вгляделся в неё пристальнее. Нет. Похожа, но всё-таки… протянул руку, коснулся платка. В несколько движений размотал, и платок тут же исчез, будто его и не было. Иван ничего не почувствовал – во сне это был чисто технический жест. В снах редко присутствует ощущение материальности. Волосы у девочки оказались тонкими, слежавшимися. Похожа, но у той волосы были с заметной рыжиной. А у этой – почти белые. Она не пошевелилась. Потом продолжила:
– Папа умер, потому что его завалило в шахте, и он потом долго болел. А мама после этого уехала в Сочи работать на набережной. Давно уехала, ещё года два назад, наверное. А меня отдала бабе Саше, маминой мачехе. И баба Саша меня кормила. А потом началась война. И бабу Сашу убило, когда она ехала в маршрутке с рынка. А соседи все уехали ещё раньше, когда только украинцы пришли к нам в город и стали стрелять по нам. А есть было уже нечего. Я тогда собрала сумку бабы Саши и ушла. И шла до самой ночи из города, но заблудилась, потому что я на этих улицах не ходила. Там были развалины и горелые дома. Ночью стали стрелять из пушек, и я спряталась в чей-то пустой дом, на котором крыши не было. Пол в комнате был уже проломлен, но я не заметила и упала в подвал через эту дырку. Наверное, сильно ударилась, поэтому ничего не помню. Вылезти я оттуда никак не могла. Позвала кого-нибудь, только никто не пришёл. У меня с собой была банка с вареньем, абрикосовым, которая разбилась вся. Я вынимала варенье со стеклом из сумки, выбирала осколки и ела, пока оно не кончилось. Потом есть стало нечего. Когда был день, через дыру светило солнце. А ночью я ложилась в самый угол, где тряпки, и грелась в них, потому что ночью было очень холодно. А потом стала искать что-нибудь поесть и нашла в углу какие-то грибы, как на картинках – красивые, белые. Я их совсем чуть-чуть поела и сразу заснула, прямо днём. И мне приснилось, что я теперь тоже буду грибом, потому что они волшебные. И мне теперь не надо никуда уходить, а я могу остаться здесь вместе с остальными грибами и жить с ними всё время, потому что грибы никогда не умирают. Вечно живут. Они мне так сказали.
– А как же ты здесь оказалась?
Девочка повернула к нему неподвижное лицо и посмотрела. Это казалось, что она посмотрела. На самом деле взгляд не сфокусировался, хотя и был завораживающе внимательным.
– А я всё равно ушла от них. Они хорошие, но после того, как я стала грибом, мне стало можно выйти из подвала. Даже откуда угодно стало можно выйти. И прийти куда угодно. Поэтому я вышла оттуда и пошла. Мне мама говорила, что у папы раньше другая семья была, и у него сын был, взрослый. Наверное, как ты. И я хотела найти его, потому что он же мне, получается, брат. Раз я маме не нужна, то, может, брату я понравлюсь, и он возьмёт меня к себе жить?
Иван стал лихорадочно вспоминать, уходил ли от них отец, и понял, что думает совершенную чушь. Куда он мог уйти, в какой шахте его бы завалило, если он до сих пор жив и спокойно живёт с матерью по сию пору у себя на Урале. И в шахте он никогда в жизни не работал, потому что всю жизнь был военным. Да и из семьи он никогда не уходил.
– А ты – не мой брат? – она снова смотрела в стену. Вопрос был задан тем же равнодушным тоном и мог бы казаться совершенно безразличным, если бы не напряжённые пальцы, которыми она вцепилась в свою сумку.
Можно было сказать, что да, Катя, я и есть тот самый твой брат. Но это было бы абсолютной ложью. Он ведь и не жил никогда здесь, среди этих бурых терриконов. Просто снялся с места и приехал, когда всё началось. Что ей сказать…
– Нет.
Она не огорчилась. Это даже нельзя было назвать «не отреагировала». Вообще не проявила ничего. Пальцы на мгновение дрогнули и медленно разжались. За щелястым оконным проёмом кто-то быстро прошёл, кинув тень в светлые полосы.
– Катя, ну мы можем вместе поискать твоего брата. Он ведь…
– За тобой пришли. Пора, – голос у неё всё так же не звучал никак, звуки просто складывались вместе, как в конструкторе. Иван оглядел комнату, но не нашёл дверей. Только окно. Окно, заколоченное досками.
– Катя, ты же не гриб на самом деле. Ты ведь умерла там? Мы где с тобой сейчас?
– Тебе пора, там ждут, – ни малейшего внимания к его вопросам.
– Да кто ждёт-то?
Снаружи сильно ударили в окно. Громко лопнула рама. Доски вырывали грубо, со скрежетом и хрустом. Шляпка от одного гвоздя отскочила и упала на стол, вместе с жёлтыми щепками. Свет хлынул в комнату неожиданно, широким потоком, ослепил. Мгновенно скрыл в своём сиянии девочку. Иван закрыл лицо обеими руками и почувствовал, как этот световой поток уносит его из комнаты, будто сильное течение.
Его разбудили ночью, на пост. Ветер усилился. В придачу полил дождь. В лицо били капли, хаотично, со всех сторон, как попало. В общем, это даже было хорошо. Иван несколько раз энергично растёр дождь по щекам, прочистил глаза. Запахнулся в плащ-палатку плотнее. Сон не выходил из головы.
«Она ведь где-то так и лежит в том подвале. Где это может быть? Семёновка? Марьинка? Я даже не спросил, когда это было. Мать в Сочи… И ни слуху, ни духу… Не спросил, как её звали. Где её найдёшь теперь небось уже бульдозерами с землёй сравняли. И брат. Был у неё вообще этот брат?..»
Он изводил себя этими ломкими мыслями всю оставшуюся ночь, даже не заметил, что его не сменили. А утром дали команду сниматься, забирать всё имущество и перебираться южнее. Иван носил вместе со всеми тяжёлые ящики, швырял в кузов мягкую рухлядь, выколачивал топором деревянный настил, разбирал и бросал в кузов КамАЗа. Потом они ехали, откинув тент, любуясь донельзя унылым пейзажем, состоящим из седой стерни на бурых полях, красно-коричневых терриконов и серого, влажного неба. На пролетающей мимо типовой остановке с полусбитой надписью ему показалось – она! Девочка стояла, держа за руку высокого парня в неброской куртке. Старая сумка лежала на бордюре, прислонённая к стенке. Иван вскочил, сунулся к борту, всматриваясь в удаляющиеся фигурки, чуть не упал, запнувшись о зелёное железо. Там, под бетонным навесом, явно стояли два человека. Две фигуры. Одна – высокая, чуть сутулая. Вторая – маленькая, чуть выше пояса первому.
– Куда ты ломишься?! – «Горыныч» успел ухватить его за бушлат, не давая вывалиться.
– Кто там стоял, на остановке?
Тот оглянулся назад, на дорогу, потом снова на Ивана.
– На какой остановке?
Дорога поворачивала, и теперь сзади видны были только голые деревья придорожной посадки.
– Где ты там остановку увидал, Ваня?
На ухабе машину дёрнуло, он почти упал кому-то на плечи, вызвав тычки и раздражённый мат. Видел он её? Или это просто люди, совсем другие?
Она больше никогда не снилась ему. Ни в одном сне. Сны снились разные. Яркие, иногда тупые, рождённые убогой матрицей просмотренного вечером фильма. Девочка не снилась никогда, хотя он очень хорошо всё запомнил, даже цвет кожи на её руках, как она говорила, как смотрела. Искать? Искать – кого? Он не искал…
Через несколько месяцев они ехали назад, на север, по той же дороге. На сей раз это был не раздолбанный, гремящий КамАЗ, а вполне приличный уазик, в котором их сидело всего трое. Все остановки похожи одна на другую, но на этой – Иван заметил ещё в тот раз – вместо названия было только три железные буквы. Вначале «Р», потом длинный пробел и ещё две подряд «АЙ». Когда миновали поворот и взгляд наткнулся на эти куски профиля, сваренные в буквы, он попросил остановить.
Что там можно было найти спустя столько времени? Вот тут стояли они. Тут лежала сумка с логотипом DG. А может, и без логотипа, может, это он только внушил себе, что видел.
Слежавшийся мусор. Острая, зелёная травка, которая пробивается сквозь него. Битые бутылки. Несколько гильз, уже ржавых и рыжих от сырости. Наскальные надписи местной, полудикой фауны, нанесённые ещё в мирные времена, почти стёршиеся. Там ничего не было. Никаких следов. Он повернулся к машине, потому что оттуда ему уже махали и корили за задержку. Сделал шаг. И замер.
В углу, на остатках жёлтой краски, была карандашная надпись, печатными буквами:
«Я тебя люблю. Катя»…
Другой кофе
Окопный кофе
Утренний кофе был, скорее, ритуальной процедурой, нежели физиологической потребностью. Долгое жужжание кофемолки. Усиливающийся аромат из-под вращающихся лезвий. Стук ложки, тихий шорох сыпящегося помола. Журчание льющейся воды. Медленное, медитативное вспухание густой пены. Крохотные струйки пара, вырывающиеся из пузырьков. Крошечная белая чашечка арктической белизны. Под лезвием ножа хрустит твёрдый, янтарного цвета сыр с острым запахом.
Первый глоток густого, почти чёрного цвета кофе, в полной тишине. И так – день за днём, утро за утром. Солнце золотит штору, пускает искры по медленно летящей пыли. Запах кофе наполняет комнату.
Собираясь, он намолол кофе. Поскольку кофе должен был особенно бодрить, добавил в него побольше перца. Вместо пяти чёрных, пахучих и твёрдых горошин, вкатил в кофемолку целых десять, а то и двенадцать. Слегка задумался. Потом всё-таки сыпанул на зёрна белое пятнышко ванилина из жёлтой пачки. На одну заправку два зёрнышка иранского кардамона. Смолол всё в самый мелкий, какой только возможно, порошок. Сам порошок аккуратно пересыпал в прозрачный пакет. Завернул несколько раз, заклеил скотчем. Положил упругий свёрток в ещё один пакет, завязал. Даже через два слоя целлофана густо пахло кофе.
Пакет пристроил между запасными штанами и футболками, почти в самом низу. Всё равно использовать его можно будет только после прибытия на место.
Квартира дышала тишиной. За спиной, сквозь жёлтые шторы, пробивалось солнце. Завтра – день в пути. Ростов-на-Дону. Затем граница. После этого – война.
Что такое война?
Это штыковая атака линейного батальона под Шевардино. Качается блестящая линия штыков, цветные плюмажи, золотые эполеты, цветное сукно мундиров.
Танковая атака – несущиеся вперёд бурые, стремительные туши. На чисто вымытой броне бравая пехота, на ходу поливающая всё вокруг горячим свинцом из ППШ. Развивается знамя, пробитое осколками, и в первом взятом городе в пропахшие порохом руки летят букеты цветов.
Распускающиеся цветы тяжких взрывов, мириады низко летящих самолётов, бронированные эскадры, пенящиеся волны под острыми форштевнями, суровый адмирал, грозно взирающий на серый горизонт.
Мчат вперёд кирасиры в сверкающих шлемах, жёсткие щётки плюмажей гудят по ветру, острый блеск широких палашей, команда «Марш, марш!!!».
Барабанный, грозный ритм, взвизгивают флейты, слитно грохочут каблуки о булыжные мостовые средневековых площадей.
Блеск, красота, мужественность, величие. Чувство выполненного долга.
Автобус шёл вечером. Утром устроить церемонию питья кофе не удалось, поскольку всё, что было, он смолол вчера и упаковал в рюкзак. Был соблазн выпить стаканчик эспрессо из кофейного автомата на автовокзале, но сдержался. Лучше потерпеть и не мучить организм жёсткой, перекипячённой жидкостью.
Он размышлял на тему соответствий полдороги. Столь же пёстрые картинки приходили и в полудрёме. Спать нормально в пыльном, трясущемся автобусе не удавалось.
Ростовский вокзал встречал пассажиров запахом пережаренных шашлыков, дымом чёрного и чебуречного масла. Над всем этим доминировал креозотный дух колёсных пар, нагретого асфальта и дизельных выхлопов.
Он вызвал такси, ведомое ушлым армянином, которое довезло его до пансионатов Левого берега.
Всего через неделю, сбросив необмятую ещё разгрузку и автомат в жирную от росы траву, он увлечённо орудовал лопатой в чёрной земле. Грунт был плотный, но не окаменелый. Копать было легко. Когда-то здесь уже были чьи-то позиции, и лопата, зачёрпывая жирную, чёрную землю, то и дело тыкалась в старый, более плотный откос. Вывернутая из холодных, маслянистых комьев противогазная банка и половинка стального шлема сомнений не оставила. Давным-давно здесь держали последнюю оборону неизвестные солдаты вермахта.
Вечером им помог экскаватор, вырывший большую, квадратную яму под блиндаж.
В пустом пространстве неровной, кубической формы, наскоро постелили деревянные щиты, бросили поверх них спальники и и сбились в тесную кучу. Верх перекрыли кривыми, свежеспиленными брёвнами, мешками и землёй. Несмотря на июнь, донбасские ночи были сырыми и прохладными.
Рано утром то, что вражеские блогеры поименовали «спецназом ГРУ» начало выбегать на двор. Там вышло солнышко и потеплело. Первый день войны радовал свежей, июньской листвой, мелкими облаками, плотно устилающими светлое небо, теплом, ещё не жарким, приятным. Бойцы грелись, обсев кустистый бугор, в середине которого кучей бурой глины кое-как была присыпана верхушка блиндажа.
Он вылез из него волоча за собой насквозь сырой спальник. Развесил на колючих ветках шиповника, под неярким пока солнцем. Вернулся за железной кружкой и заветным пакетом.
Отошёл чуть в сторону, аккуратно срезал дернину, углубил ямку широким ножом. На дно поставил гнутую пластинку из стандартного пайка, положил на площадку таблетку сухого спирта и поджёг.
Блестящая, новая кружка празднично сияла, поставленная на тонкие распорки. Сизый огонёк неярко вылизывал ей днище, оставляя на боках узкие полоски копоти.
Он педантично отклеил язычок скотча с пакета. Зачерпнул ножом коричневую, отчётливо отдающую перцем массу. Ссыпал в прозрачную, пронизанную утренним солнцем воду, размешал.
Над травой поплыл аромат, постепенно, сантиметр за сантиметром вытесняющий запах оружейного металла, непередаваемый аромат трёхдневных солдатских носков и волглой ткани.
Кофе в кружке стал медленно, попыхивая тонкими всплесками пара, подниматься, пуская от краёв густую, тёмно-оранжевую пену. Он аккуратно помешал его концом ножа. Подождал, пока пена, как лава, неудержимо поползёт вверх по стенкам кружки. Шайба сухого спирта к этому моменту уже почти отгорела и чадила химическим дымом. Впрочем, даже эта резиновая вонь не могла перебить мятущийся дух свежеизготовленного кофе. Дух царил над окопами, распространяясь между кривыми кустищами и запылёнными листьями, между распростёртыми на них спальниками и сваленными в кучу пустыми ящиками от ПТУРов. Дух накатывал на поросшую мелкой, свежей травой пашню и терялся меж вывороченными кусками земной плоти, без остатка впитываясь в неё. До близкой «зелёнки» он уже не доходил, растратив силу ещё на границе вспаханного поля и вытоптанной травы.
Он подождал, пока пена начнёт оседать, и снял кружку с горелки, переставив прямо в поникшую траву. Достал из кармана заранее приготовленную шоколадку из пайка и пакетик с таким же, пайковым повидлом. Солнечный свет обгладывали набежавшие с запада мелкие тучки, но оно всё-таки светило. Первый глоток лёг ровно, наполняя рот терпким, перечным ожогом и обволакивающим вкусом кофе. Он дополнил его обломком шоколада и снова отхлебнул, чувствуя губами остроту горячего, металлического края кружки.
Война оказалась не страшной. Несколько скучноватой, но не страшной. Говорят, что на войне не испытывают страха только идиоты, но страх… это слишком сильная эмоция. Война была бесконечными перемещениями, на громыхающих «Уралах», на разваливающихся «буханках», на мягких сиденьях «тойот», пешком, ползком, бегом. Война набивала рот и нос пылью, прилипала к подошвам плотными, рыжими плюхами. Война кормила обитателей своего мира жирной, дешёвой тушёнкой, поила коричневой бурдой из брошенных в кипяток чайных пакетиков. Война сыпала в железные кружки растворимый нагар из пережжённой резины, по ошибке названной «кофе». Война повисала на плечах тяжестью бронежилета и неумолимо пропитывала всё от трусов до куртки едким, вонючим потом. Свист пуль, разрывы, зазубрины осколков, кровь, оторванные конечности и запах разлагающихся тел занимали в её пространстве самую малую, незначительную часть. Использованных «кофейных» стиков и чайных пакетиков в ней было гораздо больше. Аромат настоящего кофе не стал чем-то исключительным. Он органически влился в эту симфонию, как в симфонию огромного оркестра вливается тонкий звук какого-нибудь треугольника, который и прозвучит-то, может быть, всего раз за весь концерт.
Цветок разрыва, внезапно грохнувший метрах в тридцати, не напугал и даже не удивил. Просто он выглядел противоестественно, странно, будто в голубом небе открыли дверь и вылили вниз ведро помоев. В траншею горохом посыпались бойцы. Второй взрыв уже не был неожиданным – короткий свист и громкий бах. Работал 120‑мм миномёт.
Третий взрыв пришёлся прямо под корни высокого, одинокого тополя и поднял в воздух целую тучу стерни, мелких щепок и пыли, которые долго оседали с едва слышным шуршанием.
Между взрывами, подхватив кружку, он, стараясь не терять достоинства, спустился в траншею. Согнувшись, влез в блиндаж, прикрывая плечами кофе от падающей сверху трухи. Половина, естественно, расплескалась, как положено в таких случаях, на штанину. Был бы в руках бутерброд, так он бы обязательно выпал из рук тушёнкой вниз.
