Пленного увели в штаб.
Капитан Сергеев поставил на стол большую миску с горячими щами и тарелку соленых огурцов.
— Ну вот, кушайте, — сказал он ребятам, — а потом спать.
Уже светало, когда ребятишки, прижавшись друг к другу, крепко уснули под кустом на мягком мху. Они не проснулись даже, когда вновь заухали наши гаубицы, и не видели, как в роще за школьным двором, усеянным обрывками учебников и тетрадей, вспыхнуло зарево. Кругом разносился гул. Это горел подожженный нашей артиллерией немецкий склад боеприпасов.
С „ПРАВДОЙ“
Самолет летел высоко-высоко, гул мотора еле доносился до земли. На этом участке фронта стояла необычная тишина, особенно необычная после сильной артиллерийской дуэли, разыгравшейся с вечера. Самолет кружил настойчиво — видно, именно это место он и искал. Наконец он стал снижаться. Белый веер распустился за хвостом, и на зелень стали падать белые бумажки. Ветром несло их далеко на запад, они легли на льняное поле, и в густой орешник, и в заросли на берегу реки. А у самой земли порыв ветра отнес стаю бумажек на восточный берег. Здесь они и остались лежать в густой траве, и роса пропитала их насквозь.
Вот такой мокрый лист бумаги и нашла рано утром недалеко от своего дома Оля Гречихина, ученица шестого класса.
Наверху листа большими буквами было написано: „Die Wahrheit“.
„Правда“, мысленно перевела Оля.
Внизу на снимке она увидела разбитый самолет со знаком свастики.
„Значит, наша газета, — решила Оля. — Ой, она, наверное, для немцев, а упала к нам. Вот неудача!“
Потом Оля разобрала заголовки: „Письма из дому“, „Правда о фашистских вожаках“… — и подумала, как важно, чтобы немецкие солдаты там, по ту сторону реки, узнали всю эту правду.
Вечером она поделилась своими мыслями с подругами.
— Тут самолет листовки разбрасывал, газеты. Много к нам залетело. Много, наверное, в речку упало и в болоте застряло. А что, если их прямо немцам раздавать?
— То есть как это раздавать? — удивились девочки.
— Ну вот, я возьму немного газет, листовок, на ту сторону пойду и там рассую.
— Ну, а если поймают немцы?
— Скажу, что к тетке шла, там тетка у меня.
— А если листовки найдут?
— Не найдут! Я уже думала. Мы, как Ленин прятал, спрячем.
— То есть как „как Ленин“?
— А помните, нам читали? У Ленина чемодан был, там два дна, под одно он газеты клал и так провозил, и жандармы не могли найти.
— Ты что же, с чемоданом пойдешь?
— Зачем с чемоданом? Вот у нас для ягод корзинки плетеные есть. Мы туда еще одно дно вплетем, вставим, сверху ягод насыплем, а под дно газеты, листовки…
Так и решили. Для начала Оля пошла одна.
Лесная дорожка петляла и кружилась. С ветки на ветку перепархивали птицы, внизу на земле стлались изрезанные, в зубчиках, листья. Под каждым листом скрывались две, три, а то и четыре ягоды. Земляники в этом году уродилось тьма-тьмущая, а собирать было некому: кто пойдет собирать землянику, когда вокруг то и дело рвутся снаряды!
Оля шла по дорожке, часто нагибалась, собирая крупные ярко-красные ягоды. Уже почти вся корзинка была полна ими. Она шла медленно, напевая какую-то песенку, когда внезапно грубый окрик заставил ее вздрогнуть:
— Wer ist da?
Девочка остановилась, подняла вверх глаза. Из-за куста прямо на нее смотрело дуло автомата. Она ничего не сказала и только показала рукой в сторону деревни.
— Кто есть? — переспросил часовой на ломаном русском языке.
— К тете я, к тете! — сказала Оля, стараясь интонацией передать часовому, куда именно она идет. Для убедительности она еще раз показала рукой на деревню, а потом на корзину: мол, ягоды несу.
Немец оглядел девочку, подумал несколько секунд и потом крикнул:
— Schneller, марш!
Не оглядываясь, побежала Оля по дорожке. Вот уже село, вот и дом тетки. Ставни заколочены, в доме пусто, по двору бегают беспризорные куры.
На улицу вышла соседка.
— Ты откуда пришла, Оля? — спросила она.
— Да вот кофту у тети оставила; теперь холодает, забрать надо. Вот шла, чуть немец не убил.
— Ах ты неразумная! Как же за кофтой да через фронт-то шла?
По улице шагали немецкие солдаты. Один из них, очевидно унтер-офицер или ефрейтор, подошел ближе. Он понимал по-русски, и соседка, всплеснув руками, стала рассказывать ему о глупой девочке, которая за кофтой шла через фронт. Ефрейтор загоготал.
— За кофта? — сказал он. — Гм… клюпый русски!
И пошел дальше по улице.
— Я, тетенька, вечером обратно не пойду. У вас переночую, — сказала Оля.
— Ночуй, ночуй, я тебя не гоню… Что же ты одна-то будешь в пустом доме делать?
— Кофту найду и приду к вам.
К соседке Оля пришла часа через два. Рано утром, как только встало солнце, она ушла обратно. В корзине не было ягод, но лежала старая, потрепанная кофта. Часом позже проснулись немецкие солдаты. Потягиваясь, вышли они во двор, и у двери, на плетне, у колодца каждый, буквально каждый находил газету, где большими буквами было написано: „Die Wahrheit“ — „Правда“.
„Правда“? — думали солдаты. — Что же это за „Правда“? Надо посмотреть“.
И они поднимали газеты и читали речь товарища Сталина по радио. Многие, начав читать, уже не отрывались от газеты.
Унтер-офицеры и ефрейторы поздно спохватились: они побежали будить начальство, стали ловить и отбирать газеты, рвали их на мельчайшие клочки, топтали ногами. Оплеухи сыпались во все стороны. Солдаты виновато козыряли. Они говорили, что подняли случайно, не читали, не знали, что это такое. Но кто знает, сколько газет со словами большевистской правды осталось в солдатских ранцах, в разных потайных местах?!
Так помогла фронту пионерка Оля из деревни, название которой мы когда-нибудь скажем.
БРИГАДИР
— Разрешите на минуточку остановиться, товарищ политрук, — попросил шофер, замедляя ход машины. — У меня поручение сюда есть.
Я согласился.
Тогда шофер круто повернул машину и подъехал к большому гумну.
Тут он остановился и вынул из кузова баночку с машинным маслом. В это время к машине подходил мальчишка лет тринадцати, веснущатый, вихрастый, в белой рубахе до пояса, с расстегнутым воротом, загорелый, с черным лицом.
— Я тебе привез, что обещал, — весело сказал шофер. — На вот, бригадир, — и протянул ему банку.
— Бригадир? — переспросил я. — Ты какой же бригадой командуешь?
— Молотильщиками, — не заметив иронии в моем вопросе, серьезно ответил мальчишка.
— А это зачем? — Я показал на банку.
— Ну как же! Привод я из города привез, а масла нигде нет. Вчера у нас чуть подшипники не сгорели.
Я вышел из машины и подошел к гумну. Там стояла молотилка. Группа ребят, человек семь, рьяно бросала снопы, убирала солому, подставляла мешки к лотку, с которого сыпалось полновесное, добротное зерно.
— Эта, что ли, твоя бригада? — спросил я.
— Эта.
— И как же, план выполняете?
В это время к нам подошел старик. Его левая рука была как-то неестественно согнута.
— Он у нас бригадир молодцом. Всем хозяйством заправляет… Что поделаешь, мужиков мало, а я не в счет!
И старик показал на левую руку.
— Еще ее в ту германскую скалечили. Вот он, Степан, всем и заправляет. И план составил, и женщин всех на бригады разбил, и каждый вечер записывает, кто чего сделал. А своих ребят на молотилку поставил.
— А колхоз у вас большой? — спросил я.
— Большой не большой — тридцать дворов.
— А посеяли вы сколько?
— Ячменя шесть гектаров, льна четыре, ржи восемь, овса шесть, картошки семь… Работы много.
— И ты что, со всем управляешься? Тебя как зовут?
— Степа, — ответил мальчик.
— А покажи-ка план твой.
Степан вынул из-за пазухи тетрадь в три косые линейки. На одной странице было написано: „Ячмень“, на другой: „Рожь“, на третьей: „Овес“, на четвертой: „Картошка“, на пятой: „Лен“ Потом в столбик были выписаны имена и фамилии.
— Вот и видно, что за кем закреплено, — пояснил мне бригадир.
Рядом стояли цифры и какие-то кружочки.
— Это вот сколько убрали, а вот сколько осталось. Тут и цифры, а в кружках, видишь, зачерчено — это убрано, а белое — значит, не убрали.
— Кто тебе помогал все это расписывать?
— Вот дедушка помогал, а потом мы вечером, как с поля придем, соберемся с колхозниками и говорим, как лучше дело вести, кто чего делал, сколько еще убрать надо.
— И как же твой план? Хлеб-то на поле не сгниет?
— Нет, до дождей всё уберем. Вот смотрите.
Степан перевернул страницу и показал мне график уборки: когда какая бригада на новое место перейдет, когда откуда возить.
— Вот только, товарищ командир, — обратился он ко мне, — нельзя ли нам дня на четыре пару лошадок? Боюсь за овес — ложится.
Я передал просьбу юного бригадира политруку ближайшей воинской части. Через три дня, когда я ехал обратно, овес уже был весь убран, а политрук, к которому я заехал, рассказывал мне, как восхищались бойцы юным бригадиром.
— Как война кончится, — говорили ему шутя красноармейцы, — возьмем тебя с собой, поедешь к нам, мы тебя председателем колхоза сделаем. Хочешь?
— Да вы гоните немца, — отшучивался мальчик, — тогда нам и здесь хорошо будет.
— Прогоним! — обещали бойцы.
ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ
Они лежали в балке, укрытые густой травой и непроходимой стеной орешника. Шесть партизан, шесть неразлучных товарищей. Три недели назад они даже не знали друг друга: двое ухаживали за льном в своем колхозе, двое ткали бязь на текстильной фабрике, пятый стоял за прилавком райпродмага, а шестой учился в железнодорожном училище. Лютая ненависть к фашистским захватчикам сроднила их, спаяла в маленький боевой коллектив.
Много дней они партизанили по фашистским тылам, а сейчас подошли к линии фронта. Надо было перейти на ту сторону реки, к своим. Карта у командира отряда была испещрена кружочками, стрелками и цифрами, которые обозначали пункты сосредоточения и пути движения немецких войск. Эту карту нужно было как можно скорее передать нашему командованию, а тут, как назло, у реки развернулся бой. Приходилось ждать ночи.