Фрося — страница 6 из 13


Слегка закружилась голова – комната поплыла. Полпачки за два часа. Крепко зажмурил глаза. Хватит, хватит, довольно. Першило в горле, поташнивало. А Фрося там сидит. Фрося… Опять всплыло: красное, зеленое, голубое – но это уже ассоциация получасовой – а не многолетней – давности, пятна оформились, очертания четкие, но по-прежнему абстрактные. И снова закрылось непроницаемой пеленой то, что силился вспомнить, и неприятный осадок – от чего?..

Борис медленно поднялся, побрел в кухню – Фрося спала сидя, откинувшись головой в угол. Лицо посерело, рот глуповато открыт. Сколько она не спала? Сутки, двое?.. На рубахе нет двух верхних пуговиц (ага, вот почему он ее не носил), половинка ворота широко распахнута, обнажилась плавная линия плеча, гладкая белая кожа, и еще белее – там, где начиналась грудь. Без лифчика, а рубаха вон как натянулась…

Шагнул в кухню – тотчас открыла глаза, выпрямилась, суетливо схватилась за несуществующие пуговицы. Потом быстро смахнула что-то невидимое с глаз, сразу обеими ладонями, улыбнулась:

– Я не спала. Я так.

– Вижу, что "так". Почему не ели?

– Чаю выпила. – Подсохшие волосы распушились, косматились в беспорядке, наступая на лоб, на щеки. Вот так бы и оставила, надо ей сказать… Ладно, обойдётся.

Подсел к столу. Фрося продолжала смотреть, не мигая. Темные глаза блестят – поспала все же, минут пятнадцать…

– А вы не ухóдите?

Облегчила ему задачу.

– Вышло так, что нет. Поздно. – Искоса глянул: не подумала ли чего-нибудь… – Вот так.

– Да мне все равно.

Налил себе заварки, Фрося схватилась за чайник.

– Холодный?

– Да, да, остыл уж. – Нашла спички, зажгла.

Борис вяло жевал.

– Можете ложиться, я вам на раскладушке постелил.

– А вы?

– Я посижу.

– И я посижу. – Отвела глаза. – Я понимаю… ни к чему я приехала. Но вы не думайте – оставаться не собиралась. Только поговорить. Ехала – верила: надо. Теперь вижу – не надо. Ну, а раз приехала – посижу. Жалко спать…

Не перебивал, в упор разглядывал ее шевелящиеся – припухшие, бесцветные – губы. Не хочет – как хочет, пусть сидит. Ему-то ложиться незачем – не заснет, будет мотаться по прошлому, по всем закоулочкам, всматриваясь в подробности, в мельчайшие детали, навалилось – как наваливалось порою, когда увлекался ролью: вот так же ночами вертелся в постели, уходил в «чужую жизнь», в пьесу, до пьесы, после пьесы, а утром, на репетиции… Нет, не надо об этом, не надо о ролях, к черту. А что надо? Зачем ему бессонная ночь, которую привезла Фрося, колдунья…

Фрося наливала ему кипяток, он сказал, очень громко:

– Фрося! У меня же спирт есть!

Рука ее дрогнула, кипяток пролился на стол.

– Ну и что?

Поставила чайник, забилась в свой угол, рукой придерживая ворот рубахи.

– Как – что? Давайте выпьем. – Бес нагловатого озорства, не в тон настроению, словно толкал под руку. Шла бы себе спать – так нет, дернуло его. Дай Бог, откажется. – Что-то охота – а одному скучно.

Помолчала. Взяла сыр, стала мелко-мелко откусывать.

Потом сказала, не глядя на Бориса:

– Можно.

– Или вы не пьете? Я не уговариваю.

– Да нет, если вам хочется – давайте. Я в компаниях не отказываюсь.

Да, хорошенькая компания.

– Спирт все-таки. – Достал из шкафчика высокую бутылку с вытянутым горлышком. – Приличное вино здесь было когда-то – венгерское полусладкое. Пили? А теперь вот – увы… Разведенный, конечно.

