он, хотел схватить ее в объятия, но успел поймать только руку, потому что Мария отпрянула назад. Он показался ей совсем чужим, она не могла понять, что на нем за одежда… Он так загорел и пополнел, а под плащом у него был диковинный наряд, каких она отродясь не видывала. То была новая мода: длинный жилет и камзол с меховой опушкой. От этого фигура его совершенно изменилась и стала еще неузнаваемее.
— Мария! — вскричал он. — Девочка моя любимая! — И рванул ее к себе так, что у нее хрустнуло запястье и она застонала от боли. Но Ульрик Фредерик не заметил этого. Он был изрядно пьян, ибо ночь была не из теплых и на последнем постоялом не раз они в рюмочку заглянули.
Что толку, что Мария противилась? Он целовал ее и хлопал по спине яростно и безудержно. В конце концов она вывернулась и побежала в соседнюю комнату. Щеки у нее пылали, грудь колыхалась. Но потом она одумалась, решила, что это будет, нечего сказать, хороша встреча, и вернулась.
Ульрик Фредерик, ошарашенный и совсем сбитый с толку, стоял на том же месте, разрываясь на части между стремлением заставить захмелевшую голову сообразить, что же все-таки происходит, и тщетным старанием отстегнуть крючок у шейной пряжки плаща. Но и мысли его и руки были одинаково беспомощны; когда же Мария вернулась и высвободила его из плаща, он смекнул, что все происходящее, наверно, просто шутка, и разразился заливистым рокочущим хохотом. Покачиваясь и пошатываясь, он хлопал себя по ляжкам, корчился и извивался, лукаво грозил Марии пальцем, похохатывал радостно и добродушно, надумав, видно, сказать нечто уморительно потешное, оно вертелось у него уже на языке, и он было начал, но никак не мог выговорить и наконец, обессилев и изнемогая от припадка давившего его хохота, бухнулся в кресло, хрипя, отдуваясь и охая ото всей этой уморы, а по лицу у него расплылась широкая блаженная улыбка.
Мало-помалу улыбка уступала место какой-то сонливой серьезности, Ульрик Фредерик поднялся и зашагал по комнате молчаливо, недовольно и величественно. Встал наконец в позу у камина, прямо перед Марией, уперев одну руку в бок, а другой опираясь на карниз, и, все еще грузный с великого похмелья, надменно мерял Марию мутным взглядом.
Заплетающимся языком пьяного он разглагольствовал долго и путано о собственном величии, о почестях, оказанных ему за границей, и о том, какое это счастье для Марии, дочери заурядного дворянина, быть супругою человека, который, только пожелай, мог бы взять за себя даже и принцессу крови; засим безо всякого повода он перескочил на то, что хочет быть у себя в доме хозяином, и грозился Марии, чтобы она слушалась, с первого же слова слушалась: он не потерпит никаких резонов, чтоб она у него ни-ни — и пикнуть не смела! Как он ее ни возвысил, а все же она навеки останется его рабой, этакой маленькой рабыней, маленькой миленькой рабынечкой. И тут он разнежился, как играющая рысь, плакал, ухмылялся, заигрывал и приставал к Марии с назойливостью пьяного, с вульгарными словами о любви и грубыми ласками — неизбежными, неотвратимыми.
На следующее утро Мария проснулась намного раньше Ульрика Фредерика. Почти с ненавистью рассматривала она существо, спавшее рядом с ней. Запястье у нее распухло и ныло после вчерашнего насильственного приветствия. Лежал он, закинув сильные руки под большой лохматый затылок; беспечно, вызывающе-дерзко дышала широкая грудь, а ленивая, сытая усмешка застыла на багровых, влажных, лоснящихся губах.
Глядя на него, Мария побледнела от досады и зарделась со стыда. Почти как чужой для нее после долгой разлуки вторгся он, настаивая чуть ли не кулаком на ее любви, как на своем законном праве, надменно уверенный в полной преданности и привязанности ее души, как бывают уверены, что застанут мебель на том же самом месте, где она стояла, когда выходили из дому. Уверенный, что без него скучали, уверенный, что тоскливые жалобы срывались у нее с губ и летели к нему на чужбину, уверенный, что все ее желания сводились к тому, чтобы он сгреб ее в охапку.
Встав с постели, Ульрик Фредерик застал Марию полулежащей-полусидящей на софе в синем покое. Мария была бледна, черты лица обмякли, взор опущен, а больная рука, обвернутая кружевным платком, утомленно свисала с колен. Ульрик Фредерик потянулся было к ней, но Мария медленно подала ему левую и, болезненно улыбаясь, запрокинула голову.
Ульрик Фредерик с улыбкой поцеловал протянутую руку и, сделав несколько шутливых замечаний по поводу своего вчерашнего поведения, оправдывался тем, что за все время, пока он был в Испании, ни единого разу не привелось ему выпить, как у добрых людей водится, ибо испанцы пить толком вовсе не умеют. Да и, сказать по чести, он больше любит пить поддельную малагу или аликант из трактира Йохана Лена или же из пивного погреба, нежели настоящую сладкую чертовщину, которой потчуют на юге.
Мария молчала.
Стол к завтраку был накрыт, и Ульрик Фредерик спросил, не откушать ли им. Есть Марии ничего не хотелось. Она извинилась — пусть он завтракает один, а у нее нет аппетита, да и руку у нее разломило, он прямо размозжил ей руку.