Устроился на пустом ящике, мельком удивившись его сырости. Остатки быстро остывающего кофе со взболтанной гущей влил в себя одним, раскатистым глотком. Подержал во рту пару секунд и проглотил.
Сверху ещё раз бахнуло, поближе к блиндажу. Сухая земля просыпалась струйками сквозь кривой и неровный ряд брёвен, прямо в волосы. Кто-то на эмоциях выдал несколько бессвязных матов в пространство. Потом всё затихло. Народ, выждав паузу, снимал стресс нервным смехом и поговорками, постепенно вылезая наверх, к солнышку и воздуху.
Вскоре в земляной яме не осталось никого. Из пустой кружки доносился лёгкий запах кофейных зёрен и перца. Земля вокруг медленно оседала, то шурша чёрным песком, то роняя со стен серые камешки. Сохли мелкие коренья, издавая очень тонкий, незаметный шорох.
Впереди был ещё один день жизни.
Жизнь оставалась столь же прекрасной, удивительной и непредсказуемой, что и раньше. Запах кофе плавно оседал на земляные стенки блиндажа, вплетая свой тонкий звук в мелодию, гремящую под куполом всего обитаемого мира.
Штабной кофе
В голых, бетонных стенах зияло пространство. Назвать его комнатой было затруднительно в силу нежилой обстановки, а обозначить безликим термином «помещение» тоже некорректно, так как какие-то признаки цивилизации там всё же присутствовали.
Внутри стоял стол, составленный из других столов, разных по размеру и степени устойчивости. Стол покрывали пустые банки от энергетиков, стаканы, кружки, кипы бумаги стандартных размеров, чистой и испорченной, карты разного масштаба, пластиковые пакеты, куски хлеба, корки от сала, пустые консервные банки, полные консервные банки, пакет скисшего молока, огрызки от яблок, радиостанции, шипящие, разговаривающие сами с собой, заряжаемые.
Мужчины, сидящие вокруг стола, были военными, но столь же разнокалиберными, как и стулья, на которых они восседали. Говорили они почти одновременно, с одинаковой громкостью, но каким-то образом не только слышали, но и понимали друг друга.
Казалось, весь этот бардак должен был чрезвычайно напрягать присутствующих, сидящих вокруг стола на разнокалиберных стульях, но они не видели в этом ровно ничего такого. Напротив, именно такой, творческий беспорядок вызывал в них ощущение комфорта и уюта. Нормальная рабочая обстановка. Атмосфера сотрудничества, боевого братства и единения.
Атмосфера эта формировалась на уровне стола, наполнялась густыми слоями дыма от контрафактных сигарет и прочих запахов, характерных для скоплений мужчин, доступ которых к санитарным услугам несколько ограничен, однако, тяга к гигиене у них всё же есть. Другими словами, нет возможности принимать душ, но есть влажные салфетки. В запах искусственной дезинфекции органично вплетался дух разлагающихся остатков еды, окурков и ещё один запах, более пронзительный и резкий, чем вышеописанный смрад.
В самой середине стола были пристроены два электрочайника и здоровенный пакет «Neskafe» с оторванным верхом. Именно он и издавал этот запах, который перебивал даже сигаретный дым. Чайники, почти не останавливаясь, литрами производили кипяток. Между пакетом кофе и чайниками располагался мешок с сахаром, заполненный примерно на треть объёма. В сахаре торчали столовые ложки. Некоторые, будучи вставленными в сладкую массу мокрыми, вросли туда намертво.
У каждого из присутствующих в руках была кружка – у каждого своя, – тоже разных размеров, форм и цветов. Общей чертой был только объём: от 300 грамм и выше. В каждой такой чашке плескалась сладкая или, наоборот, горькая жидкость, считающаяся кофе. Как только кружка иссякала, в неё щедро сыпали из пачки несколько столовых ложек коричневых гранул, добавляли той же ложкой сахар, заливали кипятком и небрежно размешивали. Ложка после этой процедуры либо оставалась болтаться в чашке, либо отправлялась валяться на столешнице, помечая лежавшие там же бумаги коричневыми пятнами.
Мужчины все были солидные, независимо от возраста и размеров, разговаривали уверенно, весомо. Человек неискушённый, вслушиваясь в их суровые речи, мог бы подумать, что это сходняк уважаемых авторитетов, но все они были одеты не в малиновые пиджаки, а в камуфляж разных расцветок и покроев. Тяжёлые цепи на шеях и запястьях, впрочем, кое-где присутствовали, у кого серебряные, у кого золотые, хоть и не у всех, но у многих выглядывали из-под футболок и курток расцветки «мультикам».
Сам разговор, ведущийся не первый час, описывать не имеет никакого смысла, поскольку вербального содержания у него не было. Разговор скачет хаотично, от темы к теме, теряясь между анекдотами и жизненными историями. В нём упоминаются всем известные позывные, высокие звания, корпуса, бригады, отдельно взятые батальоны и иногда ополченские отряды четырнадцатого года, но это редко. Причиной сборища, собственно, были вовсе не истории из прошлого, а обсуждение конкретной боевой задачи, поставленной ещё более уважаемыми и солидными мужчинами полковничьего и генеральского звания. Задача была очень простой и легко решалась бы в рамках стандартной, как лист бумаги, процедуры, которую некоторые из присутствующих изучали ещё будучи курсантами. Решалась бы, если бы не несколько «но», которые как раз не обсуждались за ненадобностью. Какой смысл обсуждать применение дронов, если их в наличии всего пять, а операторов для них и того меньше? Что может быть нелепее, чем разговор о контрбатарейной борьбе при норме выдачи снарядов в три с половиной штуки в сутки на орудие? А если ещё вспомнить про всё остальное, то разговор из разряда конкретных легенд мог бы принять форму дзенских коанов и завести добропорядочных воинов в дебри политических теорий и оторванных от жизни философских концепций.
Вот поэтому среди ночи или пока ещё очень позднего вечера усложнять текущую ситуацию никто не хотел, о несбыточном не рассуждал, а общим негласным решением все говорили только о простом и понятном, обмывая каждый пассаж декалитрами порошкового кофеина. В таком контексте задача и особо важной не была, но в армии нельзя просто взять и принять решение. В армии, как в любви – сперва нужно поговорить. Даже если разговор вообще не по существу.
Возможно, это всё от кофе. А может, от неумеренного потребления сахара. А может, из-за позднего времени, от низкого содержания кислорода в крови, от слоящегося табачного смога. От того, что вокруг голые, бетонные стены, серые, в разводах и потёках, а за ними холодное, сырое пространство.
Командиры сидят долго, вплоть до сереющего утра. Потом группами, распадающимися на отдельных индивидуумов, не торопясь расходятся. Хлопают дверцы, взрыкивают моторы. К этому времени от кофе и сигарет во рту резкий, кислый вкус, изжога и туман в голове. Пакет на столе почти исчерпан, валяется, рассыпав в табачный пепел остатки гранулята. Сахар ещё обильнее покрылся коричневыми пятнами и тоже небрежно раскидан по столу.
Решение принято почти без обсуждений, поскольку обсуждать в нём нечего. Простой приказ: выдвинуть личный состав на точку «ноль», закрепиться и занять оборону. О том, что на точке «ноль» ещё с пятнадцатого года построены долговременные, укреплённые слоями железобетона бункеры, что там полно свиней с пулемётами и миномётами, верхнему командованию отлично известно, однако ещё выше, в гремящую, кумачовую высь давным-давно доложено, что там никого нет, бродят два с половиной укропа, просят взять их в плен. Поэтому звенящая высота на самом верху решительно не понимает, в чём проблема во взятии именно этой, крохотной точки на карте, площадью меньше одного зала ЦУМа.
Последний, оставшийся командир, сидит над крайней чашкой кофе и дымит своей крайней сигаретой. Лампочка без какого-либо намёка на абажур сияет ослепительной белизной, приделанная к потолку скрученной проволокой. Кофе быстро остывает в гигантской, полулитровой чашке. Как в зеркале в чёрной поверхности отражается свет многоваттной лампы и широкий, плохо выбритый подбородок. В нём нет никаких полутонов и послевкусий. Нет изысканных ароматов. Только жёсткая, однозначная горечь со вкусом жжёной резины и простая, столь же однозначная, сладость сахарного песка.
Утром, буквально через пару часов, ротные и взводные поднимают запакованных в бронежилеты и грязные бушлаты бойцов, сажают в промёрзшие «Уралы» и везут по разбитым дорогам к точке сосредоточения. Там они выпрыгивают под треск начинающейся железной вьюги, разбегаются и небольшими группами, плохо соображая, что делают, наступают. По ним летит и летит. Просыпаются укрепрайоны, плюющие в мутный воздух тысячи и тысячи пуль, просыпаются огромные железные трубы далеко за ними, выплёвывая в серое небо жирные, стальные тушки снарядов. Стайки поганых, пластмассовых птиц взлетают над полем и голыми посадками, выпучивая свои стеклянные глазки. По земле, под их блёклыми крыльями, торопливо семенят бывшие студенты, музыканты, шофёры, два шахтёра, несколько разнорабочих и владелец маленькой автомойки.
В рациях какофония переговоров, неразборчивые крики, электронный скрежет. Падают на мокрую землю тёмные фигуры, скрючиваются, пытаются прятаться по старым воронкам, бегут назад. Зелёные, железные каски качаются на вжавшихся в плечи головах. В бой входят сорок шесть бойцов, мобилизованных и вооружённых. Из боя выходят семеро, пять из которых ранены и еле бредут, уже не уклоняясь от близких разрывов мин. Одного несут, держа за ноги и плечи: обе руки у него оторваны по локоть и перетянуты розовыми жгутами.
Очередное взятие «несуществующего» укрепрайона закончилось с тем же самым результатом, с каким закончились четыре предыдущих «взятия». Над железными касками в сторону противника летят редкие снаряды только-только проснувшейся родной артиллерии. В поле, изъязвлённом воронками, одиноко, нехотя встают скудные разрывы, не доставляя никому никаких хлопот.
В бетонном бункере горит ровный свет. Человек вышел на улицу, откинув полог из одеял. Он курит очередную крайнюю сигарету, допивая крайнюю чашку кофе, смотрит в сереющее небо, слушает близкую канонаду. Молчит. Ждёт звонка сверху, с привычными обвинениями, матом и порцией стандартных угроз. Ничего нового, простейшие манипуляции, заезженные и понятные. Тот, кто будет орать ему в телефон, действительно не понимает, в чём проблема пройти расстояние, как от «Детского мира» до ЦУМа и разместиться на клочке земли, который по площади едва ли больше среднего спортцентра. Орущий сильно напуган, поскольку давно доложил о взятии этого малозначащего участка и сам видел, как из сияющих вершин вышла интерактивная карта, где эта точка была родного, красного цвета с красивой аббревиатурой. Доложить о том, что эта точка на самом деле как была, так и осталась синей, просто невозможно. Это за гранью добра и зла, за пределами человеческих возможностей. Говорить такую правду физически невозможно.
Завтра снова соберётся совещание. Командиры снова будут пить кофе, думать и разговаривать.
Простой вкус, простые решения.
«Конторский» кофе
По меркам настоящего, столичного города – хоть Москвы, хоть Берлина – это было весьма среднее заведение. По меркам столицы мятежной республики – почти что элитное, сохранившее былой лоск, прежнюю вычурность и вполне определённый шарм. Деревянная обшивка стен, искусственные колонны, тяжёлые, деревянные столы и стулья, деревянные панели на потолке, изогнутые светильники, атмосферная музыка.
В кафе могли приготовить кофе в автомате. Могли сварить на газовой плите, в крошечной, на две чашечки, джезве. А могли и без всяких сантиментов развести кипятком стикер «три-в-одном», или пару ложек гранулированного «Jacobs». Всё, что клиент пожелает.
К кофе подавали более чем сносные пирожные. Причём следует отметить, что квадратик «наполеона» всегда, во всех случаях был свеж, мягок, обволакивающе вкусен и давал приличную фору любому московскому заведению. Смешной «Sacher» искусные руки неизвестных донбасских кондитеров также готовили, возможно, не так канонично, как их готовили трудолюбивые руки австрийских кулинаров на Филармоникер-штрассе в Вене, но точно вкуснее. А шоколадные конфеты ручной работы? А морковный тортик?..
За время войны ассортимент практически не оскудел. Цены, правда, по местным меркам выглядели не особенно народно. На среднюю зарплату рядового чиновника или, стыдно сказать, бойца «пятнадцатитысячника» тут не разгуляешься. Да им и не надо заседать в таком заведении – баловство одно.
Поэтому чаще всего заведение было пустынно, особенно подвальный этаж с двумя залами, про который и знали-то далеко не все.
Тихая, на первый взгляд музыка, без проблем глушила негромкий разговор, ведущийся неспешно и обстоятельно.
Кофе им подали повторно, в горячих джезвах, со стаканчиком чистой, как хрусталь, воды. Они и второй раз отказались от десерта, стесняясь показать любовь к сладкому. Разговор шёл важный, серьёзный и пирожные диссонировали бы с его солидным содержанием.
– Хорошо. Допустим, вашу группу всё-таки вычислили и начинают брать.
– Я, наверное, должен буду искать адвоката для ребят…
– Мы о чём говорили несколько дней подряд?! Какой адвокат?
– Я это понимаю… но получается, я как бы сбегаю, бросаю товарищей.
– Именно так и нужно сделать. Первая же информация о том, что кого-либо из группы задерживают, или вызывают на беседу, или ещё какие-то действия – включаем ген осторожности и валим из города, лучше всего частным транспортом, а не рейсовым. Единственное, что не забываем сделать – циркулярный сигнал. Помните порядок?
– Да, я это помню.
– Ещё раз повторяю: никаких адвокатов. Никаких выяснений ситуации у родственников. В один момент вы все должны разлететься, как воробьи. И я скажу, что вам ещё сильно повезёт, если придут за кем-то одним, а не за всеми сразу. Если за всеми сразу, будет намного сложнее, но тоже не смертельно. Поведение на первом допросе помните?
– Да, мы же обсуждали…
– Хорошо.
Кофе горячий, чашечка маленькая, чуть ли не кукольная. Благоухающая, красно-коричневая пена покрывает почти всю чёрную проталину жидкости. Кофе с любопытством наблюдает за собеседниками. Срок его существования бесконечно мал, в сравнении с бесконечной жизнью этих тёплых монстров, но он и не должен жить столько. Функция его, с одной стороны, очень проста, а с другой…
За ним минимум два тысячелетия истории. Караваны мулов и верблюдов, бредущих жёлтыми пустынями под выжженным небосводом. Белые бурнусы, смуглые лица. Отделанные серебром и бирюзой ножны, узорчатые бока тонких кофейников, аккуратно поставленных в песок. Вычурные, тяжёлые джезвы, которые передают друг другу слуги, прежде чем напиток попадает на низкий столик, льют тонкую, непрозрачную струйку в почти прозрачную чашку китайского фарфора.
Миллиарды зёрен вырастали на тенистых, горных склонах. Тонкие пальцы туземных женщин собирали красные ягоды и сваливали в огромные холмы год за годом, век за веком.
Переваливаясь с волны на волну, тяжело скрипят деревянные корабли, неся в трюмах мешки с зёрнами. Рядом с этими мешками бочки с перцем и корицей, ванилью и кардамоном. Их несли по белому, каменному пирсу потные, почти чёрные люди, передавали из рук в руки и теперь эти мешки важно качаются вместе с кораблём, путешествуя на другой край земли.
В венских и парижских модных заведениях зёрна жарили, перемалывали в тонкий песок, варили и выносили на железных подносах к господам в кружевных воротниках и дамам с высокими причёсками.
И, несмотря на детали одежды, на время года, на разговор или молчание, пол и возраст, всегда было одно и то же: зерно, вода, огонь и воздух превращались путём несложной манипуляции в крошечный философский камень, восстановленный из четырёх стихий.
Жидкость едва покрывает блестящую, маслянистую гущу. Запах всё так же силён. Он мог быть лучше, но где сейчас найдёшь приличный, с равномерной кислинкой «Tarazu», или не выдохшийся никарагуанский «Maragogipe» с его шоколадным дыханием, или даже хороший, в меру горьковатый «Yirgachef».
Во время затянувшейся паузы они молчат, цедят микроскопическими глотками кофе, смотрят в пространство перед собой.
– Выезжаете вы завтра, так? Без изменений?
– Да, рано утром. Поеду через Донецк, потом на Еленовку. Там проще, чем через Станицу.
– Да, согласен…
Снова пауза. Кофе кончился. Все вопросы обсуждены уже много раз и просто фонят ясностью. Вариантов, по которым может развиваться ситуация, множество.
– Давно хотел спросить: вас не пугает, что по нормам международного права вы – террорист?
– Ну, вы теперь, в общем-то, тоже террорист. Вас же это не пугает?
– Это специфика службы, работа.
– А для меня это призвание. Знаете, когда я два десятка лет преподавал в университете, мне это нравилось, конечно, но всегда чего-то не хватало. Было что-то такое, что не давало покоя. Да и всё вокруг… Сперва это смешило, особенно когда вот эти, с кафедры украинской филологии, в вышиванках, гордо вышагивали по коридорам. Это же живой анекдот, всё точно по Булгакову. А Булгакова у нас все читали, поэтому ржали, иной раз в голос. И все, через одного, спрашивали про кота. А те бесились. Ну раз, ну два прошлись. Потом они стали нам всем предъявлять. И чем дальше, тем больше. Это раздражало. Сперва немного, как комариный зуд на периферии, потом хуже, как советская пивная в пятницу. А потом как-то сразу, в один момент, беснование. Может, вы слышали, некоторые средневековые секты танцевали целыми днями, не в силах остановиться. И как-то всё почти в один день. Вот было время до, а тут включили рубильник и стало время после. И вдруг появилась почти ниоткуда молодёжь, которую они растили больше тридцати лет. И дети у них уже появились. Такие голубоглазые ангелочки – светленькие, чистенькие. А вместо глаз – как будто прозрачные пуговицы. И ты нутром понимаешь, что этот гомункулус, независимо от пола, запросто возьмёт нож и отрежет тебе голову, пыхтя и напрягаясь. А потом пойдёт в парк гладить собачек и кормить голубей. Ну а что там в международных законах написано, мне всё равно. Я, как кандидат наук и поживший человек, прекрасно знаю, кто и зачем их писал, потому и пиетета никакого не испытываю. Это, скорее, вас должно беспокоить больше. Это вы находитесь в рамках правового поля, как субъект, а я так, вольный художник.
– И всё же я вынужден повторить. Вашу деятельность всё-таки старайтесь как-то… не усугублять, что ли.
– Хорошо. Не буду усугублять. – Ответ эмоционально бесцветный, ровный. Карие глаза под тонкими бровями искрят, морщинки лучатся циничной иронией. – Идём?
– Ну… да, идём.
Сперва выходит собеседник – высокий, прямой, в чёрной, простой куртке. Потом, спустя несколько минут, выходит и он, расплачивается на кассе с кудрявой девушкой в синем, глухо застёгнутом платье, обменивается с ней привычными любезностями. Толкает тяжёлую двухстворчатую дверь, оказывается на улице. Человека в чёрной куртке уже нет. Успел перейти дорогу и пропал.
Постоял на ступеньках, закурил. Не особо скрываясь, достал плоский, квадратный диктофон из внутреннего кармана, отсоединил микрофон, выключил.
Проводить мероприятия ему не то что запретили, а не рекомендовали. Даже встречи посчитали не целесообразными. Не имеющими оперативного значения. Тем более, почти мирное соглашение, а тут какое-то подполье. Нет, прямо не запретили, но выразили скепсис. Ну что там могут эти, когда есть легитимная власть, есть международные отношения, а у государства есть определённые обязательства перед международным сообществом.
На самом деле он к этому давно привык. Коллеги были разные, но искренним нельзя было быть ни с кем. Ни с пожилыми, земляными операми с территории, ни с загорелыми, спортивными юношами, которых они между собой именовали «отрядом космонавтов». С этими особенно, поскольку у них было очень условное чувство юмора, специфически московское. И на мир они смотрели так же, как смотрит из иллюминатора космического корабля нарисованный, мультяшный космонавт. Смотрит нарисованными серыми глазами через такое же нарисованное стекло и делает вид, будто видит. И лицо у него в этот момент такое оптимистичное, уверенное, сильное. Только бумажное. Из перемолотых в целлюлозный фарш опилок.
Вернувшись в контору, сел печатать справку о встрече, собирая, как паззл, казённые выражения и аббревиатуры. Изложил в максимально упрощённом и сжатом виде самую сердцевину, так чтобы она выглядела ровно и одинаково со всех сторон, как картонный кубик. Щедро усыпал стандартными гирляндами специального, оперативного языка, чтобы руководство, скользя глазами по тексту, ни в коем случае нигде не споткнулось ни на одной строчке.
Про два килограмма пластита, детонаторы и прочую полезную нагрузку, которую он сам выменял на приличный тепловизор, в справке он не указал. И ещё кое о чём не написал. У него вообще была дурная репутация и два года до пенсии, без возможности получить три больших звезды на погоны.
Через неделю он сидел в том же кафе, ровно в том же месте и вдумчиво читал отчёт, иногда заглядывая в ленту новостей, где был тот же отчёт, только новостной, поданный с возмущёнными комментариями и нескрываемой досадой.
Бомба взорвалась в волонтёрском пункте, где собирали гуманитарную помощь для украинских вояк. Бомба, аккуратно вставленная в канистру с горючей смесью, залитой в бачок из-под жидкого мыла. В новостях этого не было, а в отчёте писалось, что там, как раз в это время, чествовали некую волонтёрку, прибывшую прямо с фронта. Пили «Вiденську каву». Ели пирожные. Всё было хорошо, уютно, очень по-европейски. Потом в «жидком мыле» неожиданно зазвонил телефон. Взрыв огненным смерчем прошёлся по небольшому помещению, срывая с присутствующих кожу и ломая кости. Липкая горючая смесь намертво прикипела к телам. Четверо сгорели заживо. Трое, визжа от боли, смогли выползти через дверной проём. Помощь для ВСУ тоже сгорела почти вся, что позже позволило директору центра с облегчением выдохнуть и спокойно списать недостающие центнеры лекарств, продуктов и прочего барахла в форс-мажор.
К текстовому файлу с отчётом был прикреплён ещё видеофайл. Он скинул его на другое устройство, включил проигрыватель.
Надрывная, мяукающая речь, хриплый, тонкий голос за кадром. Обязательные речёвки, стандартные украинские мантры. Детский лагерь. Заученные формулы ответов, беленькие, хорошенькие лица. Стильные стрижки. Полувоенная форма. Абсолютно пустые глаза, искрящиеся хорошо прокаченной злобой. Особенно у девочек. Какая-то поразительная смесь инфернальной, чёрной ненависти и детской искренности. У зверей, даже у самых хищных, такого взгляда не бывает. А вот у рептилий бывает. У древних рыб бывает. Не у акул, нет. У тех глаза просто никакие, без эмоций.
Правильное название – гомункулусы. Тот самый случай, когда вещь поименована абсолютно точно. Дети всегда полностью погружаются в повестку и живут в ней, как будто это и есть реальность. Дети подменяют реальность собой и превращаются из милых карапузов в чудовищных тварей, готовых резать и рвать. Что с ними делать, с такими?
К файлу прилагалось текстовое дополнение:
«Ездил осенью в этот лагерь. Впечатлился. Съёмка моя, блиц-интервью тоже брал я. Почти всё на русском, остальное суржик, вы без переводчика поймёте. На мой взгляд, отличная иллюстрация к нашему разговору о международном терроризме. Всё дело в том, что тот, кто проиграет, того и назначат террористом. Учитывая объективную реальность, играть с этими существами в игру по правилам международного законодательства – диагноз. Называется «политическая шизофрения». Лично я – здоров, чего и вам желаю. Не болейте таким».
Кофе. Кофе делает паузу в любой реальности, позволяя ощутить разные пространства. В том волонтёрском центре, который сгорел, они пили «венский кофе», который был по определению фальшивым. Его не делали в Вене, и ни одного зерна даже не приближалось к границам не то что города, но и всей Австрии. Это была типичная симуляция, как гомункулус является всего лишь симуляцией человека.
Подлинная реальность, входящая в соприкосновение с симуляцией, блекнет и исчезает. В данном случае симулякр просто сгорел.
Кофе, который пил он, не был ни венским, ни львовским. Это был честный, простой мокко, выращенный в оранжевых горах Йемена, смешанный с толикой робусты из Танзании. Он не пытался выдать себя за элитный ямайский «Blue Mountain». Он нёс в себе простую, честную горечь и терпкий аромат. Он был настоящий, сотканный изысканным узором из тысяч разных зёрен.
Подземный зал кафе был пуст. Полдня он просидел в нём совсем один. Близился час закрытия и нужно было идти, но не хотелось совсем. Листал на планшете новостную ленту, бегло просматривал короткие анонсы, даже не задумываясь о смысле текстов. Потом всё же заставил себя подняться. Очутившись на улице, обнаружил, что к вечеру заметно похолодало и поднялся ветер.
На душе было спокойно и в то же время странно тоскливо. Он ведь тоже убил их. Опосредовано, но именно через его руки прошла взрывчатка и схема бомбы. Четыре обгорелых трупа, которые валялись на вздувшемся линолеуме. Он даже включил режим совестливости, пробежался внутри самого себя и не нашёл никаких следов горечи. Ничего.
Не беспокоили его эти чёрные куклы, в которых превратились украинские волонтёры. Только высокий кандидат наук из далёкого, приморского города. В какой-то момент он мог не сдержаться. Подставиться. Ляпнуть что-то не то. Надо было, чтобы сдерживался и не ляпал. Надо будет переправить ему ещё нужных штук. И хорошего, настоящего кофе в подарок.
Подлинное очищение окружающего мира невозможно без алхимического таинства превращения земли, огня, воздуха и воды в настоящий кофе.
Время бабочек
昔者莊周夢為胡蝶，栩栩然胡蝶也，自喻適志與。不知周也。
Однажды ЧжуанЧжоу приснилось, что он бабочка, бабочка, порхающая и порхающая, довольная собой и делающая все, что ей заблагорассудится. Он не знал, что он Чжуан Чжоу.
俄然覺，則蘧蘧然周也。不知周之夢為胡蝶與，胡蝶之夢為周與。周與胡蝶，則必有分矣。此之謂物化。
Внезапно он проснулся, и вот он, твердый и безошибочный Чжуан Чжоу. Но он не знал, был ли он Чжуан Чжоу, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снилось, что он Чжуан Чжоу. Между Чжуан-Чжоу и бабочкой должно быть какое-то различие! Это называется трансформацией вещей.
Как это водится, удар пришёлся на самый глухой, ночной час. Ядерный боеприпас был тактическим, но даже тактический проявляет свою адскую силу в полной мере. В июньской ночи полыхнуло белым во всё небо. Небо раскололось и гневно возопило от боли, раскидывая всё вокруг.
Полевой лагерь российской резервной группировки, готовящейся перейти старую границу и обрушиться на донецкие укрепрайоны ВСУ, прекратил своё существование. Раскалённая ударная волна понеслась, раскидывая в стороны плавящийся металл, бетон, пластик и остатки человеческих тел, которые сгорали на лету.
БТРы катились по земле, как кубики, разбрасывая горящие колёса. Танки, что стояли дальше от эпицентра, в несколько секунд оказались засыпаны землёй, тлеющими кусками досок, чёрной золой и горелым мясом. В подсвеченное пожаром ночное небо быстро поднимался короткий и толстый, сияющий инфернальным светом гриб, сопровождаемый частым треском боекомплекта, рвущегося в перегретых бронированных коробочках. Земля ещё не перестала дрожать, когда над горизонтом, чуть южнее, разлилось второе белое зарево и вскоре пришёл новый, рвущий нервы протяжный гул. Небо теперь пылало сразу всё, от края до края, сильно укоротив и без того короткую, летнюю ночь.
Капитан Егоров всей этой безумной красоты не видел. Мог бы и вообще не увидеть, поскольку в этот день уже должен был валяться на пляже, рядом с Ниной. Но с Ниной они поссорились совершенно неожиданно, из-за пустяка, чуть не с истерикой, после чего она схватилась за чемодан и рано утром уехала в свой Питер. Ехать в Сочи одному не захотелось.
Поэтому на момент взрыва он сидел у себя в кабинете и смотрел на телефоне лекции по истории «Зимней войны». Экран смартфона внезапно просиял отражённым светом, а затем капитана швырнуло вместе со столом и креслом в оконный блок. Он бы, наверное, изрезался о стёкла, но модульная стена вместе с блоком удачно ушла вперёд, рассыпаясь на лету в куски. Пока Егоров летел, все эти долгие полторы секунды, он не терял сознания. Он видел, как скручивается и лопается от жара кожа на его руках. Видел, но не чувствовал, как вместе с лоскутами формы летят от него сгустки крови. Ощущал, как из лёгких мгновенно вышел весь воздух и рёбра обжали грудину, как Чужой, вцепившийся в добычу. Он бы, наверное, вовсе сгорел на лету, но сзади его прикрыло кресло, на котором Егоров стартовал наружу.
Потом из жаркой тьмы выскочило навстречу что-то душное, чёрное и он влип в него всем телом, запоздало ощутив, как огнём горит спина и задница. Только после этого сознание отключилось.
Он с трудом разлепил глаза, опухшие, не помещающиеся в глазницах. Малейшее движение вызывало крайне неприятное чувство – казалось, кожа по всей спине сделалась толщиной в один микрон и дополнительно была облита азотной кислотой.
Июньское солнце, неожиданно сильно раскалившееся в этом году, заливало в распахнутое окно мегатонны пекла. Кое-как разлепившийся правый глаз увидел сетку линий на бежевом линолеуме под дерево. В поле зрения попала бутылка виски, в которой было на пару пальцев янтарной жидкости. Вторая бутылка, пустая, была опрокинута и лежала рядом со смятым пластиковым стаканчиком. Возле бутылки стоял матерчатый тапочек, родом из гостиничного номера. Капитан Пограничной службы России Егоров Александр Ильич выходил из отпускного, алкогольного сна так, как всплывает из затонувшей подводной лодки одинокий, последний матрос.
Пошевелил левой рукой, пошарил у стенки. Вторая половина кровати была пуста. Ну да, всё верно. С Ниной он поссорился ещё в Гуково, поссорился из-за пустяка, но вдребезги, так, что она собралась и поехала к матери, в Питер. А он, в одиночку, поехал в Сочи, куда собирались ехать вдвоём, в заранее забронированный номер.
Вместо Нины в кресле, рядом, в позе уничтоженного танка лежала туша Гаврюхи – бывшего сокурсника по училищу, которого мудрый папа вывел из цепких лап военной системы и пристроил генеральным директором в некий консалтинг. Чем он там занимается, кроме того, что играет в «Танки» и шатается по командировкам в Эмираты, Саша так и не понял. Вследствие комфортной, ничем не обременённой жизни, Гаврюха к своим 35 годам распух, отрастил солидное брюхо и весомый второй подбородок, плавно переходящий в третий.
Лежал он почти удачно: как раз под тенью оборванной, висящей наискосок шторы. Тень милосердно укрывала его вздутые формы, а на солнце оставалось только его грушевидное лицо. Лицо потело и тонкие струйки едко пахнущей влаги прокладывали в жировых складках белесые дорожки. Лицо уже стало багрово красным и цветом резко контрастировало с руками, обширным животом и ногами, которые продолжали хранить нордическую, питерскую бледность, слегка укрытую тёмными островками кучерявой волосатости.
Саша с трудом приподнялся, хрустнул шеей и бросил взгляд себе за плечо. Он сам лежал в совершенно противоположной позиции: голова и плечи были в тени, но зато всё остальное медленно дожаривалось на сочинском солнце.
Спину пекло неимоверно. Первый удар солнечной радиации он принял именно этой частью тела, начав процедуру обжаривания ещё на пляже, вчера.
С некоторым усилием сел, инстинктивно отползая поглубже в тень. За окном верещала неугомонная детвора у бассейна. Музыка ритмично крякала над рядами столиков, ларьками и зонтиками. Гаврюха, несмотря на апоплексичный вид, сопел ровно и даже не храпел, как вчера. Солнце давно миновало зенит и сползало за горы.
Увиденный им сон, привидевшийся после утреннего виски, мешаного с дневной водкой и ночным коньяком, сперва отступил на шаг, прячась в вязком шлейфе алкогольных паров, но ненадолго. Почти сразу всё вернулось, начало проявлять себя, отпечатываясь прямо на обратной стороне лба жёстким видеорядом. Белая вспышка за спиной. Удар. Разваливающаяся стена перед ним. Полёт. Он вдруг понял, куда врезался после того, как его выбросило в горящем кресле прямо из кабинета. Рулоны дёрна с травой, которые завезли для облагораживания территории. Лежали метрах в сорока от здания КПП. Он прямо в них впечатался. Успел даже запомнить, как мгновенно истлевают травинки и дёрн покрывается серо-бурой коркой. Но как он мог видеть саму вспышку? Он же сидел в кабинете, спиной к взрыву. Откуда эта чёткая картина катящихся по земле БТРов и танков, окутанных чёрными струями гари? Он одновременно был и в кабинете, и высоко над ним, парящий, бесстрастно оглядывающий всю чудовищную картину. Он летел над адом, ощущая и горящую кожу, и плавные движения воздушного потока, который нёс его высоко над собственным скрюченным телом, валяющемся среди обломков и языков пламени.
– Простите?
Саша, мучительно кривясь, повернулся. Оказалось, что в номере есть ещё один человек. Над ним, вопросительно склонившись, стоял мужчина лет пятидесяти. Гимнастического сложения, высокий, широкоплечий. Ровный загар. Снежно-белый халат. Такие же белейшие, ровные зубы. Уютные и солидные морщинки вокруг голубых глаз. Мужчину можно было бы прямо с вокзала отправлять в мастерские Арно Брекера, но в нём всё равно было что-то не арийское. Не было строгости и напора в лице. Оно было чересчур улыбчивым, с ямочками на щеках и легко вскинутыми бровями. Волосы были чуть длиннее, чем позволял устав SS и небрежные пряди с проседью мягко трепались при каждом движении головой.
Это был Алекс, с которым они с Гаврюхой познакомились ещё вчерашним вечером в душном ночном клубе. Они, даже не успев войти и выпить, сразу поссорились с агрессивной стаей армянских подростков. Саша уже примеривался, чтобы ухватить за ножку барный табурет, и уповал на то, что табурет не привинчен намертво, но тут нарисовался этот Алекс со своей меланхоличной улыбкой и о чём-то заговорил с кавказцами, возможно даже на их языке. Ему было заклекотали навстречу наперебой, но вдруг разом замолчали и молча ушли. Что он им сказал, Саша не расслышал, но что-то явно убедительное и неожиданное. Гаврюха в это время наливался гневом и дурной кровью. Несмотря на свою не героическую внешность пузыря с ножками, от конфликта друг не то что не уходил, но, напротив, с видимым удовольствием нарывался. Давил криком, наезжал, вытаращив серые, мелкие глазки, брызгался слюной. Потом кидался, молотя руками как взбесившийся вертолёт и остановить его было довольно непросто. Зажигание, правда, у него было позднее. Для того, чтоб войти в боевой раж, требовалось не менее пяти минут, во время которых Гаврюха молча бычился на оппонента, сопел и потел, накапливая в мозжечке критическую массу агрессии.