– А мне все равно. Я не пьянею.

– Да-а?.. – протянул он, разглядывая бутылку на свет. – Совсем как я. Ну, может, хоть немножко возьмет… – Язык словно отделился и мелет что-то сам по себе.

Жидкость едва заходила за нижний край полусодранной этикетки с золотистыми буквами.

– Обмаль, – выплыло почему-то слово из детства. – Совсем забыл про эту заначку… Ну, ничего, мы понемножку, будто это ликер.

Разлил в граненые стаканы, на донышко.

– Я ликер один раз пила – не понравилось. Слишком сладкий. – Заглянула в стакан, сморщила нос. – Мало: пить неудобно, разольётся во рту – и всё.

– Смотри, специалист какой. – Долил на большой глоток ей и себе. – Наверно, ликер стаканами пили, вот и не понравился.

Пить, оказывается, не хотелось вовсе – но пусть, не сидеть же так, молча…

– Ну – за что?

– Не знаю.

– Положено за встречу… со свиданьицем. – Стукнул стаканом о стакан и выпил.

Смотрела, как он пил. Поколебавшись, тоже выпила.

Зажмурилась, скривилась, быстро запихнула в рот хлеб – одной рукой, колбасу – другой, одновременно. Борис расхохотался – хохотал долго, громко, она перестала жевать, смотрела на него без улыбки.

Слетела тяжесть – то ли от смеха, то ли от спирта – растаяла, отпустила череп резиновая тугая сетка.

– Да вы не пейте, если противно, – и снова разлил по стаканам.

– Нет, ничего… крепко очень.

Прожевала, вздохнула, тихонько крутила стакан на столе. Красноватая рука, обветренная, чуть потрескавшаяся кожа, широкая ладонь, короткие пальцы, утолщения в суставах. Кем она, где работает? В первый момент, возле театра, тут же одел ее в замызганный известкой и краской комбинезон, голову повязал плотной косынкой, на ноги – грубые мужские ботинки: одна из тех ремонтниц, что сменили на время школьных учителей. Видел ее стоящей на лесах, внутри новоиспеченного блока, обмазывает и белит потолок, вдруг переместилась на пол, сидит на пятках, вдавливает грязно-рыжую плитку в раствор. Сейчас первое впечатление расплылось, и умом понимал: не то. А что?.. Вдруг возникло: швейное ателье, швея, вот это подойдет. Но никак не мог увидеть ее сидящей на верстаке – длинном столе – среди груды рукавов, спинок, бортов, с иголкой в зубах и дамским пальто на коленях, или за швейной машиной, на фоне полуодетых манекенов и пустотело обвисших на рейке платьев. Видел всё – но не её, сидела – не она, другая. Нет, из головы это, натужно… Но отказываться не хотелось – какая разница, в конце концов? – и спрашивать тоже не хотелось. Вернул в глазной фокус ее руку, она всё вертела стакан – читал в ней энергию, ловкость… низкий интеллект… рядом с нашим-то высоким… Что за бред пошел… И раньше, чем сумел удержаться, услышал свой вопрос:

– Фрося, вы оладьи жарить умеете?

– Умею! – Будто только этого и ждала. – Давайте муку! Можно на кефире, быстро!

– Да не-ет… – прикусив обе губы, мотнул головой. – Я просто так. Откуда у меня мука, зачем? Выпьем.

Склонился, нахмурившись, над стаканом, смутно нахлынуло и давит, не отогнать…


…мать бессильно опускается на табурет у стола, в руке сжимает нож, недочищенная картошка катится по полу – "Сейчас, Боренька… сейчас пройдет, это ничего…" – сидит, свесив голову на грудь, прикрыв глаза, тяжело дышит, – через длинную минуту снова поднимается, семенит к плите, помешивает в кастрюле… (Все это видел семь лет назад, а что сейчас – не хочет заглядывать, смывает картины черным, чтоб не видеть, лучше уж туда, подальше, в прошлое-позапрошлое, хотя тоже лучше бы не надо.) …и сморщенный старик с палкой между ног, на стуле под одичавшей яблоней, руки – лишь отпускают набалдашник – сильно дрожат, и голова трясется все время… волоча ногу, шаркает Полковник по ступеням, молча садится за стол – мать кормит его по часам – "Врачи велели, Боренька" – жадно ест, чавкая и проливая на грудь, на салфетку… (А что сейчас, а как сейчас?)…


– Я выпила, а вы – нет, – услышал Фросин голос.