Тут только Ульрик Фредерик понял, в чем он провинился, и захотел тогда взглянуть на больную руку и поцеловать ее, но Мария проворно спрятала руку в складках платья и посмотрела на него, как он выразился, взглядом тигрицы, обороняющей своего беззащитного детеныша. Он упрашивал ее, но тщетно. Тогда он, смеясь, сел за стол и ел с таким аппетитом, что Марию это задело за живое. А он спокойно и посидеть не мог: ему надо было то и дело подбегать к окну и выглядывать на улицу, ибо все эти повседневные уличные сцены в родном городе представлялись ему такими новыми и куриозными. Вскоре от непрестанной беготни он растерял по комнате половину сервировки: пиво у него очутилось на одном окне, хлебный нож валялся на другом, салфетка свисала с вазы, стоявшей на позолоченном геридоне, а на столике в углу лежал крендель.
В конце концов он управился с завтраком и подсел к окну, и сидел долго, и смотрел на улицу, болтая с Марией, которая, лежа на софе, еле отвечала ему, а то и вовсе не отвечала.
Наконец она поднялась и подошла к окну, у которого сидел Ульрик Фредерик. Вздохнула и тоскливо уставилась в пространство.
Ульрик Фредерик улыбался и с великим усердием упорно вертел на пальце перстень с печаткой.
— Подуть на больную ручку? — спросил он жалобным, сочувственным тоном.
Не говоря ни слова, Мария сорвала кружевной платок с руки и продолжала смотреть вдаль.
— Этак ведь она, малюточка моя несчастная, простынет, — сказал он и взглянул на миг вверх.
Мария оперлась, по-видимому бессознательно, больной рукой о подоконник и перебирала пальцами, как бы играя на клавикордах: туда-сюда, с солнца в тень от рамы, и снова из тени на солнце — взад и вперед, туда и сюда.
Ульрик Фредерик довольно улыбался, глядя на эту красивую бледную руку, которая, как шустрый, гибкий котенок, резвясь, носилась по всему подоконнику, сжималась в комок, как бы готовясь прыгнуть, перекатывалась и перевертывалась, выгибала спину дугой… Вот подобралась к ножу, потрогала рукоятку, отползла назад, распласталась на подоконнике, потихоньку опять подкралась к ножу, ловко обвилась вокруг черенка, подняла лезвие на свет, чтобы оно заиграло на солнце, и тут же взлетела с ножом…
В тот же миг нож молниеносно ринулся к нему на грудь, но он оборонился рукой, и лезвие распороло ему длинные кружевные брыжи до самого рукава. Ульрик Фредерик выбил нож в сторону, нож упал на пол, а Ульрик Фредерик, закричав от ужаса, сорвался со стула. Стул качнулся и опрокинулся — и все это в одну секунду, как бы единым махом.
Мария побледнела как смерть. Она прижала руки к груди, взор оцепенел, в глазах был ужас. Она неподвижно смотрела на то место, где только что сидел Ульрик Фредерик. Потом веки опустились, резкий мертвящий смех вырвался из полуоткрытых губ, и Мария беззвучно и медленно опустилась на пол, как бы поддерживаемая незримыми руками.
Играя с ножом, Мария внезапно обратила внимание, что кружевная рубашка на Ульрике Фредерике распахнулась и обнажила грудь. И в тот же миг у нее возникло бессмысленное желание ударить холодным блистающим лезвием в эту белую грудь. И она ударила. Не потому, что хотела убить Ульрика Фредерика пли даже только ранить его, а может быть, лишь потому, что нож был холодный, а грудь — сильная и здоровая, но уж конечно, прежде всего потому, что не могла не сделать этого, ибо воля ее потеряла власть над мозгом, или же мозг — над волей.
Ульрик Фредерик стоял бледный и опирался ладонями о накрытый стол. Его трясло так, что стол дрожал и посуда подпрыгивала, толкалась и звенела. Впрочем, пугливость не была свойственна Ульрику Фредерику и храбрости в нем хватало, но все это случилось так неожиданно и было — хоть с ума сойди — так непонятно, что он лишь с ужасом, как о призраке, мог думать о теле, которое лежало вон там на полу, у окна, безжизненно и неподвижно. Вновь прозвучали ему слова Бурри об опасности, которая блеснет в руке женщины. Он упал на колени и стал молиться. Ибо ведь всякое надежное спокойствие, всякое разумное упование покинули жизнь земную, а с ними и надежды и уверенность человеческая. Ибо здесь вершило судьбу само небо, неведомые духи властвовали, сверхъестественные силы и знамения предопределяли. Иначе с чего бы ее толкнуло убивать его, зачем ей это надо было, зачем? Боже всемогущий, зачем же, зачем? Затем, что тому должно было случиться. Должно.
Почти крадучись, подобрал он нож, переломил лезвие и кинул обломки в пустой камин.
Мария все еще не шевелилась.
Уж не поранилась ли она? Нет, нож был, слава богу, чист и крови на брыжах нигде не видно. Но она лежала так тихо-тихо, совсем как покойница. Он подбежал к ней и поднял на руки.
Мария вздохнула, открыла глаза, посмотрела перед собой оцепенелым мертвым взглядом, увидела Ульрика Фредерика и — обвилась вкруг него руками, целовала и ласкалась, но не говорила ни слова. Хоть и улыбалась она радостно и счастливо, но во взоре был какой-то вопрошающий страх. Пошарила взглядом по полу, словно искала чего-то, затем схватила Ульрика Фредерика за руку и пощупала рукав, а увидев, что он разорван и блонды висят клочьями, закричала от ужаса: