Внизу, на дорожке, показалась остальная компания, и они направились вместе с ней ко дворцу.
Не пробило на часах и половины восьмого часу вечером двадцать шестого сентября, как пушечная пальба и пронзительные трубные звуки торжественного марша возвестили, что их величества король с королевою, сопровождаемые его курфюршеским высочеством принцем Иоганном Георгом Саксонским и ее высочеством августейшей родительницей его, во главе знатнейших персон обоего пола соизволили отправиться из дворца через парк, дабы присутствовать на представлении балета, коего скорое предстояло начало.
Ряд смоляных плошек разливал пожарное зарево по красным стенам фасада, буки и тисы рдели, отсвечивая бронзой, а щеки пылали густым, здоровым румянцем.
Вот двойная шеренга малиновых драбантов вздымает перевитые цветами свечи, и огоньки их трепещут на ветру в темноте; высокие светильники и смоляные плошки, потешные огни и искусные лампионы то низко над землей, то высоко в желтеющей листве дерев раздвигают мрак и открывают сиятельный путь торжественному шествию.
И свет рассыпается искорками по золоту и золотому шитью, четко отражается на серебре и стали и сверкающими переливами скользит по шелковым пелеринам и шлейфам. Легонько, словно кровянистую росу сдувает его на темный бархат, и, раскалясь добела, сыпля искрами, как звезды, оседает он на рубинах и алмазах. И кичатся красные тона желтизной, бирюзовый отпрядывает от бурого, среди белого и фиолетового резко взблескивает аквамарин, кораллово-розовый тонет между сиренью и чернью, а желто-бурый и розовый, серо-стальной и пурпурный вихрем несутся вперемежку, обгоняя друг друга, светлея, темнея, волна за волною, пестрым прибоем.
Минуло… Только на спуске аллеи еще кивают султаны и белеют, белеют, белеют в дремотном сумеречном воздухе.
Балет, или машкерада, которую теперь представляют, называется «Die Waldlust». [46]
Сцена изображает лес.
Наследный принц Христиан изъявляет радость и довольство раздольной охотничьей жизнью под густолиственными кронами, дамы на променаде напевают об аромате фиалок, дети играют между деревьями в прятки и собирают ягодки в крохотные миленькие корзиночки, бодрые бюргеры восхваляют от всей души свежий воздух и прозрачный сок лоз, а в это время две дурашливые старушонки влюбленными жестами преследуют хорошенького сельского паренька.
Затем выпархивает на сцену богиня леса, Диана-девственница, ее королевское высочество принцесса Анна-София.
Восхищенный курфюрст поднимается и обеими руками посылает ей воздушные поцелуи, а весь двор рукоплещет.
И декламирует богиня леса, и в избытке радостной благодарности царственный жених прикладывается к ручкам ее августейших родителей.
Не успела исчезнуть богиня, как приходит черед селянину с поселянкой выступить и пропеть дуэт о счастье любви.
Тут одна за другой следуют потешные сцены: три молодых дворянина украшаются венками и веселятся на лоне природы; четверо офицеров подвыпили; благодушествуя, возвращаются с рынка два мужика; поет садовников мальчишка, поет поэт, и наконец шесть персон на всякого рода презабавных инструментах исполняют разудалую музыку.
А теперь финальная сцепа.
Это — одиннадцать пастушек, а именно: их королевские высочества принцессы Анна-София, Фрпдериция-Амалия и Вильгельмина-Эрнестина, мадам Гюльденлеве и семь красивых дворянских девиц.
И вот с великою искусностью пляшут они сельский танец, представляющий, как дразнят и дурачатся над madame Гюльденлеве остальные, ибо она утопает в амурных грезах и не желает принять участия в их веселом менуэте, и высмеивают ее за то, что она отреклась от своей вольности и склонила выю под иго любви. Но тут выступает она вперед и в прелестном па-де-де, который она танцует с принцессой Анной-Софией, изображает принцессе свое блаженство и великое упоение сей любовью. Потом все резво выплясывают на авансцене, извиваясь и переплетаясь мудреными турами, а незримый хор за сценой, сопровождаемый красивой смычковой музыкой, поет в их честь:
Ihr Nümpfen hochberühmt, ihr sterblichen Göttinnen,
Durch deren Treff’ligkeit sich lassen Heldensinnen
Ja auch die Götter selbst bezwingen für und für,
Last nun durch diesen Tantz erblicken eure Zier.
Der Glieder Hurtigkeit, die euch darüm gegeben
So schön und prächtig sind, und zu den End erheben
Was an euch göttlich ist, auff dass je mehr und mehr
Man preisen mög an euch des Schöpfers Macht und Ehr.[47]
На том балет окончился. Разбрелись по саду, прогуливались между иллюминованных боскетов или отдыхали в искусно устроенных гротах, а пажи, ряженные италианскими или гишпанскими фруктовщиками, разносили на головах плетеные корзины и потчевали вином, печеньем и сластями.