Машинально выпил и только после этого встряхнулся.

– Рассказали бы чего, Фрося… коли спать не идете.

– Лучше вы расскажите… как в театр попали?

Борис хмыкнул.

– Д-да? Н-ну, хорошо… – Помолчал, отломил мякиш, слепил из него шарик. – Я, когда из дому уехал, лет шестнадцать назад… – и споткнулся: – Пришлось так, история одна вышла…

– Про то я знаю, про то не надо. – Сказала – будто ему двадцать, как ей наверно тогда, а ей – все его сорок. А сколько ей, в самом деле?.. То – девчонка, а то – вот такая, "умудренная опытом". – А вот дальше, дальше как?

– Это скучно…


…плетется наугад по чужому захламленному городу – городишко, как раз та дыра, где можно укрыться, исчезнуть без следа – голодный, беспечный (не смотря ни на что), новорожденный, без роду-племени и без всего, натыкается на странное здание из красного кирпича: ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ СЦЕНЫ – ныряет в полуподвальный служебный ход…


– То есть тогда было интересно, а сейчас об этом – скучно.

– А мне и сейчас интересно. Вдруг говорят: а Борис артистом работает!

– Говорят? – Смотрел на нее, стараясь ухватиться за неясную ниточку. – Кто вам говорил?

– А… У нас же все всё знают. – Отвела глаза, уставилась в пустой стакан, снова завертела: туда-сюда.

По ее лицу как по книге читать можно: «кто – не скажу: сразу и меня вспомните, а я не хочу…» Не хочешь и не надо. Но и я не хочу… обойдешься.

– Случайно, всё случайно… – провозгласил дурашливо-философски.

А ведь… действительно: всё – случайности, всё – случайно…


…надо было пересидеть, забиться в нору почуднее, где не станут искать – лучше места не найти, чем театрик этот на колесах, где и артисты, и рабочие менялись в году по сто раз, – а потом привязался к странному заведению, не уходил курить со всеми, от антракта до антракта просиживал у кулисы, скоро все роли знал на зубок, днем бродил по цехам, – ужасно перетрусил, когда впервые выпихнули на сцену, в массовку, все там ходили в массовках, но не любили, а ему понравилось, хоть и не признался, – уже тогда, в первый выход, без слов, придумал себе чужую, другую жизнь, спрятался в нее, целый вечер он был – не он, другой кто-то, извел кучу грима, наклеек, мужики-работяги издевались, актеры внимания не обращали, и только Сеня – тот вцепился, словно клещ – змий-искуситель – Сеня, Сеня, Семен Савич, седовласый мальчишка, затерявшийся в провинции не то чудак, не то гений – прокуренными ночами орал, материл, топал ногами, выгонял, возвращал, умолял – но выпустил его в роли, и – после минуты провального отчаяния, смертельного зажима, вдруг: злость и полное отключение, блаженное забытье, будто во сне, а потом – туман в голове и разбитость в теле, кто-то хлопал по плечу, шизоидный Сеня плакал, – куда ты, Сеня, душа большая… куда ты, душа больная, канул? – ну, для той дыры и не такое сошло бы, но Сеня увез его в дело посолидней, вот когда начались мучения: бессонные ночи с Сеней, с книгами, с самим собой, догонял, задыхаясь, свой поезд (свой ли? – с училища к книгам не прикасался – к чему? – да не помогало, все равно чужой, полуработяга-полуинтеллигент – и в театре таким остался, но тогда еще не знал этого), в угаре, в суматохе, казалось: забыл о прошлом, обо всем на свете, начал заново, открыл для себя новую, другую жизнь…