Алекс оказался американцем, но представляющим интересы немецкого концерна по продажам каких-то юридических прав на другие юридические права или что-то вроде этого. Гаврюхато как раз понял, о чём идёт речь, и быстро с американцем перешёл на специальный бизнесовый язык, в котором каждое отдельное слово было понятно, но в совокупности все они представляли бессмысленную абракадабру. Саша быстро соскучился и пошёл знакомиться на танцпол с раскованными девками. Получилось плохо. С теми, кого хотелось, – никак не срасталось. С теми, с кем срасталось, – не хотелось. Да и Нина… Как бы она ему не жена, он ничего ей не обещал, но всё-таки. А с другой стороны, разругались же.
Он без особого энтузиазма попрыгал рядом с двумя перезрелыми барышнями, делавшими нарочито равнодушные лица. Потом Гаврюха с Алексом нашли его и насильно забрали с собой, чтобы ехать на такси к чёрту на рога, в какой-то особенный стейк-хаус. Долго ехали, потом пили в бревенчатом бунгало виски, ели кровавое мясо, орали и свистели в сторону топлес-шоу, потом снова ехали по извилистой дороге, пели «битлов», голышом купались с неизвестно откуда взявшимися хиппи и хиппушками в ночном море.
С Гаврюхой всегда так было. Любой выход в свет превращался в праздник жизни раблезианского масштаба. Все хреновые мысли из головы стирались начисто, она становилась просторной, звенящей пустыней, в которой запускали салют и плясали, как хасиды на свадьбе.
Саша с трудом, медленно пошевелил в воздухе пальцами и аккуратно опустил голову, символизируя столь скупым движением безумную радость встречи. Он смутно помнил, что, вернувшись с ночного пляжа, они все вместе пили дагестанский коньяк в номере, рассуждая о неизбежном крахе системы ФРС. Коньяк резко отдавал палёной сивухой и жёстко форматировал внутренности, отчего Саша лишь икал сочувственно сразу обоим собеседникам, не участвуя в разговоре непосредственно. Причём Алекс настаивал на том, что система себя изжила и требует полномасштабной реформы, а Гаврюха, напротив, убеждал оппонента в том, что система переживёт всё, она самодостаточна и практична.
Алекс присел на плетёное кресло и протянул Саше бутылку холодной минералки. Гаврюха не пошевелился. Впрочем, тень от шторы постепенно сдвигалась ему к бровям и теперь солнце жарило только узкую полоску лба со слипшимися завитками русых волос.
Алекс заговорил о вчерашних впечатлениях, сообщил, что знает некий закрытый клуб в районе Красной Поляны, где подают божественную баранину и вино, изготовленное на сталинских виноградниках ногами кавказских девственниц, и что туда нужно непременно съездить. Саша высасывал из пластика минералку, вежливо кивал и прикладывал ледяную бутылку к виску. Потом они вместе будили Гаврюху и пытались ему втолковать, что водка стынет без них и нужно ехать в горы, за девственницами.
Ни в какие горы они, конечно, не поехали. Саша кое-как, выворачивая локти, намазался пантенолом и рухнул под булькающий кондиционер в номере, Гаврюха вытряс в пухлую ладошку горсть таблеток от изжоги, спазмов и гипертонии и тщательно прожевал всё, запивая пивом. Алекс сердечно попрощался, но не ушёл, так как Гаврюха начал выяснять, где в городе можно найти продажной любви. Они сели изучать сайты с проститутками, а Саша вырубился.
Очнулся капитан Егоров от саднящей боли в спине и ногах. Прямо перед глазами у него были его же скрюченные пальцы, все в лохмотьях красной кожи. Пальцы вцепились в сухую землю и держались за неё крепко. Застонав от боли, которая вдруг проявила себя сразу во всех частях тела, он, пятясь задом, кое-как вылез из щели между рулонами дернины. Оказалось, что вместо практически нового камуфляжа на теле болтается почерневшая, бурая безрукавка, невразумительные бермуды. Сзади, собственно, никакой формы не было. Там была вздувшаяся волдырями кожа, с прилипшими к ней чёрными лохмотьями. Стоять он мог, хотя и нетвёрдо. Но раз вообще смог встать, то, скорее всего, позвоночник цел. Шагнул. Одной ногой, второй. Ноги были голые. Зашнурованные берцы с носками с них удивительным образом сорвало. Ступни ощущали неровную землю. Значит, ноги тоже не переломаны. В рёбрах уверенности нет, но пока терпимо. Невыносимо саднила спина, задница и ноги. Что-то кололо в плечи. Скосил глаза. В кожу, проколов её насквозь, до мяса, впились капитанские звёздочки полевого погона, все восемь штук. Выковырял негнущимися пальцами, стряхнул на землю, оборвав остатки ткани с плеч. Из дырочек в коже вяло потекли струйки крови.
Было ощущение, что сперва били палками по всей спине, истончая кожу. А потом щедро облили азотной кислотой. Саша сделал шаг, сразу же чуть не упал: в ногу впился зазубренный кусок металла.
От здания КПП осталось не очень много. От лучевого удара сооружение вспыхнуло, но ударная волна всё это мгновенно слизала до уровня земли. Штатные огневые точки выщербило ядерным кариесом до состояния нечётких ямок. Бетонные колпаки просто исчезли. Забор из стальной сетки повалило, но местами он устоял, перекрутившись уродливыми волнами в разные стороны. Кое-где на нём висели красно-чёрные тряпки. Некоторые дымились и неярко горели. Характерный запах пережаренного мяса позволял предположить, что это, скорее всего, остатки людей, порванных в клочья.
Ровной, красиво размеченной дорожки к пункту пропуска тоже не было. Вместо неё была яма, в которой лежал вырванный с мясом неизвестно чей дизель, причудливо изогнутые столбы, ощетинившиеся арматурой, и кучи облицовочной вагонки.
«Странно, – подумал Егоров, – всё в труху, человечина горит и дымит, а сайдинг только поломался, но даже не закоптился. Как так-то?»
Он шёл по грудам мусора медленно и аккуратно, обходя уж очень дикие завалы. Земля была мокрая, ноги моментально покрылись комьями чёрной жижи. Явно уже прошёл дождь и теперь начинал накрапывать снова. Впереди тянулись, сливаясь с низкими тучами, уходящие вдаль чёрные дымы. Горизонта видно не было совсем. Из тлеющих пожарищ несло палёной резиной и металлом.
Удар «Томагавка» с ядерной боевой частью пришёлся ровно в центр полевого лагеря и просто стёр его с лица земли так, как стирают с кухонного стола крошки грязной, давно не мытой кухонной тряпкой. Эпицентр, судя по всему, был где-то в районе станции «Красная могила», где военные несколько дней подряд сгружали бесконечное тыловое имущество, расставляли броню, копали. Тот, кому пришло в голову дать такое название населённому пункту явно был почти пророк. Теперь посреди станции зияла гладкая, плавная проплешины, стерильно чистая, без единого живого существа. А вокруг неё всё чадило и лениво догорало, образуя гигантский, красный ореол.
Город Краснопартизанск, скорее всего, прекратил своё существование и сгорел, вместе с жителями, собаками, огородами, со всей группировкой, тысячами солдат, офицеров и генералов. Двести килотонн не оставили им ни малейшего шанса. Гуково явно досталось меньше, так как к западу не видно ничего, кроме чёрного тумана, а на востоке бодро пылали разрозненные пожарища.
Такие же удары, видимо, пришлись по всем остальным резервам армии. Выжженная земля и чёрно-красные клочки покрывали обширное пространство земли вдоль бывшей украинской границы.
Линия фронта прочно встала под Изюмом и Балаклеей. В шатком равновесии болтался Херсон. На самом верху, как обычно, царила политическая шизофрения. Одной рукой торговались, предлагая эксклюзивные скидки, а второй тянули резервы, боеприпасы, проводили мобилизацию, всё ещё рассчитывая взять Харьков и Николаев. Ситуация могла обернуться и так, и эдак.
Чьё-то всевидящее око пересчитало все танки и боеприпасы, непрерывным потоком тянущиеся на восток, произвело расчёты и пришло к выводу, что дешевле прихлопнуть всё это добро одним, массированным ударом. Вероятность обрушения восточного фронта постоянно увеличивалась, выделяемая союзниками помощь могла и не дать нужного эффекта.
Поэтому ранее подписанные договоры и обещания сочли несущественным препятствием, не стоящим бумаги, на которой их подписывали. Удар должен был раздавить всю русскую армию, как хрупкую бабочку, привести политическое руководство в состояние ужаса и всем забыть даже думать о каком-либо сопротивлении.
Он оказался единственным выжившим на пункте пропуска. Это само по себе было чудом, но радоваться причин не было. Судя по тошноте, он хапнул радиации, сильно обгорел и жить ему оставалось не очень много. Возможно, тем порванным в куски сослуживцам повезло больше. Они-то и не почувствовали, небось, ничего. Вот ты спишь. А вот твой сон мгновенно превращается в полёт по длинной трубе, и никакой Шредингер не сможет определить, существует ли эта душа или уже нет. А вот ему придётся умирать долго, мучительно и страшно.
Судя по серой пелене, проявляющей окружающее пространство в видимый спектр, наступил день и высоко над ядовитыми облаками сияет солнце. Сколько сейчас? Два, три часа дня? Двенадцать?..
Что делать дальше? Голова со скрипом, шевеля потрясёнными нейронными связями, начинала думать. Тело подташнивало. Тело скрючивалось от боли. Ходить босиком по стеклу и рваному железу было уже невозможно – он несколько раз натыкался на острое, поэтому боялся, что плюс ко всем прочим травмам, порежет себе сухожилия и после этого сможет только ползать. Ползать будет тяжелее, чем ходить, потому что ноги всё-таки пострадали меньше обожжённых рук. Удалось найти большой кусок оплавленного по краям толстого полиэтилена. Затем попались две ноги, на одной из которых чудом удержался кроссовок. Второй был неподалёку, несколько порванный, но относительно целый. Остальной части тела не было, только две ноги в закопченных джинсах и огрызок позвоночника с белыми нитями нервов. Человек был гражданским, наверное, торопился и прибыл на пункт пропуска к самому открытию. Зачем? Лучше бы выспался. Удивительно, что кроссовки удержались на ногах бывшего владельца даже не зашнурованными, а его собственные берцы сорвало так, будто их и не было. Извиваясь и корчась, Егоров натянул кроссовки, прикрылся полиэтиленом и побрёл в сторону Гуково, вдоль ряда опрокинутых и тлеющих фур. Где-то впереди были такие же, медленно идущие фигуры. Лес по краям дороги уже успел выгореть. Изломанные стволы тлели, кое-где по ним ещё бежали редкие языки пламени, но основной пожар прибило дождиком.
Ближе к городу людей становилось больше. Кого-то несли на одеяле, кто шёл сам. Крайние дома города выгорели начисто, но некоторые всё ещё пускали неяркие побеги огня. Кое-где ободрало крыши, выбило двери и окна, повалило заборы. Чем ближе к центру, тем меньше было разрушений и больше людей на улицах. Электричества в городе не было, магазины не открывались. Обращало на себя внимание обилие людей в военной форме, бесцельно стоящих группами на улицах, некоторые с оружием, некоторые с рюкзаками и баулами, валяющимися на асфальте.
Саша доковылял до своей съёмной квартирки на втором этаже уютного, длинного дома под пыльной, розовой штукатуркой. В доме практически все стёкла были целы, за исключением торцовой части. Окна в его комнате устояли. Он поднялся по скрипучей лестнице, оставляя чёрные следы. Дверь в квартиру была приоткрыта. Нина вернулась? Но нет. Дверь распахнулась пошире и оттуда, пятясь задом, полез на площадку хозяин, Сергей Палыч, выволакивая две тяжёлые брезентовые сумки. Сергей Палыч, бывший шахтёр и пламенный коммунист, постоянно агитировал своего «политически незрелого» квартиранта голосовать за Зюганова и народное счастье. Очень сокрушался по поводу вежливых Сашиных отказов и приводил в пример почему-то героизм четвёрки раздолбаев, которых унесло на барже в открытый океан, прямо в лапы наиболее вероятного противника.
Из квартиры он тащил Сашино имущество, практично посчитав, что пункт пропуска сгорел вместе со всеми, кто там был и, следовательно, мёртвому капитану Егорову всё это не понадобится. В квартире он был не один. Зинаида Филипповна, богомольная, сентиментальная старушка, которая жила этажом ниже и на все престольные праздники заносила офицеру-пограничнику то пасхальный кулич, то холодец в железной миске. Она что-то непрерывно щебетала в сторону Палыча, цепко держа обеими руками банку маринованных огурцов, которую месяц назад накрутила хозяйственная Нина.
Зинаида Филипповна увидела его первой и банка из её рук выпала. Она хряпнула об пол и раскололась ровно посередине. Тщательно отобранные, художественно уложенные, маленькие огурчики раскатились по полу. Сергей Палыч обернулся и замер, наклонившись над сумками. Если Зинаида стояла столбом и, мелко крестясь, читала еле слышно молитовку, то Палыч явно просчитывал ситуацию с точки зрения диалектического материализма.
– О, Саня… а мы тут для беженцев, это… комнату готовим. Сказали, что пограничники все сгорели, ничего не осталось. Вот… вещи твои хотел сохранить, родственникам там, Нине…
Егоров попытался со всем возможным сарказмом сказать спасибо, но горло и рот высохли полностью, поэтому удалось только курлыкнуть неразборчиво. Он прошаркал мимо шарахнувшегося к стенке Палыча, с хрустом давя крошечные тельца огурцов. Зинаида отступала перед ним в комнату, пятясь и приседая, как будто собиралась бухнуться на колени. Потом шустро метнулась в сторону и стянула с настенного зеркала серую, льняную скатерть, которую сама же накинула на него получасом раньше. В зеркале отразился типичный зомби, только-только выбравшийся из могилы. Неестественно красные, голые руки, покрытые пятнами сажи. Такое же, но чёрное лицо, на котором краснеют воспалённые глаза. Волос практически нет – они смешаны с грязью и плотно облегают череп. На макушке обширная, красная рана. Кожа там голая, вся в ожоговых пузырях. В лохмотьях на теле можно ещё угадать камуфляж, но с трудом.
Саша подошёл к раскрытому дивану и начал примериваться как-то опуститься на него. Зинаида Филипповна заполошно заметалась, схватила бельё с пола, что-то непрерывно тарахтя ему в уши, застелила, помогла опуститься сперва на колени, потом на живот. На спине лежать было невозможно. Со спины на чистую простыню сразу посыпался пепел, чёрная труха, куски земли. Он прохрипел снова неразборчивое, указал кулаком себе на рот, почти каркнул. Еле приподнял голову и долго пил из мятой, пластиковой бутылки, которую принёс с кухни Палыч. Струи воды стекали на шею, на диван, пачкали его бурым и чёрным. Голова жутко гудела изнутри, тело горело целиком, от макушки и до кончиков пальцев. Сознание улетало от него, милосердно предоставляя возможность забыться. Уже перед тем, как впасть в забытьё, вспомнил, как месяц назад смеялся над Ниной, быстро сортирующей в двух тазах очередную партию только что купленных, свежайших огурцов:
– Ну кому ты столько их крутишь? На случай ядерной войны?..
Сашу бил озноб. Всё-таки, он серьёзно сгорел, уснув в полдень под пылающим, как атомный взрыв, солнцем. Крутило живот. Он натянул одеяло на голову и медленно шевелясь, изменил позу. При каждом движении кожа словно лопалась и трещала. Слышен был бубнёж Гаврюхи. Потом упала тарелка, но не разбилась. Потом, судя по звуку, упала бутылка и тоже не разбилась. В бубнёж вклинился сильный, ровный голос Алекса. Они снова о чём-то спорили. Алекс, откинувшись в кресле, жестикулировал стаканом виски со льдом. Получалось это у него изящно, с долей театральщины, но непринуждённо. По-русски он говорил с легчайшим, еле заметным акцентом. Когда увлекался, то акцент и вовсе пропадал, поэтому Саша подозревал, что Алекс только прикидывается американцем, а на самом деле обыкновенный понторез из Москвы, а то и из Архангельска. Штатником притворяется из чувства тщательно скрываемой неполноценности, так как в определённых кругах быть русским – это зашквар и фуфуфу.
Саша, перебирая конечностями, боком, выполз из-под одеяла и пошёл умываться. Его воскрешение встретили восторженными криками и поднятыми стаканами. Пока он спал, друзья успели посетить дом греховных удовольствий и, похоже, кого-то там трахнули. Саша выслушивал комментарии участников и молча чистил зубы, клокоча горлом и сплёвывая. Перед глазами стояли его собственные ноги, но не такие, как сейчас, в белоснежных гостиничных шлёпанцах, а полностью чёрные от пепла и гари, обутые в чужие кроссовки на два размера больше, шаркающие по мокрому асфальту. Перед глазами проплывали обожжённые кузова дальнобойных фур с вывернутыми дверями. Обугленные остовы людских тел. В воздухе, как бабочки, кружат крупные хлопья серо-чёрного пепла.
Саша вернулся в комнату, осторожно примостился на край дивана и отхлебнул из высокого стакана чистой воды. Пока он чистил зубы и, морщась, пристраивал на себя халат, пока вышел из ванной, Гаврюха с кем-то чрезвычайно коротко переговорил по телефону и, быстро собравшись, хлопнул дверью, на ходу прощаясь и раздавая несуразные указания.
Алекс сидел в кресле, вытянув длинные, мускулистые ноги на половину длины комнаты и мило улыбался. Повисла пауза, разбавленная тарахтящей с улицы музыкой.
– Скажите, Саша… Не хотели бы вы всё изменить?
– В каком смысле?
– Ну полностью изменить свою жизнь. Сделать её более фундаментальной, более предсказуемой, насыщенной. Ведь да?