И вот лицедейки присоединяются к обществу и принимают комплименты своей великой искусности и умелости, но все единодушно признают, что после кронпринца и принцессы Анны-Софии никто не представлял своей роли с такою отменностью, как madame Гюльденлеве, И их величества вкупе с курфюрстиной учиняют ей великие похвалы, государь же говорит даже, что и сама мадемуазель Ла Барр не сумела бы исполнить сию партию с большей грацией и натуральностью.
До глубокой ночи длился праздник в озаренных аллеях и в залах, обращенных к парку, где скрипки и флейты манили танцевать, а ломящиеся от яств столы — попировать и пображничать. Даже на озеро пробрался праздник, и бойкий смех доносился в сад с увешанных лампионами гондол.
Везде было полно народу; больше всего там, где сверкал свет и играла музыка, поменьше — где свет удалялся, но даже и там, где царил сплошной мрак и музыка тонула и замирала в шепоте листвы, прохаживались веселыми рядами и молчаливыми парочками. Да что там!! Хотя уединенный грот был в самой глубине сада, в восточном конце его, — даже и сюда занесло какого-то одинокого гостя. Но на душе у него было грустно. Маленький фонарик, висевший в листве у входа в грот, бросал мерцающий свет на омраченные черты лица и насупленные брови.
Белобрысые брови.
Это был Сти Хой.
шептал он про себя.
Не прошло ему даром, что за последние четыре-пять недель он проводил все время с Марией Груббе. Она прямо-таки обворожила его. Лишь по ней тосковал он, лишь о ней он мечтал, стала она ему и надеждой и отчаянием. Любил он не впервые, но чтобы так — никогда, никогда так нежно, кротко и робко! Не то, что она была супругою Ульрика Фредерика, и даже не то, что он был женат на ее сестре, лишало его надежды. А то, что самая сущность его любви была робостью, «мальчишеской любовью», как он с горечью называл ее. В ней было так мало страстности, зато так много боязни и преклонения, а с другой стороны, все-таки столько страстности. Горячечное, томительное влечение к Марии, болезненное желание жить вместе с ней у нее в воспоминаниях, мечтать ее мечтами, мучиться ее заботами и делить ее смелые мысли — не более того, но и не менее. И хороша же была она в танцах! Но еще больше чужая, еще больше далекая… Пышные, ослепительные плечи, высокая грудь и стройные стан и ноги — это прямо-таки пугало его. Плотского великолепия этого, от которого она становилась еще обаятельнее, еще совершенное, боялся он, доводило оно до дрожи, дух от него захватывало. Он не смел поддаться ему, боялся своей страсти огонька, тлеющего в глубине и готового вырваться пламенем до самого неба, всепожирающим пожаром. Ибо — чтобы эта рука обвилась вокруг его шеи, чтобы эти губы к его губам прижались, — нет уж! Это безумие, нелепые, вздорные, безумные бредни! Чтобы этот рот…
Paragon di dolcezza!
……………………..
…bocca beata
…bocca gentil, ehe puo ben dirsi
Conca d’Indo odorata
Di perle orientali e pellegrine;
E la porta, ehe chiude
Ed apre il bei tesoro,
Con doleissimo mel porpora mista![49]
Будто от боли, привстал он на миг со скамьи. Нет, нет!.. И снова припал к своей смиренной любовной тоске. Мысленно кидался к Марииным ногам, валяясь во прахе, пригвождал себя к безнадежности своей любви, рисовал себе равнодушие Марии, и вот… У сводчатого входа в грот стояла перед ним Мария Груббе, светлая на фоне полунощной тьмы.
Весь вечер она пробыла в странном блаженном настроении; чувствовала себя такой уверенной, крепкой и сильной; пышность празднества и праздничная музыка, почтительное восхищение мужчин, — прошлась она по всему этому, прошагала, прошествовала, словно по ковру пурпурному, разостланному ей под ноги. Ибо была она прямо-таки заворожена, упилась и охмелела от собственной красоты. Словно хлестала у нее из сердца искрометными струями кровь и превращалась в улыбку красоты на устах, в лучезарное сияние очей и в звучность голоса. После упоения торжеством на сердце у нее было тихо и покойно, в уме безоблачно-ясно, а в душе пышным цветом распускалось ощущение силы и гармонии.
Никогда еще не была она так прекрасна, как теперь, — с надменной улыбкой счастья на устах и гордым спокойствием царицы на лице и во взоре. Такой и стояла она теперь у сводчатого входа в грот — светлая на фоне полунощной тьмы. Посмотрела она на Сти Хоя и встретила безнадежно-восхищенный взгляд, и наклонилась над ним, положила сочувственно белую руку ему на голову и поцеловала. Не любя, нет, нет! Как король одаряет верного вассала драгоценным перстнем в знак своего королевского благоволения и милости, — так вот и она спокойно подарила его поцелуем от щедрот своих.
А потом! А потом уверенность на миг покинула ее, она зарделась и потупилась.
Воспользуйся тут Сти Хой, сочти он этот поцелуй за нечто большее, нежели царский дар, он навсегда бы потерял Марию. Но он безмолвно стал перед ней на колени, благодарно прижал ее ладонь к губам, потом почтительно отступил и, сняв шляпу, с глубоким уважением поклонился ей, низко и смиренно опустив голову. А Мария гордо прошествовала мимо — из грота во мрак.