Саша промолчал. Внимательно посмотрел на Алекса. Тот не спешил никуда, а его лицо излучало уверенность, открытость и надёжность. Всё-таки он не притворяется. Настоящий американец, возможно даже истинный дикси, от хлопковых полей Конфедерации. И его не в мастерскую Арно Брекера, а прямо в кадр с Клинтом Иствудом и Рональдом Рейганом.
– А Гаврил где?
– Отправился к своим новым подружкам. За ним как раз заехали и пригласили на секс-марафон со значительными скидками. Сейчас он на пути в сад земных наслаждений.
Он прекрасно помнил эту картину. Ему вообще нравился Босх. Алекс широко улыбнулся, а Саша подумал, что тот откуда-то знает про Босха. Алекс слегка наклонил голову в знак согласия, по реакции Саши догадавшись про то, что он знает. Догадываться, собственно, было нечего, такая реакция и предполагалась, и даже рекомендовалась при проведении доверительной беседы. Об этом Саша не знал, но уловил, что упоминание Босха, которого он на самом деле любил, здесь какое-то искусственное.
Пауза начала провисать, но в этот момент Алекс снова заговорил.
– Вы умный, неординарный человек. Вы любите порядок и грамотную логистику, обязательность и компетентность. Но вот ваше начальство… оно ведь совсем не такое, согласитесь?
Саша автоматически кивнул и тут же разозлился на себя. Зачем он согласился вот так, сразу?
– А вам-то откуда знать, где я работаю и какое у меня начальство?
– Ну, наш общий друг был слегка несдержан, – снова улыбка, слегка печальная и философская, – но это не так важно.
– А что важно?
– Повторюсь. Это не комплимент – я немного разбираюсь в людях, поэтому очевидно, что вы умны, обладаете высоким потенциалом для личного роста, цените настоящее искусство, читаете хорошие книги, даже стихи. Нет причин убеждать вас или разубеждать. Вы сами очень хорошо оцениваете ситуацию и способны сделать выводы.
– И какие я должен сделать выводы?
– О, вы ничего и никому не должны. Да и выводы вами уже сделаны. Ваш непосредственный начальник, полковник Гришаев – тупой алкоголик и взяточник. Главное для него в жизни – достроить домик в Краснодарском крае. Последняя прочитанная им книга – «Хрестоматия по русской литературе» – ещё в школе. Его заместитель, майор Трусов, соответствует своей фамилии. Он панически боится любого вышестоящего начальника и из-за этого до дрожи ненавидит любого, стоящего ниже его по положению. Его трусость доходит до паранойи, а паранойя вызывает агрессию, причиной которой страх. Помните скандал, в котором вас сделали крайним, в той истории с поимкой партии контрафакта?
– Это тоже Гаврил рассказал?
– Ну что вы, я и сам умею наводить справки. Но и это не особенно важно. Вам давно уже понятно, что вся ваша служебная система не имеет никакого отношения ни к долгу, ни к чести, ни к совести. Вас окружают проходимцы, дураки и алкоголики с горячими руками, холодными сердцами и чистыми головами, без намёка на мозг. К слову, кроме всяких вполне простительных пороков, типа однообразных измен с блядями, пьянок и естественной для вашей службы коррупцией, есть случаи и поинтереснее. Вы, наверное, знаете о тех слухах, которые ходят у вас про отношения между вашим начальником штаба и особистом?
Саша непроизвольно вскинулся. Алекс наклонился чуть вперёд, подхватил бутылку и облил лёд в стакане тонкой, золотистой струйкой.
– Да, Саша. Это не слухи. В цивилизованном обществе они могли бы просто зарегистрировать брак и никому не было бы и дела до этого, но не здесь. Здесь они вынуждены днём рассказывать юным сержантам о традиционных ценностях и духовных скрепах, а вечером, уж простите за каламбур, достают свои собственные скрепы, смазывают их и пользуют друг дружку. А та забавная история с прапорщиком, которого вызывали ночью учить устав в охотничий домик. Помните? Но вы тогда сочли её выдуманной, а это правда. Вам разве не показалось странным, что суровый, с мужественной сединой мужчина, герой Карабаха и Таджикистана, с такой маниакальной настойчивостью выбирает среди гарнизона молодых парней определённого типа и просто не даёт им жизни?
Саше стало тошно. В голове гудело, живот подозрительно булькал, будто вместо желудка там установили бетономешалку и она перекручивала песок, щебень и цемент. Вколоченный училищем престиж службы, корпоративная гордость, принадлежность к почётной иерархии, флёр тайны за последние десять лет всё это красивое, блестящее, парадное изрядно залежалось по чужим, продавленным диванам на съёмных квартирах, истрепалось вместе с нервами, покрылось пылью в служебных кабинетах. Саша прекрасно знал, сколько порой говна скрывается под большими золотыми звёздами. Знал он и цену начальственных разносов и научился их стоически переносить. Знал степень надёжности товарищей, в большинстве случаев – нулевой, обратно пропорциональной горячим, пронзительно искренним тостам о боевом братстве и офицерской чести. Алексу не приходилось ничего выдумывать. Он просто несколькими штрихами дополнил ту очевидную картину, которая давно уже сложилась у капитана Егорова. Всё было правдой.
Он поднял на Алекса глаза, встретился со взглядом спокойных, голубых глаз. Алекс доверительно наклонился к нему всем корпусом, отставляя в сторону стакан.
– Разве вам не хочется быть действительно полезным своей стране? Человечеству? Разве не хочется жить в мире добрых и порядочных людей? Получать приличное содержание, соответствующее вашим способностям? Наконец, просто нормально жить, в мирном, спокойном обществе, без ненависти, без страха – разве это плохо? Ваша Нина боится заводить детей здесь, и её можно понять. Но в ваших силах устроить всё так, чтобы этот страх ушёл. Не придётся выкупать в ипотеку тесную «двушку» – будет приличный дом и большой участок. Офицер вашего ранга должен жить нормальной, полноценной жизнью под управлением профессионалов, а не мучиться под властью малограмотных и озлобленных дегенератов.
– Нет.
– Что – нет? С чем конкретно вы не согласны? – Алекс участливо нахмурился. Такое выражение лица бывает у сериальных героев, столкнувшихся с нежеланием маленького сына доесть вкусный блинчик на завтрак.
– Нет, Алекс. Вы, наверное, пользуетесь какими-то очень профессиональными пособиями и у вас большой опыт. Но вы меня совсем не знаете. Понимаете… это как две параллельные реальности, ваш мир и мой.
– А вот в чём дело. – Алекс добродушно рассмеялся, снова откидываясь в кресле. – Боюсь, это принципиальная ошибка. Вас так учили, что есть два мира и что они совершенно разные. Мир грубой материи, правильно? И мир высоких идей. Эта философия проверку временем не прошла и сейчас является неким заповедником для узких специалистов, изучающих позднеантичные концепции. У Маркса это выглядело несколько иначе, но принцип тот же – благородный пролетариат и шайка обирающих его кровососов. Начальство ваше выросло на всём этом. Впитало в себя. А когда это всё рухнуло, не придумали ничего лучшего, чем переименовать коммунизм в православие и скрепность. По скрепы вы и так знаете, не будем снова вспоминать. Но суть не в этом. На самом деле мир – это единое целое. В нём есть передовые анклавы, которые ушли далеко вперёд по пути эволюции, а есть все остальные, которые намертво присохли к палеолитической морали. Я как-нибудь в следующий раз расскажу вам об этом подробнее.
– Не будет никакого следующего раза. Я…
Алекс упруго поднялся и прижал руку к груди:
– Прошу, Александр. Давайте обойдёмся без этих пародий на шпионские детективы. Вы прекрасно понимаете кто я, а я, соответственно, хорошо осведомлён о том, кто вы. У меня не очень много времени, да и к разговору вы, как я вижу, не совсем готовы. Я всё понимаю, поэтому мы к нему ещё вернёмся.
Алекс остановился у дверей, держась за ручку, обернулся.
– Просто на всякий случай. Не думаю, что вы на это пойдёте, но мне будет легче честно предупредить вас. Не вижу смысла с вашей стороны обращаться к тому же особисту, – он улыбнулся и вздёрнул брови, – он ведь может использовать вашу историю против вас. Понимаете? Вы молодо выглядите, светлые волосы, небольшой рост. Ему это нравится. Вы, возможно, захотите обратиться к кому-то ещё и тут уже возникают различные комбинации. Проблема только в том, что во всех комбинациях вы всегда останетесь в проигрыше и под подозрением, а лично мне это вообще ничем не грозит. Просто так устроена ваша система. Если не удаётся решить проблему, то нужно продемонстрировать, как его… а, вот – «результат». Вас просто сделают виноватым вместо меня, вот и всё. Вы и будете «результатом» в этом случае.
Он бросил ручку и повернулся к нему всем корпусом.
– Мир меняется. Скоро изменится почти всё. Вы – свободный человек и вправе выбирать то, что вам ближе. Либо вы с нами, в мире свободных и умных людей. Либо вы в тёмных веках, где вас окружают людоеды и изгои, каждый из которых готов походя сожрать соседа. В этом мире вы сгниёте, всеми забытый, в вонючей, маленькой квартирке. Ну а в другом случае вас ждёт полноценное будущее. Впрочем, продолжим разговор позже. Сейчас действительно очень спешу. Передавайте привет Гаврилу.
Дверь закрылась с мягким, цивилизованным щелчком. Прошелестели уверенные шаги по коридору.
Лицо у Саши горело. Он прошёл в ванную и умылся холодной водой. Посмотрел на себя в зеркало. Под глазами, на скулах, расплывались два алых пятна. Уши вообще были багровые. Было ощущение, что его только что изнасиловали, но так, что он даже понять не может куда.
В разговоре вроде бы ничего такого сказано не было. Его никто не заставлял подписывать никаких бумаг. Не требовал выбрать себе оперативный псевдоним и прислать на шифрованную почту список совершенно секретных сведений. Однако если что-то ходит, как слон, пердит, как слон, машет хоботом, как слон, то это и есть слон, пусть он даже розовый. Или голубой.
Гаврюха приехал поздно вечером, весь размякший, счастливый, с бутылкой особенного армянского коньяка в пузатенькой бутылке. Коньяк они решили употребить на балконе, почти в тишине. Спина мало-помалу отпускала. Пантенол всё-таки отличное средство. Кожа зудела ещё, но не болела, так что в плетёном кресле уже можно было сидеть, особенно если подложить подушки. Летняя ночная тишина была довольно условной, но среди далёкого музыкального мявканья с набережной доносился одинокий, пронзительный саксофон. Он выпиливал из тёмно-синего воздуха нечто длинное, причудливое, с трелями и переливами. Гаврюха не выдержал и ушёл отсыпаться, а Саша ещё долго сидел под вечерним бризом, наблюдал, как серебряная нить саксофонного соло обвивает его голову и прямо в кресле и уснул, добив до дна поллитра ароматной, с ореховой ноткой жидкости.
Егоров очнулся с трудом и только потому, что его уронили об землю. На самом деле, срочники с повязками санитаров, в нелепо торчащем из-под ремней зелёном пикселе, как могли аккуратно, поставили носилки с капитаном на кафельный пол, но для них и сухощавый капитан был тяжеловат, поэтому носилки выскользнули у них из рук и звучно грохнулись. Егоров попытался встать, но резкая боль сразу пронзила всё тело. Он застонал и тут же от желудка поднялась омерзительная волна рвоты, и его стошнило вниз, частично на пол, частично прямо на носилки. Солдатам крикнули из коридора, поэтому они снова подняли капитана, выкашливающего из себя жёлтую пену, и понесли куда-то дальше, где по краям стояли такие же загаженные носилки, кровати, капельницы, сновали люди, ярко светили длинные плафоны на потолке. Как и кто вытащил его из дома, Егоров вспомнить не мог. Была только полная муть, мельтешили люди и всё время было больно. Всплывали стоп-кадры то ли с моря, то ли из юности. Лоджия, кресло в белом чехле, он сам сидит в мягком гнезде из подушек и пьёт вкусный коньяк, ночные звёзды рассыпаются со звоном в летнем небе…
Капитана внесли в палату и, под командные матюки пожилой санитарки в дерматиновом фартуке, кое-как переложили в кровать. Егоров с удивлением заметил, что за то время, пока он пребывал в небытии, с него кто-то снял обрывки формы, обмыл и всего перебинтовал. Руки, во всяком случае, были закованы в плотный слой бинтов по самую шею и сильно чесались. Ноги он не видел, так как не смог достаточно высоко поднять шею, но чувствовал их, что не могло не радовать.
Госпиталь был наспех оборудован в районной городской больнице, за Батайском. Время в нём сливалось в один серый, бесконечный временной промежуток. Егорова кормили с ложечки безвкусной кашицей. Ставили капельницы, переворачивали, мазали резко пахнущей, жирной мазью. От утки он отказался категорически и, прилагая чудовищные усилия, на горшок гордо ходил сам. Ярким впечатлением были перевязки. Острая боль неожиданно обнажала в мозгу какой-то конкретный сектор и сознание Егорова начинало различать несущественные ранее детали.
Он не видел, как из палат каждое утро выносят скукоженные, накрытые нечистыми простынями трупы, но вдруг обнаружил, что фартук у санитарки Марины покрыт причудливыми, рыжими пятнами.
Окна в перевязочной комнате заставлены мешками с песком, а на каждом мешке красивая, чёткая надпись иероглифами. Иероглифы изысканно складываются в приятный узор и, когда их рассматриваешь, возникает фоном высокий голос исполнителя пекинской оперы.
В углу перевязочной громоздится чёрная гора одежды, издающая стойкий трупный запах, но Саша не замечает ни её, ни запаха.
В коридоре постоянный шум – кричит человек, топают сапоги, шаркают тапки, гремит посуда, но шум сливается в один звук и перестаёт быть слышимым. А среди шума, по радио вальс Штрауса, который никто не слышит, а Саша слышит отчётливо, со всеми скрипичными всплесками, с шумным торжеством Венской весны.
В какой-то промежуток времени вдруг, в дверях палаты возник полковник Гришаев. Толстые щёки командира покрылись куцей щетиной и опали. Половина головы выбрита. На выбритой половине всё измазано йдом и из-под белого пластыря торчат нитки. Круглый, обширный животик пропал. На нём теперь висит бронежилет и даже не вплотную.
– Егоров! Егоров, ты где здесь? Ты меня слышишь?
Саша поднял руку, свободную от капельницы и пошевелил пальцами.
– О, красава! Считай, капитан, ты как второй раз родился. Как выжил-то?! Это вообще фантастика. Почти в эпицентре был.
Саша хотел возразить, что если бы он оказался в эпицентре, то не смог бы остаться даже в виде тени, что эпицентр был далеко, километра три и только поэтому ему повезло выжить. Спорить, в целом, не хотелось.
– Давай, военный, выздоравливай. Доктор говорит, что организм у тебя борется. Подлечишься и возвращайся к нам. Мы тебя ждём.
– А что… у нас тут… – говорить было тяжело. От каждого звука саднило в горле.
– А у нас как в 41м, немцы прут на танках, бомбят.
– Немц… цы?!
– А, ты не знаешь ничего? Ну да, Интернет же вырубили. В общем, нас отработали ядерными зарядами, по всей армии. Ну ты как бы и сам видел. НАТО официально объявило о старте миротворческой операции, всем своим грёбаным экибастузом. Наши группировки на Украине в котлах, кто не успел отступить. Парням кирдык, скорее всего. Даже не знаю, выживет ли там кто-нибудь. Луганск в окружении, но держится, а в Донецке уличные бои. По Москве, Питеру ракетами отрабатывают, правда, без спецзарядов. Японцы высадили десант на Курилы и Сахалин. Мы им, правда, тоже насыпаем… Да там и без нас весело – беженцы веселятся. В Париже несколько муниципалитетов объявили себя частью Исламского халифата и там теперь полная жопа, с танками и артиллерией с обеих сторон.
Полковник почесал пластырь, сморщился.
– А дом мой сожгли. Баню почти достроил, беседку поставил, два этажа. Пришли местные, дверь подпёрли и зажгли. Тесть с тёщей, жена, дочка. Там решётки на окнах, так просто не выберешься… Недавно узнал только. Там все дома, где офицерские семьи, так.
Гришаев рассеянно осмотрел потолок, потоптался в узком проходе.
– Меня вот тоже, видишь, на днях клюнуло в голову. Зашивали здесь, да я и заметил твою карточку. Мы ж думали, там все в пепел, а ты, вон, выжил. Молодец, в общем, Егоров. Живучий, значит. Если там умудрился выжить, то и дальше не пропадёшь. Давай, в общем. Связь я тебе оставлю, как вычухаешься, позвони. Мобильная сеть пока работает. Сразу соединения не будет, но ты набирай, я позже отвечу. Или Овечкин ответит, ну по ситуации. Давай, в общем. 113‑й сводный отряд, 79‑я бригада, мы в Новочеке сейчас. Запомнишь? Выпишут, давай к нам, а то из старого состава только я да Овечкин. Смотри, вот тут я написал, не потеряй.
Полковник наклонился, подсунул под подушку вырванный из блокнота листок, ухватил Егорова своей коротенькой ладонью за плечо, слегка стиснул. Развернулся и вышел, цепляясь автоматом о дверной косяк.
В палате их было шестеро. Все с ожогами и лучевой болезнью. Палата, видимо, была когда-то двухместной или вообще рассчитанной на одного пациента. Стены отделаны кафелем молочного цвета, потолок навесной, с мягко светящимися диодными лампами, своя душевая, хоть и не работающая. Сейчас в палату внесли столько кроватей, сколько удалось вместить, оставив минимальный проход между ними. Сам Егоров лежал в углу, рядом с безмолвным туловищем, лишённым всех конечностей, кроме головы. Из щелей в забинтованном лице проступали багровые, цвета старой говядины, куски плоти. Тело не проявляло никаких признаков жизни, но явно было живым, так как его периодически увозили на процедуры, ставили капельницы и выносили утки. Из-за окна, также заваленного мешками с песком, слышна была далёкая канонада на севере. Иногда она затихала, но ненадолго. Ночью, когда серая муть в окне темнела, видны были далёкие всполохи.
Время не тянулось и вообще не шло никуда. Оно словно бы размазалось тонким слоем по всему объёму палаты и застыло. Еда, процедуры, забытьё, боль, тошнота. Весь мир уместился в этой череде событий. И не то чтобы Егорову становилось хуже, напротив, здоровье действительно улучшалось. На руках уже проступала новая, розовая кожа и ими можно было безболезненно шевелить. Сломанные рёбра срастались. Тошнота после каждого приёма еды уже не мучила. Слабость, конечно, давала себя знать, поэтому чаще всего Саша находился в полузабытьи и просто наблюдал за образами, непрерывно струящимися сквозь голову. Приходили картинки учебных стрельб, каких-то тренировок, бега по лесу, карты, снова стрельба. Он словно был куколкой, спрятанной в хрупком коконе, беззащитным, лишённым основных органов восприятия, зависимым от обстоятельств непреодолимой силы.
Дальнейший отпуск у Егорова не задался. Дурацкие сны, дурацкий разговор с американцем, стремительно кончающиеся деньги, всё это вгоняло в депрессию. Уехавшая к родителям Нина тоже периодически качала ситуацию. Она вернулась на свою старую работу и оттуда регулярно писала ему в телеграмме длиннейшие, то любовные, то обличающие, посты. Даже мажористый Гаврюха начинал временами выбешивать. В конце концов Саша поменял билеты на ближайший рейс, пояснив Гаврюхе, что срочно вызывают на службу. Гаврюха принял ранний отъезд друга без нытья, но сам решил остаться ещё на недельку, поскольку в это время в Питере «всё равно нечего делать».
Снова началась служба, потянулись дежурства, дни занятий и дни совещаний, короткие выходные, начальственная фанаберия, бесконечные талмуды отчётов и приказов. Под Донецком вяло шли обстрелы. По оперативным сводкам хохол пытался накопить резервы и вроде бы ликвидировать проблему Донбасса ровно так, как хорваты ликвидировали Сербскую Краину. Из Кремля увещевали и угрожали «глубокой озабоченностью». Егоров попросился было во временную оперативную группу, но начальство не отпустило, устроив дежурную истерику.
Пытаясь вырваться из медленно всасывающей его в бездну рутины, капитан умудрился пробить себе вызов на курсы военной психологии, прямо в столицу. Военная психология для дальнейшей карьеры давала довольно условные бонусы. Сами курсы проводились в Москве, что требовало дополнительных затрат из личного бюджета, так что Егоров оказался единственным, кто согласился на них с радостью.
Вёл занятия Андрей Викентьевич, сухой, как богомол, седой мужчина, который, судя по манере речи и выправке, запросто мог в своё время пить чай вместе с Дзержинским. Егорова он сразу как-то отметил и выделил. Обедать они ходили, как выяснилось, в одну и ту же столовую.
Прямо во время очередного совместного обеда ему через обычный, московский номер позвонил Алекс. Предложил увидеться, «раз уж они оба в Москве». Предложил вечером, на Арбате. Саша молча положил аппарат не на стол, а рядом с собой, на стуле. Отодвинул тарелку с недоеденной котлетой.
Андрей Викентьевич глянул на него мельком. Положил вилку.
– Полагаю, это проблема?
Саша кивнул.
– Учитывая реакцию, товарищ капитан, эта проблема вам кажется неразрешимой.
Саша снова кивнул.
– Учитывая мой опыт службы, вашу реакцию и психотип, у меня возникает впечатление, что некто крайне настойчиво предлагает вам своё радушие, горячий чай и сухую одежду. Но вам больше нравится сидеть в холодном болоте и думать, как всё-таки вырваться из окружения. Думаю, нужно поговорить. Будем считать, что у нас с вами индивидуальные занятия, а остальным я сейчас дам задание на самоподготовку.
Говорили они долго. Андрей Викентьевич был в теме и вопросы задавал деловые и точные. Оказалось, что большую часть жизни он был не доктором клинической психопатологии, а продавцом машин премиум-класса на Среднем Западе США. Попутно развлекал себя сбором информации, подрывающей мощь оборонно-промышленного комплекса США. В конце 80-х еле успел сбежать, бросив свою добропорядочную американскую семью, благополучно сданный в заботливые лапы ФБР очередным советским перебежчиком.
Результатом беседы стал визит к давнему другу Андрея Викентьевича. Друг сидел в офисе солидной фирмы, представился Владимиром Ильичом. Беседа с ним вышла более длительная и ещё более предметная, поскольку и фирма оказалась не фирмой, и Ильич не бизнесменом. Саше показали фото, даже не несколько, наугад, а сразу одно фото. Хорошо сложенный мужчина лет пятидесяти, загорелый, улыбающийся, голубоглазый.
– Этот?
– Да, это он. Алекс.
– Ну, его мы хорошо знаем. Классический Джеймс Бонд. Все знают, что шпион, но ни у кого ручки не достают.
– А почему ж…
– Фигура неприкасаемая. Дипломатического статуса нет, но всё равно неприкасаемая.
Товарищи молча посмотрели вверх, потом налили и выпили не чокаясь. Андрей Викентьевич наливал себе канадский виски, а Друг – некую тёмную, остро пахнущую жидкость из длинной бутылки без этикеток. Егоров на предмет выпить застеснялся и ему разрешили сделать себе чай из пакетика.
Дальше было проще. Через два звонка на третий капитану Егорову организовали перевод в некую кадрированную воинскую часть Московского военного округа. Про Алекса велели забыть, как будто это был сон. Сказано было уверенно и основательно.
Алекс действительно больше не звонил и не пытался встретиться.
Из Москвы Саша отправился сразу в свою Ростовскую провинцию, на съёмную квартиру, быстро собрал вещи, заехал в часть, отдал отношение и, толком ни с кем не прощаясь, убыл к новому месту службы. Нине отписал, что его переводят в другое место и позже он ей напишет оттуда.
Служба на новом месте была более энергозатратна, но отношения в коллективе были на порядок здоровее. Каждый день тренировки, стрельба, полоса препятствий, рукопашка. Пару раз заезжал Андрей Викентьевич с Другом, издалека махали Саше и, не останавливаясь, шли в штабной бункер. Сны, правда, периодически снились дурные, изматывающие. Он, как мог, пытался их забывать, но они приходили, особенно под утро, заставляя просыпаться ещё до подъема и глубоко дышать, вентилируя голову.
Рано утром, когда небо было ещё совсем тёмным, привычная уже, далёкая канонада вдруг стала намного громче и хаотичнее. В госпитале началась суета. На улице заурчали моторы, обильно пускающие в окна дизельные выхлопы. Мозг у капитана не хотел растормаживаться, поэтому он сперва лежал, привычно разглядывая потолок, потом сел на кровати, свесив ноги и молча наблюдал, как санитары, толкая тесно стоящие кровати, выносят того, кто лежал ближе всего в дверях. Они цеплялись за стены и орали друг на друга, бестолково суетились. Раненый пытался цепляться одной рукой за край, всё время поднимал забинтованную голову в попытках осмотреться, мычал глухо и однообразно. У него не было всей нижней челюсти и языка. В соседних палатах и коридоре были слышны крики, беготня, шум. Совсем рядом бахнуло так, что стеклопакет треснул наискосок, а освещение мигнуло и погасло. Санитары присели от неожиданности. Потом, чуть не опрокинув носилки, дёрнули их вперёд, кое-как поставили наискосок, перегородив коридор и бросились вон.
Сосед, с сильно обожжённым лицом, на котором выгорели глаза, чувствуя тревогу, вскочил сам, натыкаясь на спинки и углы, с первого раза попал в проём и сразу смешался с толпой таких же, хромающих, стонущих, согнутых. Стоящие поперёк движения носилки кто-то перехватил, но не понёс, а просто задвинул под стенку. Заглянула медсестра Тоня, без халата, но с полным пакетом всевозможных флаконов и баночек, прижатым к груди. За спиной у неё висел рюкзак, тоже немалого объёма.
– Ты чего сидишь? Бегом к машине, бегом, Егоров.
– Куда? Зачем?
– Да быстрей ты! – Марина сделала движение к нему, в палату, но её кто-то толкнул, оттеснил и она, махнув рукой, побежала вместе со всеми. Минут через пятнадцать всё стихло. Взревели на выезде со двора моторы «Уралов» и ушли в сторону шоссе. В наступившей тишине стали различимы негромкие стоны и невнятные жалобы из тех палат, где оставались лежачие и тяжёлые. Не останавливаясь, подвывал человек без челюсти, брошенный в коридоре.
С улицы, помимо громыхающей где-то далеко канонады, отчётливо стали слышны редкие автоматные очереди. Несколько раз хлопнули гранаты. Потом совсем рядом заурчал двигатель и громко, болезненно отдавая в уши, забил тяжёлый пулемёт.
Егоров добрался до распахнутой двери, выглянул. Двери почти все были открыты настежь. Кровати в коридоре почти все были пустыми, только дальше, ближе к лестнице, ещё лежали люди. Он ощущал невероятную апатию ко всему на свете. Нервы, как щупальцы, втянулись внутрь, движение в них замерло, ощущения притупились настолько, что весь мир представлялся помещённым за пределы толстой, упругой оболочки, плотно отделяющей Сашу от него.
На непривычно тихой, пустой лестнице послышались шаги. Мягкий, дробный топот по деревянным ступеням. Снизу поднимались люди, много. Вскоре они вышли на неяркий свет, просачивающийся из окон поверх мешков. Это были военные. Впереди шёл высокий, сухощавый мужчина. Длинное, загорелое лицо, прозрачные, ярко голубого цвета глаза. Плавная, несколько даже расслабленная походка человека, абсолютно свободного в своих поступках. Хорошо подогнанный бронежилет, каска снята и висит у пояса. Светлые, мягкие волосы с обильной проседью, явно длиннее, чем это положено по уставу. Через плечо короткий автомат. Было ощущение, что Саша его где-то видел, но где – вспомнить не мог. Определённо, они встречались и даже говорили о чём-то важном, но неприятном. Память выдавала только чрезвычайно смутные образы, без чётких привязок.
За ковбоем шли все небольшого роста, смуглые, невысокие, все в касках по самые глаза. У некоторых на груди были шевроны с сине-жёлто-красным флагом и рогатым гербом на жёлтой полоске. Молдаване. Некоторые держали автоматы, но у большинства в руках были молотки, а оружие болталось сзади.
Самые разные молотки. С жёлтыми рукоятками, с красными, с простыми, деревянными, с железными, из толстых труб или арматуры. Один из них, увидев Сашу, поспешно бросился вперёд, пытаясь прикрыть высокого своим неуклюжим тельцем, вздёрнул автомат, но тот, не останавливаясь, протянул руку и просто отодвинул бойца назад.
Улыбнулся, подошёл к капитану вплотную, встал, глядя на него сверху вниз. Лицо у американца (а это совершенно однозначно был американец) было фактурное: вокруг ярких глаз лучики морщинок, ямочки на щеках, крупная нижняя челюсть, жёсткие складки. Крепкие, уверенные, знающие себе цену мужчины. Высокий смотрел без надменности и угрозы. Открыто смотрел, без вызова, даже с некоторым любопытством. Не отрывая от него взгляда, сделал жест для всех остальных и те моментально рассосались по палатам.
Из-за того, что в коридоре сразу стало тесно, Саше не было видно, что происходит там, в начале. Слышались короткие, чавкающие удары, мычание, стоны. Военные негромко переговаривались между собой, сновали туда-сюда.
Двое, без особой агрессии, не глядя на него, отстранили Егорова от прохода и прошли в палату. У одного в руке был молоток на длинной, железной рукоятке. Второй качал на весу короткую, гранёную дубинку, сделанную из стального, танкового пальца. Они синхронно прошли в разные углы и почти одновременно, ударили. Громко хрупнула кость. Солдат перехватил рукоятку двумя руками и с усилием выдернул. Тело на кровати задёргалось, утробно заурчало кишечником. Потянуло характерным запахом. Второй, с высокого замаха резко опустил дубинку на лицо Сашиного соседа. Хрустнуло, будто сломали деревянную линейку. Человек глухо застонал. Дубинка поднялась ещё раз и снова опустилась, на этот раз поперёк глазниц. Снова хрустнуло. Человек словно бы зевнул протяжно, пытаясь втянуть в себя воздух. Его ударили третий раз, на этот раз по лбу. Звук был глухой, как будто палкой по пню. Тот, что был с молотком, сказал второму, с дубинкой что-то укоризненное и указал на остальных. С ними закончили уже быстрее. Оба молдаванина вышли, деловито переговариваясь. В пустой палате стало тихо и слышно было, как сквозь матрас просочилась жидкость, дробной струйкой закапала на линолеум, образовав тонкий ручеёк ярко-красного цвета, немедленно устремившийся к низкому порогу.
«Действительно, здание просело сильно на фасад, – подумал Егоров, – правильно санитарки жаловались. Вон уклон какой».
Молдаванин с молотком, насаженным на тонкую, но прочную рукоять из углепластика, запнулся о носилки, приткнутые к стене, наклонился, встретился взглядом с безгласным раненым. Выпрямился, коротко взмахнул своим инструментом. Звук был глухой, хрусткий. Человек на носилках содрогнулся, босая нога задрожала мелко. Молдаванин сноровисто упёрся берцем ему в лоб и двумя руками, раскачивая рукоять, вытащил молоток из черепа. Посмотрел на американца, потом на Егорова, вопросительно ткнул в него пальцем. Высокий отрицательно помотал головой, что-то сказал, сопроводив слова жестом. Оба кивнули, и молдаванин, мягко подхватив капитана за локоть, повел вниз, на выход.
На улице было оживлённо. У входа стоял бронеавтомобиль с длинной антенной, с тихо работающим двигателем. С другой стороны госпиталя, наискосок, посреди дороги, возвышался не то бронированный автобус, не то бронепоезд на колёсах. Длинный корпус, узкие бойницы, угловатые обводы, крупные пятна камуфляжа, восемь пар колёс, антенны. От этого мегалодона густо пахло разогретым железом. Из распахнутой дверцы бодро выпрыгивали разношёрстные и возбуждённые молодые люди в гражданском, с бело-сине-белыми повязками на рукавах. У некоторых были намотаны на шеи фанатские шарфы пёстрой расцветки, но Егоров к футболу был абсолютно равнодушен, и чьи это были фанаты осталось неизвестным. На первый взгляд, оружия у них в руках не было, только у одного Саша заметил на поясном ремне широкий нож в пластиковых ножнах. Они всей гурьбой вошли в госпиталь, загремели по лестнице и коридорам, громко переговариваясь и матерясь.
Позади бронетрейлера стояла обыкновенная маршрутка, даже с номером рейса. За рулём сидел молодой парень лет восемнадцати. На дверцах наперекосяк наклеена синяя полоска изоленты. За маршруткой вдоль дороги стояли в ряд самосвалы. Между самосвалами юрко шныряли оранжевого цвета пара мини-погрузчиков. Из домов частного сектора приземистые, корявые мужики выволакивали крючьями трупы, курили неторопливо, ожидая пока к ним подкатит погрузчик. На перекрёстке, метрах в тридцати, громоздилась уже довольно солидная куча тел, а ещё дальше, видимо, продолжалась зачистка: там визжали женщины, вразнобой бабахали одиночные выстрелы, играл однообразно мяукающий гангста-рэп в открытой кабине одного из грузовиков.
Егорова не сильно толкнули в открытый салон, где почти все кресла, кроме одного, были вырваны с корнем, а на пустом полу уже сидели несколько человек со связанными за спиной руками. Все были гражданские. Потом к ним в салон подсел солдат, устроившийся на единственном кресле. Он пристроил автомат на колени, крикнул на всех невнятно, и они тронулись. Ехали недолго.
Из машины их выводили уже не молдаване, а уже вполне аутентичные американцы. Латинос и негр. Здесь, в тени высоких тополей, был организован полевой лагерь. Несколько серых, огромных модульных палаток, спутниковые антенны, капониры с натянутыми сверху дымчатыми маскировочными сетками. Неподалёку от крайнего модуля была выкопана ровная, квадратная яма глубиной метра в два. Их всех отвели к ней и вежливо подталкивая прикладами заставили спуститься вниз по складной, алюминиевой лестнице. В яме, под стенками, уже сидело человек пять-шесть, но места было довольно, хватило всем. Рядом с этой ямой тарахтел маленький экскаватор, роющий ещё одну, точно такую же дыру в земле. Егоров очень устал, его мучила одышка. На лестнице он поскользнулся на последней ступеньке и почти упал, ободрав кожу на голени о крепления. Путешествие оказалось чересчур затратным. Он неловко привалился к земляной стенке, опустился, сел прямо на холодную, мокрую глину. Закрыл глаза.
Сашу подняли посреди ночи. Он уже научился мгновенно приходить в себя и включаться в ритм подразделения.
Они собрались в комнату планирования, причём все вместе, все группы сразу, поэтому примерно половина были ему незнакомы. Они просто никогда не пересекались, выполняя разные тренировочные задачи.
Когда командир встал и прочёл им приказ командующего, Саша сперва подумал, что сегодня не двадцать третье февраля, а первое апреля, просто с календарём что-то напутали. Бойцы переглядывались между собой, начиная ощущать адреналиновый всплеск и сдерживая пока улыбки.
– А теперь, слушай боевой приказ!
Они выслушали. Потом разошлись по группам и выслушали конкретные, поставленные только для них задачи. Экипировка. Проверка. Маршрут. Распределение целей. Отработка. Хронометраж. Отход. Точка эвакуации.
Аэродром был весь в движении. Юркие погрузчики целеустремлённо тащат к разверстым чревам транспортников зелёные ящики. Бежит длинная колонна десантников. В дальнем конце поля выруливают на дорожки, один за другим исходящие драконьим свистом «сушки». А над головой уже уходят в небо красные огоньки взлетающих «мигов».
В полёте молчали – в тесно набитом горами всякой всячины трюме самолёта говорить было невозможно, а орать не хотелось. С самолёта они пересели в вертолёт, который высадил их прямо на пустынном перекрёстке чёрной трассы, уходящей под покров высокого леса.
Тихими, призрачными тенями они ушли в этот лес, растворившись между чёрными, ледяными стволами.
В точке рандеву их ждала здоровенная, раздолбанная фура с грузинскими номерами. В её болтающемся кузове, с относительным комфортом они доехали до посёлка, щерящегося пустыми проёмами окон, с проваленными крышами, уже знакомого по спутниковым снимкам. Нашли нужный дом, проверили. Заняли позиции. Замерли. Теперь осталось самое сложное – ждать. Грузовик, изрыгнул облако копоти и, виляя кузовом, уехал по просёлку в сторону далёко мигающих редких огоньков.
«Кадьяк» уже два раза менялся с «Каппелем». Низкое февральское небо начало мерзко блекнуть и звёзды на нём будто протухли, а цели всё не было. Отогревшийся в относительном тепле бывшего колхозного коровника «Кадьяк» собрался было пробраться на свою позицию, но со стороны заброшенного посёлка стал тихо, деловито нарастать приглушённый басок хорошо работающего дизеля. Свет фар ползал то вверх, то вниз, то хаотично дёргался в разные стороны. Дорога была весьма условной, покрытой ямами, которые кое-как засыпали щебнем. Поверх всего этого великолепия мерзкой, бугристой массой запеклась снежно-ледяная корка. Скорость колонны, петляющей по полузаброшенным лесным просёлкам, была невелика, хотя водитель старался как мог, чтобы быстрее покинуть опасную зону.
Два HMMWV грязноб-елого окраса впереди, за ним джип с голубым логотипом UNESCO, потом длинный кунг на базе МАЗа и замыкающий Hammer пафосного, матово-чёрного цвета, как московский мажор, затесавшийся в компанию райцентровской шпаны.
Тангента у горла отчётливо щёлкнула. Начало. Пошло.
Негромкий стрёкот, который едва различался за шумом моторов. Зашипело раз. Потом ещё раз. Бахнуло неожиданно громко, разбрызгивая во все стороны искры раскалённого металла и пластика. Первый HMMWV густо задымил и его повело вправо. Он перевалился через обочину и воткнулся в смёрзшийся снег. Стало заметно, что внутри него растекаются струи пламени, вылетая из разбитых задних стёкол. Задний джип слегка приподнялся, как бы на цыпочках, и лопнул, выкидывая во все стороны дверцы и куски обшивки. Внутри него расцвёл сияющий белым волшебный цветок, в огне которого пассажиры сразу превратились в дёргающихся марионеток. Водитель второго HMMWV успел среагировать и вывернул влево, пытаясь набрать скорость, но в этот момент по кабине МАЗа часто застучали железные капли. Он рванул вперёд и небрежным движением отбросил джип ООН в сторону. Потом МАЗ вильнул в одну, в другую сторону и, наконец, всей массой шарахнул второй HMMWV, в тот момент, когда его водитель попытался вырулить влево и набрать скорость. На ходу в машине открылся люк, оттуда успел высунуться некто, затянутый в чёрное, но тут же нырнул вниз, как бы прощально махнув рукой. По обоим HMMWV продолжало с трёх сторон настукивать барабанной, стальной дробью, но оттуда уже никто не пытался выбраться.
МАЗ продолжал переть прямо, выскочив за обочину, в снег, проворачивая в нём глубокие, грязные колеи. В борту открылись бойницы и оттуда шумно затрещали очереди, поливая окрестности как попало. Метрах в пятидесяти от горящих машин он резко замер, слегка завалившись вбок на пробитых колёсах. Стрельба из него не прекращалась.
Егоров снова перекинул магазин, глянул на «Кадьяка». Тот, присев в низком проёме, прицеливался. Хлопнуло и зашипело. Ракета описала короткую дугу и вспыхнула нестерпимо белым в торце кунга. Из открытых бойниц коротко вылетело пламя, как будто зажглись газовые язычки на конфорке. Машину тряхнуло, она как-то вся опухла, подалась вперёд, потом ещё больше завалилась на сторону, обтекая пеленой удушливой гари.
«Пилот» и «Мороз», пока «Кадьяк» гасил МАЗ, уже возились у белого джипа. Там что-то негромко хлопнуло пару раз, потом сухо пролязгал несколько раз затвор.
Егоров вместе с «Кадьяком» и «Каппелем» побежал к МАЗу, прикрываясь рукой, заглянул в овальное отверстие в задней двери. Она выгнулась горбом, сильно пахло плавящимся пластиком. Внутри пачками рвался боекомплект. Отверстие больше всего напоминало паровозную топку, в которой как следует раскочегарили солидную порцию угля. «Кадьяк» пригнувшись, стараясь не приближаться близко, оббежал кунг вокруг, заглянул в кабину. Переднее стекло вылетело к чертям, оставив от себя вывернутые наружу длинные осколки. Внутри уже занялись сиденья, и отдельные языки нетерпеливо лизали тело человека, одетого в обычную, рыжую дублёнку. Человек запрокинул голову назад. Рот был широко открыт и челюсти вывернулись под противоестественным углом. Руки вцепились в руль. Светлые волосы на голове вспыхивали прядь за прядью, оставляя на щеках чёрные подпалины.
Второй, в каске, бронежилете, разгрузке, почти вывалился из кабины, зацепившись за сиденье берцами, и висел вниз головой, не касаясь земли. По шее обильно струилась кровь, набиралась в криво свисающую каску и оттуда, как из переполненной Чаши Гнева, лилась на снег. Лицо представляло из себя род живой маски, состоящей из сливающихся вместе ярко-красных ручейков.
– Ну с документацией, видимо, не срослось. – «Каппель» меланхолично наблюдал, как из кабины вылетает всевозможное барахло, выкинутое пытливым «Кадьяком». Приказопослушный майор настойчиво пытался отыскать хоть какие-то бумаги, о которых им талдычили на постановке задачи. Бумаги и жёсткие диски должны были ехать в кунге, под охраной, в сейфе. Но сейчас там был свой собственный ад и проверить сохранность бумаг было проблемно. Они отбежали от МАЗа к группе.
От опрокинутого джипа «Джабба» тащил почти волоком длинную фигуру со связанными руками. Долговязые ноги взбрыкивали, но противоборствовать «Джаббе» у него не получалось.
Ранение получил «Куба». Неприятное, гадкое ранение. Когда он полез проверить ООНовскую машину, в него выстрелили в упор. Пассажир сзади застрял между сдвинувшимися от удара сиденьями и лихорадочно пытался выбраться. Он сумел достать пистолет и прострелил бы «Кубе» голову, но попал только в руку, которую тот вскинул, рефлекторно защищаясь от летящего навстречу пламени выстрела. Кисть руки оказалась раздроблена, сама пуля застряла между лучевых костей. Следующие выстрелы, возможно, попали бы в цель, но подскочивший с другой стороны «Нищий» удачно пнул пассажира, выбил пистолет и, едва не вырвав тому ноги, выволок из джипа. Тот и после этого огрызался, но «Нищий» с командиром его спеленали хомутами и поволокли в коровник.
Предварительные результаты операции: все машины конвоя уничтожены; документация, которая, предположительно, перевозилась в грузовике, с высокой степенью вероятности уничтожена; потери – один раненый. Со стороны противника один пленный. Задание не выполнено.
Командир вздохнул, обводя их взглядом:
– Деревянные солдаты Урфина Джюса… Души автоматные. Зачем вы сожгли этот шушпанцер?! Ну зачем?
– Он же стрелять начал…
– Ну зачем было сразу эту дуру запускать?
«Кадьяк» виновато потупился. Он с самого начала хотел посмотреть, как эта новая «дура» сработает, и теперь просто наслаждался тихой радостью от полученного результата.
– Ладно. У нас есть примерно полчаса на отход. Шуму мы навели такого, что сейчас вся Нацгвардия сюда явится.
– У вас нет получаса, – голос у пленного был слегка сдавлен, но говорил он уверенно, – мы обогнали основную колонну минут на десять – пятнадцать. Они уже должны появиться. Бой они не могли не слышать. Вы попытаетесь уйти в лес, но ещё минут через двадцать – тридцать поднимут вертолёты, а затем мобильные группы перекроют путь к границе. Вам просто не уйти.
Голос был с лёгким акцентом, удивительно знакомый. Саша шагнул, наклонился, опустил мешающую смотреть балаклаву. Пленный посмотрел на него снизу-вверх и ослепительно улыбнулся окровавленными губами.
– Привет, капитан! Или вы успели вырасти? Может быть, уже майор?
Командир вскинул брови:
– В смысле? Ты его знаешь, что ли?
Алекс, а это был он, снисходительно улыбнулся и откинулся к стене.
– Конечно. Мы отдыхали вместе в Сочи, в прошлом году.
С ногой у него была беда, лодыжка либо сломана, либо сильно вывихнута, поэтому Алекс кривился.
Командир поманил Сашу пальцем, они отошли в дальний конец, и вопросительно вскинул брови.
– Это Алекс, американец. Сотрудник ЦРУ. Пытался меня вербовать. Сергей Викентьевич в курсе, я ему докладывал.
– Точно?
– Всегда можно спросить. Но Алекс, скорее всего, не знает. Думаю, сейчас будет играть на этом.
– А, играть, значит. Ну хорошо. Значит, давай так. Сейчас я тебя арестовываю. Да не дёргайся, мы будем играть. Не знаю пока, что из этого выйдет, но раз он хочет сыграть, давай играть в его игру, пока он ещё чегонибудь не придумал. Понял? Всё, играем.
Командир демонстративно отобрал у него автомат, вытащил нож, пистолет, вынул из разгрузки магазины.
– «Кадьяк»! Свяжи его и охраняй. Мне такие сюрпризы не нравятся. Дёрнется – обнуляй. Приготовиться к отходу. «Куба», ты как? Идти сможешь?
«Куба», уже обколотый обезболивающим и перевязанный, изобразил кивок. Лицо у него было белое. Дышал он часто и коротко.
«Кадьяк» посмотрел на командира, что-то уловил в его лице, кивнул и несильно затянул пластиковый хомут у Саши на запястьях, после чего усадил его возле Алекса. Тот повернул к нему лицо:
– Зря вы не пришли тогда на Арбат. Я там нашёл чудесную французскую булочную. Прекрасная выпечка. Могло бы получиться намного лучше, чем сейчас.
– Всё идёт так, как должно.
– Фатализм… фатализм – это психологическое убежище для русской интеллигенции. Вы сейчас на адреналине, кажется, что ещё пару дней и ваши штурмовики полезут на купол Верховной Рады с победным флагом. Но это ошибка. Вся эта война – ошибка вашего руководства. Не будет никаких рассекающих ударов, не будет лёгкой прогулки, как в Крыму. Вас встретят глухой обороной. Ваши колонны будут жечь, ваши самолёты будут сбивать. Не вы будете брать пленных, это вас будут брать в плен, тысячами. Никто не арестует Зеленского, а ваше новоявленное правительство просто не доедет до Киева – там его никто не ждёт. Ваш спецназ, который вошёл в Киев, в Харьков, в Чернигов – прямо сейчас перемалывают в фарш. Никакие местные агенты их не встретили и даже не собирались. Вас обманули. Это конец. Война проиграна. Но вот лично у вас шанс всё ещё есть.
– Интересно. И что мне нужно сделать?
– Отлично. Я знаю, что вы разумный человек. Всё просто. Я вам сейчас…
– Э, ну-ка заткнулись оба! – «Кадьяк» некстати проявил бдительность, и что именно он должен сделать, Саша не услышал.
Алексу залепили рот скотчем, затем тем же скотчем обмотали ноги, стянули локти, превратив его в ровную, длинную колбаску. Дополнительно к свёртку привязали по бокам две верёвки. Кряжистый «Кадьяк», по своим ТТХ действительно схожий с медведем этой породы, подвесил Алекса за спину, и они покинули коровник. Уже почти совсем рассвело и далеко на севере, за горизонтом, стала слышно нарастающую канонаду.
Бронированный МАЗ и вся остальная железная рухлядь разгорелась как следует, обильно посылая в небеса плотные клубы дыма. «Нищий» задержался, выставляя по пути отхода мины, но вскоре догнал их.
Ровным, быстрым шагом добрались до опушки, нашли искомую просеку, которая оказалась вовсе не такой широкой, как описывалось. Даже напротив – она была узкая, заросшая кустарником и щедро устланная буреломом. Идти было тяжело. Они явно не успевали к расчётному времени.
Когда вышли к опоре ЛЭП, обозначенной на карте, в стороне послышался характерный вертолётный посвист. Машин было много, больше десятка. Рассредоточились, замаскировались, прикинувшись кучками подтаявшего снега. Вскоре, низко над лесом, над прогалиной, выскочили, подстригая небо винтами, серые, поджарые силуэты. Они шли на юг. Алекс повернул шею и проводил их взглядом скорее философским, чем грустным. Это были боевые вертолёты, но совсем не те. На корпусах, в утреннем свете, ясно проступали красные звёзды.
В той стороне, куда они ушли, послышались звуки частных взрывов. Понятно было, что авиация прикрыла их отход и та самая основная колонна, обещанная Алексом, уже горит на подъезде к посёлку, а выжившие ползают по обочинам, прижимаясь к деревьям. А вертолёты, которые должны были вылететь и размазать их группу по снегу, уже час, как догорают на аэродроме.
Накатила усталость. Беспокоиться и следить за окрестностями у «арестованного» надобности не было, поэтому Саша закрыл глаза и погрузился в короткий сон.
Ему снова снился Алекс. Только не связанный, похожий на соевую сосиску, а вполне расслабленный, вальяжный, с широкими, уверенными движениями. Он сидел за столом, в раскладном кресле и покачивал широким стаканом, в котором стучали по стенкам кубики льда, плавающие в полупрозрачной жидкости.
Первую часть Саша не уловил, поскольку в голове шумело и очень хотелось заснуть. Потом сознание как-то уцепилось за слова и со скрипом стало их переваривать.
– …бессмысленно. Совершенно нелепая идея, даже предполагать, что Россия в одиночку сможет на равных противостоять всей Атлантической цивилизации. Вы умный человек, Саша. История ваших поисковых запросов говорит о том, что вас интересуют не только сайты XXX, но и другие вещи, более характерные для цивилизованных, культурных людей, чем для среднего русского мужчины. Скажу вам прямо – вы вполне можете занять достойный пост в новой администрации и сделать очень многое для своей полностью обновлённой страны. Вы не склоны к коррупции, ваш ум рационален, не перегружен религиозной пропагандой. Поверьте, таких людей, на самом деле, немного, даже в том, новом правительстве, которое сейчас грузится в автобусы и готово выезжать в Кремль.
Саша удивлённо вскинул брови.
– А, вы ещё не в курсе… конечно, мы же отключили вам Интернет. Ваш так называемый президент неожиданно умер. Старый человек, сердце. Правительство разбежалось. Министерство обороны де факто возглавило остатки того, что пока называется Россией. Они ведут переговоры, но особой необходимости в них нет. Сейчас не подписывают капитуляций – это очень архаично, тёмные века.
– Сейчас молотками добивают? Как в палеолите?
– Это тоже своего рода архаика, но на службе прогресса. Принцип нашей цивилизации достаточно прост – если что-то работает, мы это используем. Молотки – работают. Поэтому мы это используем. Это своего рода культурный сигнал для тех, кто понимает в чём дело. Я случайно знаю автора идеи, это человек с большим чувством юмора и огромной эрудицией. Вы сами, я надеюсь, поняли эту аллитерацию и мне не нужно объяснять. Правильно? Ну и отлично. Потому что девяносто процентов населения не смогут понять смысл и изящество идеи, но обязательно отреагируют именно так, как задумано.
– А остальные десять?
Алекс отхлебнул из стакана и откинулся, рассматривая Сашу, как только что открытую ископаемую окаменелость.
– А из числа остальных десяти процентов появляется новый вид. Новый человек. Это эволюция. Естественно, не все эти десять процентов, а только некоторые. Это число составляет только фундамент для выделения немногих избранных.
– И я что, тоже, по вашим критериям, отношусь к новому виду?
Алекс широко улыбнулся.
– Для этого вам придётся много работать над собой, Саша. Разницу между нами невозможно преодолеть за столь короткий срок. При условии хорошей работы, качественного питания, при постоянном повышении интеллектуального уровня вы достигнете определённых результатов, но вряд ли мы сравняемся – слишком разные исходные данные. Я вырос в совершенно иных условиях, воспитывался совершенно по-другому. За мной несколько поколений обеспеченных, хорошо образованных предков. Я знаю их вплоть до того момента, как они стали фигурировать в исторических хрониках, ещё в Европе. А вы… уж простите, но вы даже своего прадедушку не знаете. Он, кстати, был интересный человек, с короткой и трагичной судьбой. Я потом вам как-нибудь расскажу.
Но вы не расстраивайтесь. Шансы у вас, конечно же, есть и это очень хорошее предложение, которое делают далеко не всем подряд. Я не заставляю давать ответ прямо сейчас. Времени у нас хватает. Сейчас вас отведут в медицинский блок, где вы получите всё лечение, необходимое по протоколу. Потом поговорим снова. Я же обещал, что этот разговор будет продолжен.
Пискнул вызов на рации. Алекс поднёс микрофон к губам, сказал неразборчиво. Быстро, как будто ждал за стенкой, появился высокий, плотный, чернобородый мужчина.
– Игорь, отведите нашего гостя в блок восемнадцать. Ему там назначат лечение, а вы будете его сопровождающим. Смею надеяться, что он станет вашим коллегой.
Саша поднял глаза на Алекса, потом перевёл на Игоря. Высокий, загорелый. Прямой, греческий нос, чёрные волосы, слегка вьющиеся. Одет в тактическую дорогую униформу без знаков различия. На шее болтается пропуск с фото и штрих-кодом. В глазах явно читаемое превосходство уверенного и хорошо устроенного человека. Что-то балканское в чертах лица: такая характерная спесь, соединённая с мелочной хитростью, помноженная на жадность. Золотое шитьё поверх гнилого сукна, ржавая сабля в ножнах, покрытых сусальной позолотой. То ли румын, то ли болгарин. Впрочем, какая теперь разница.
Блок номер 18 обнаружился недалеко, буквально за поворотом. Там Егорову сделали две инъекции в плечо и бедро, сняли почерневшие от грязи бинты, прилепили вместо них широкие пластыри. Боль сразу стала отступать. Потом отвели в другой блок, по внутреннему, светлому коридору. Там мягко работал кондиционер, стояли две раскладные кровати. У входа сидел щуплый азиат в полной амуниции, держа автомат на груди. Игорь что-то дружелюбно болтал, помогая улечься в постель, но Саша его плохо слышал. Видимо, начали действовать лекарства. Он уснул мгновенно. Тело успокаивалось, отходило, словно размякало в тёплой ванной. Не сдавался только мозг. Там саднила незаживающая рана. Она зудела и всё время показывала одну и ту же картинку: кучу наваленных друг на друга мягких ещё, не окоченевших тел, которые сгребал с серого асфальта юркий погрузчик. Из самого низа кучи высовывались две длинные женские ноги. Обе ноги были босые, неестественно белые, ровные. Неподвижные.
Спал он всего минут пять. То, что снилось с такой завидной регулярностью, давно уже не беспокоило. Разбудил его ровный, тяжёлый гул из-за низких облаков. Не было видно, что там такое летит в небе, но это что-то летело на юг, в сторону Киева. Летело страшное, злое железо, которое методично превращало испоганенный, осквернённый город в груду щебня и расплавленного железа, неравномерно перемешанного с трупной трухой и пеплом. Столбы сияющего пламени вычищали всю скверну, всю грязь с берегов Днепра.
Ракеты со спецзарядами, выравнивали городской пейзаж, обрушивали туннели метро и бетонные убежища, сплющивали забившихся в них военных и гражданских, чиновников и простолюдинов, женщин и мужчин. Подпрыгивали в Печерских катакомбах нетленные мощи православных святых, мелко сыпалась с потолка труха, крестились у открытых гробов иереи и схимники, смиренно шепча молитвы. Иссохшиеся лики праведных мужей бесстрастно смотрели вверх, сквозь толщу земли, и серые, тихие мотыльки, обеспокоенные странным шумом, кружились над мигающими лампадами в танце, известном только им.
Такие же удары обрушились на всю линию обороны, на все точки дислокации украинской армии. Не было никакого спецназа и никаких хитрых планов. Только злое, тяжёлое железо, вслед за которым гремели танковые траки и бухали промокшие берцы пехоты. Разбегались от горящих казарм немногие, оставшиеся в живых, обожжённые, скрюченные, кричащие от боли и ужаса, не понимающие, за что на них с неба обрушился этот кошмар.
Радист группы бегло набирал текст на сенсоре, быстро читал ответы и снова бойко постукивал пальцами. Над матово светящим дисплеем склонился и командир.
Алекс не спал. Он внимательно следил за командиром, словно пытаясь разобрать по губам, что они с радистом говорят друг другу. Его мучила боль и неопределённость. Он, безусловно, слышал глухой гул и вполне понимал, что это рвётся с таким звуком. Он уже понял, что ситуация повернулась не туда и всё идёт не так, поэтому что-то быстро пересчитывал у себя в уме.
Командир распрямился, с хрустом покрутил шеей, наклонился вбок, вперёд, назад, разгоняя кровь. Неспешно подошёл к Алексу, достал пистолет и без слов выстрелил тому в лоб. Голова будто подпрыгнула и упала набок. В сыром воздухе сразу распространился густой запах крови и резкий, чистый – пороха. Потом командир помог Саше встать, разрезал пластиковый хомут.
– А… поиграть же?
– Да смысла нет. Что мы, кошки, что ли? Я доложил, решение приняли. Нет смысла его таскать за собой. Нового он ничего не скажет, его подвиги и так известны. Сейчас вертолёт за нами будет. На базу пока, там отдых и следующий выход. Всё уже, игрушки кончились. Решения приняты по всем направлениям.
– Мы в Киев?
– Ну туда чуть позже. Скорее всего, уже после войны и дезактивации. Собственно, фронта, как такового, уже нет. Да, кстати. Команды мы теперь получаем от Временного исполняющего обязанности главы государства.
– А президент?
– А президент на заслуженном отдыхе. Да и какая тебе разница, кто отдаёт приказ на истребление сверхчеловеков? Главное, что команды такие теперь поступают.
Послышался стрёкот вертолётных лопастей. Машина вынырнула совсем неожиданно, над самыми вершинами деревьев.
Внутрь погрузились быстро. Труп Алекса брать с собой не стали. Когда взлетели, на развороте, Саша заметил, как среди голых стволов метнулись лёгкие, вытянутые тени. Их полёт провожала взглядами стая бродячих собак. Видимо, разбежались из ближайших сёл, подальше от громких и страшных звуков. Ну, голодными теперь не останутся.
Гул винтов, молотящих над корпусом воздух, неожиданно успокаивал. Снова потянуло в сон.
Когда Саша вышел из забытья, боль в руках и спине была словно облачко, тающее под лучами солнца. На стоящем рядом с кроватью стуле лежал новенький iPаd. Включился он от его отпечатка в окошке сканнера. Сеть здесь была предустановлена и вполне работала.
– В Москве приступила к работе Временная комиссия правительства Северной Евразии…
Короткое видео. Красная площадь. Много полиции. Стоят большие автобусы. Из них по одному выходят люди, редкой цепочкой идут в направлении Мавзолея.
– Сопротивление оккупационных сил России в Украине сломлено окончательно, массовая сдача в плен окружённых боевиков. Передовые украинские части и силы НАТО вошли в Ростов-на-Дону и Воронеж. Объединённая эскадра ЕС находится в прямой видимости Санкт-Петербурга.
– Нет надобности в переговорах с бывшим российским правительством, поскольку его уже не существует.
– В Приморье продолжаются локальные столкновения экспедиционного корпуса японских сил самообороны и отрядами НОАК, занявшими Владивосток и Уссурийск.
– Генеральная ассамблея ООН…
– ЮНЕСКО…
– Лига Арабских государств…
– Главным представителем Северной Евразии в генеральном консульстве, в Лондоне, назначен Анатоль Шагал.
– Ядерные силы бывшей России полностью нейтрализованы и больше не представляют угрозы мировому сообществу, благодаря успешно проведённой 10 лет назад операции. Сегодня бывшему генерал-полковнику ВКС РФ была вручена Президентская медаль Свободы.
– На Театральной площади в Москве, многонациональный народ Евразии приветствует освобождение от вековой тирании русского шовинизма…
– Представители таджикской культурной автономии по указанию нового мэра Москвы Алима Агалакова патрулируют улицы города в отведённом им секторе…
– Ичкерия, Кабарда, Черкесия и Дагестан объявили о своём суверенитете и направили официальные обращения в ООН.
– Российские сепаратисты несут огромные потери, оказывая сопротивление войскам НАТО в центральных областях страны…
Саша отложил планшет. Вместо азиата у выхода теперь сидел очень широкий в плечах негр. Он меланхолично жевал крекеры и, низко наклонившись, смотрел в своём телефоне что-то интересное. Быстрая английская речь то и дело сменялась какофоний восторженных возгласов. Автомат он прислонил к стулу, а каску вовсе снял, положив у ноги.
Саша встал, сунул ноги в тапочки, в которых его и привезли сюда. Внутри было некое странное ощущение полноты. Он словно сиял изнутри, голова гудела колоколом, сердце колотилось. Негр, конечно, всего этого не увидел. Для него Саша так и выглядел, как есть – местный белый, исхудавший, блеклого, серого цвета с отросшими, клочковатыми волосами. Глянул не него равнодушно и снова уткнулся в телефон.
Главное, чтобы не было резких движений. Ноги были слабоваты, но вполне себе ходят. Шаги нужно делать размеренно, даже чуть шаркая. Ещё пару шагов. Ещё. Теперь быстро присесть. Лишь бы не зацепиться. Так. Схватить крепко. Резко вверх. И прикладом вниз, ещё резче.
Голова у негра при ударе нырнула вниз, так, что он носом ударился в собственный телефон. Что-то хрюкнул нечленораздельно. Взгляд снизу-вверх, расширенные, непонимающие глаза, красные ниточки в желтоватом белке. Так. Приклад лёгкий. А теперь вот так, как той самой, архаичной дубиной. И ещё раз. И ещё. Череп крепкий. Кожа на коричневой башке лопнула, брызнула кровавыми брызгами. Хрустнула кость.
Столь динамичные усилия сразу сказались плохо. В глазах потемнело. Саша поднял опрокинутый стул, уселся на ещё тёплое, пластиковое сиденье. Чёрная туша лежала неподвижно, раскинув руки и тихо хрипела. Сразу такого бегемота не кончишь. Но стрелять рано.
Он посидел полминутки, прикрыв глаза. В голове стучало и гудело. Потом встал, обтёр автомат простыней. Оглядел себя, всего забрызганного кровью. Ну что ж, осталось всё равно не много… Коллиматор, конечно, разбился. Остальное, правда, вполне рабочее. Саша передвинул флажок предохранителя и передёрнул затвор. Вылетел золотистый, красивый патрон и упал на постель.
Из разгрузки, кое-как ворочая негра, смог достать только один магазин, зажал его подмышкой. Перекрестился и пошёл к выходу.
Удача должна быть на его стороне. Когда всё плохо, когда самый край, всё – дно, включается тайный механизм удачи и всё получается. Его блок и госпитальный были рядом, соединяясь переходом. А в госпитальном был только медик. Тот самый, что делал инъекции. Он слышал, как в палате был шум, упало что-то тяжёлое, но не понял, что происходит. Увидев прямо перед собой окровавленного человека с автоматом в руках, шарахнулся, сбив стойку с разным докторским стеклом. Саша вскинул ствол и выпустил короткую очередь. Попал. Теперь дальше.
Вот выход. Перед блоком никого нет. Но там, рядом, уже пошла суета. Конечно, нештатная стрельба. Саша побежал. Ну ему так казалось. Шаркая тапками по вытоптанной траве, он, скорее, быстро хромал в ту сторону, где была палатка Алекса.
И удача не обманула. Алекс вышел ему навстречу сам. Быстро присел, неуловимым движением выхватил пистолет. Всё-таки он действительно был почти сверхчеловек. Движения были точными, очень мгновенными, сбалансированными. Они выстрелили одновременно.
И у Алекса посреди высокого, красивого лба появилась чёрная дырочка. А у Саши ничего не появилось. Алекс выпрямился в рост, секунду простоял и упал во всю свою длину на спину, продолжая, впрочем, цепко держать пистолет.
Сзади заорали, уже бежали в его сторону. Загремел тяжёлый «браунинг» с крыши бронемашины. Саша повернулся в ту сторону, прицелился от бедра, собираясь встретить бегущих к нему джиай длинной очередью, но вдруг почувствовал, что в нём поднимается от ног тяжёлая, тупая сила, бьёт густой, чёрной массой в голову. Пули прочёсывают этот угол полевого лагеря, рвут тонкие стены модулей, разбрасывают осколки ящиков, консервов, куски человечины. Пули не понимают разницу между видами человечества и одинаково рвут любое тело, что обычное, что сверхчеловеческое. Безжалостные пули гудят в воздухе над Сашей, но он уже не слышит их. Он оседает на колени, роняя автомат, и видит, как вспархивает с травы бабочка с крыльями, раскрашенными в чёрное и оранжевое.
Он отчётливо видит её овальные, чёрные глаза, слышит даже бесстрастное хлопанье крыльев и сам проникается этим безмятежным полётом. Он поднимается выше и выше, чуя пьянящую лёгкость и абсолютную свободу.
Потом, когда к телам подошли, оказалось, что у пленного русского нет ни единой раны. Он умер сам. От напряжения лопнуло сердце. Податливое, мёртвое тело казалось серой оболочкой, пустой и никому не нужной.
Глаза, полностью выцветшие, смотрели прямо в небо, но ничего не отражали.
Негр в медблоке умирал долго и мучительно. Он слышал, как тренькают сообщения в планшете, но прочитать их уже не мог. Боль от расколотого черепа разливалась по всему телу. Сил хватало только на то, чтобы едва сгибать пальцы, погружённые в натёкшую кровь. А сообщения всё тренькали и тренькали. Это был омерзительно нудный звук, но поделать уже ничего было нельзя.
– Ядерная атака на Восточное побережье США. Предположительно, в ряде штатов, в том числе и округе Колумбия, сработали заранее заложенные атомные фугасы.
– Системой NORAD зафиксирован массированный пуск российских ракет. Атомная опасность! Атомная опасность!
А это уже не планшет. Это из рации идёт циркулярное сообщение скороговоркой.
– Внимание! Всему персоналу занять места в укрытии. Воздушная тревога. Воздушная тревога.
Где-то уже летит тяжёлое, злое железо. В траншеи, в яму к пленным кубарем прыгают латиносы и азиаты, негры и местные, светловолосые янки и брюнеты из Калифорнии. Во все стороны от лагеря мчатся через поля джипы и бронетранспортёры. Успеют? Может, кто и успеет.
Игорь тоже прыгает в яму, вместе со всеми, вместе с пленными, вместе с янки в сером пикселе, вместе с юными отморозками из Новой полиции. Прижимается всем телом к ровному откосу, закрывает голову обеими руками, стискивает собственное лицо меж локтей, пытается стать как можно меньше. Близко-близко перед ним ползёт по земле толстенькая, волосатая гусеница, никуда не торопится, заползает ему на штанину, изгибается. С отвращением он стряхивает её, бьёт кулаком, разбрызгивая зелёные внутренности. А снизу лезет ещё одна, потом ещё. Гул в небе становится громче, разрывает воздух небрежным движением. Игорь, всё ещё втискиваясь в землю, с трудом поворачивает голову набок и смотрит вверх одним глазом. В небе над ним, высоко, кружит беззаботная бабочка с яркими крыльями.
Летит в небе злое железо, несёт в себе пламя, гром и смерть, летят рядом, упакованные в контейнеры тысячи стальных флешет, готовых устремиться вниз, пронзить пространство рядом с бабочкой, поднимающейся всё выше и выше, вверх…
Сашу разбудили только тогда, когда стали трясти всерьёз. Он разлепил веки, будто склеенные ото сна. Ничего не понял. Явно был день, но почему день? Лицо, склонившееся над ним, было совершенно незнакомо. Круглая, толстая харя, залысины, коричневые волосья мелкими завитками. Лицо разевало свой широкий рот и издавало звуки.
Я ещё в вертолёте? Или меня убили? Кто ты такое?
– Гуманитарщики приехали, говорю тебе! Гуманитарщики! Да просыпайся ты уже, иди встречай! Ты ж сам весь мой мозг ложкой выел про них. Саня! Слышишь?!
Морда была Гаврюхина. Он вспомнил. Но это было не в Сочи. Совершенно определённо не в Сочи.
Это был не вертолёт. Не медблок. Не яма. Так. Спальник подо мной. Руки, ноги… всё целое. Он сел, потёр лицо ладонями. Потом поднялся, вышел на воздух из завешанной одеялом комнаты. Располага была непривычно пуста.
Солнце садилось. Его уже не было видно, но красный отсвет из-за деревьев бросал на облака розовые пятна. Далеко за посёлком резко бабахнул миномёт. Потом ещё раз. На севере, далеко за линией железки, горели в Бахмуте развалины, пуская чадный дым в низкое небо.
У дальнего конца длинного двора суетились возле белой «газели» бойцы в зелёном пикселе.
Бесшумно и неторопливо пролетела бабочка, вся в чёрно-оранжевом, будто георгиевская лента. Покружила над Сашей, села на провода, которые тянулись с узла связи. Сложила и расправила крылья, снова сложила. Повернулась и принялась бесстрастно рассматривать его выпуклыми, чёрными глазами.
То, что было и что есть сейчас, существовало одновременно. В глазах бабочки отражались и ядерные всполохи, и закат солнца жаркой, сочинской ночью. Отражался и он сам, капитан Егоров, всем своим небритым лицом, бросивший престижную службу и ушедший в ополчение в мае четырнадцатого года.
Они чувствовали друг друга, как единое целое. На этом месте только они вдвоём были абсолютной реальностью. Он кивнул ей. Бабочка качнулась на месте, повернулась боком и взлетела, описывая широкие круги в стремительных сумерках.
Он знал это и раньше, всегда знал, но никогда не произносил вслух. Эти слова были абсолютной истиной, они были истинны и непреложны. Он поднял голову и произнёс негромко, провожая взглядом исчезающе яркую, цветную точку в воздухе:
– Мы будем жить вечно.
Потом набрал в грудь воздуха и заорал на весь двор:
– Мы! Будем!! Жить!!! Вечно!!!
Захохотал от счастья.
От белой «газели» в его сторону обернулся Гаврюха, услышавший что-то знакомое, из старой, прежней жизни. Так счастливо мог смеяться когда-то только один человек на свете, его старый друг, Егоров Саша.
Совсем близко кружила одинокая бабочка, медленно поднимающаяся в широко распахнутое небо.
Двор был пуст.