Но Мария отклонила встречу, и Ульрик Фредерик, не уладив дела, несолоно хлебавши уехал в Норвегию.
Эрик Груббе продолжал еще несколько времени строчить свои бесполезные писания, по вот в феврале семидесятого года пришло известие о кончине Фредерика Третьего, и Эрик Груббе решил, что теперь наконец приспела пора перейти от слов к действиям. Ибо король Фредерик всегда высоко ставил своего сына Ульрика Фредерика и любил его такой слепой любовью, что в этой тяжбе усмотрел бы, пожалуй, всю вину на истце, а при короле Христиане можно было ожидать, что дело обернется иначе: ибо хоть и были они с Ульриком Фредериком друзья закадычные и немало вместе попили-погуляли, тем не менее короля, может статься, все еще омрачает легкая тень зависти, поскольку при жизни отца он так часто оставался в тени, заслоненный более даровитым и куда более видным сводным братом. А кроме того, молодые государи любят показывать свое беспристрастие и от пылкого чувства справедливости нередко бывают несправедливы даже к тем, кого они, по всеобщему мнению, именно и должны бы взять под защиту. Потому-то и было решено, что они по весне вдвоем съездят в Копенгаген, а Мария тем временем постарается раздобыть себе на траурное платье у Йохана Утрехта двести ригс-далеров, дабы с пристойностью представиться новому королю. Но фогт, не имея дозволения Ульрика Фредерика, не посмел выслать деньги, и Марии пришлось ехать без траура, ибо отец отнюдь не хотел тратиться и полагал вдобавок, что сей недостаток только пуще выставит напоказ ее жалостное положение.
В конце мая они приехали в Копенгаген, и поскольку свидание тестя с зятем не дало результатов, Эрик Груббе написал королю, что сил нет всеподданнейше описать, с каким посмеянием, срамом и бесчестием его сиятельство, превосходительный Гюльденлеве несколько годов тому назад выселить изволил супругу свою Марию Груббе из Аггерсхуса, отдав ее на произвол бурям, ветрам и пиратам, каковые о ту пору на море сильно бесчинствовали, поелику в то время яростная вражда и бои шли промежду Голландии и Англии. Господь, однако, милосердием своим оборонил несчастную от вышепомянутой опасности, и приехала она к нему в дом цела и невредима., Но как учинено ей было неслыханное поношение, то он многажды писал, увещевал и, плача, слезно молил своего высокочтимого сановного зятя, прося его сиятельство одуматься в сем деле и либо доказать, какая за Марией вина есть, из каковой должно бы воспоследовать расторжение, брака, либо же вновь взять ее к себе, — однако все сие купно взятое было тщетно. Мария принесла ему в приданое не одну тысячу ригсдалеров, но тем не менее и такой малости, как двести далеров, получить не могла, дабы купить себе траурных платьев. Короче говоря, жалостное положение ее было бы чересчур пространно описывать, а посему и прибегают они оба к его королевского величества, своего всемилостивейшего государя прирожденной милости и кротости, всеподданнейше челом бия и ходатайствуя, да смилуется его величество ради Христа над ним, Эриком Груббе, преклонного возраста его ради, каковому шестьдесят осьмой пошел, и над нею для великой нищеты ее и позора, и его сиятельству Гюльденлеве всемилостивейше повелеть соизволит: либо доказать, какая есть на Марии вина, по каковой, яко речет Христос, да разведутся люди брачные, чего он вовек сделать не сможет, либо взять ее опять к себе, что возвеличило бы славу божию, поелику брак сохранится в той же чести, каковая ему самим господом богом определена и отчего будет великому соблазну преткновение, великих грехов сокрушение, а душе сие будет во спасение от кары вечной.
Мария сперва ни за что не хотела подписаться под этим прошением, ибо ни под каким видом не хотела жить с Ульриком Фредериком, как бы дело ни обернулось… Но отец уверил ее, что притязания к Ульрику Фредерику — взять ее опять к себе — одна проформа, ибо он теперь сам захочет развода любой ценой, манера же, в которой сочинено прошение, понудит его еще пуще желать развода, а это выставит ее дело в лучшем свете и создаст ей лучшие условия. Тогда Мария уступила и даже прибавила, по внушению отца и по его наметке, следующую приписку к челобитной:
«Мне очень хотелось бы говорить лично с вашим величеством, но у меня, горемычной, нету платьев показаться на люди. Смилуйтесь надо мною, всемилостивейший монарх и король, и помогите мне получить свое. Да воздаст Вам господь сторицею.
Мария Груббе».
Но не очень-то уповая на слова Эрика Груббе, она через посредничество одного из своих старинных придворных друзей переслала королю в руки совсем особую частную эпистолу, в которой без обиняков выложила, как мерзок ей Ульрик Фредерик, как она ждет не дождется развода и как тошно ей было бы даже малейшее соприкосновение с Ульриком Фредериком при разбирательстве тяжбы об имуществе.
А между тем на сей раз Эрик Груббе сказал правду. Ульрик Фредерик хотел развода. Его положение при дворе, как сводного брата короля, было далеко не то, что любимого королевского сына. Мало было теперь полагаться на отцову доброту, нужно было прямо-таки соперничать с прочими царедворцами за почести и награды. Канителиться же с таким делом, как данное, — вряд ли содействовало бы укреплению его авторитета: куда выгоднее покончить с тяжбой, да поживее, и в новом, более основательно обдуманном браке искать возмещения тому, во что станет развод и карману и доброму имени. Поэтому он пустил в ход для достижения этой цели все свое влияние.
Король тотчас велел представить дело на рассмотрение консистории, дабы она вынесла по нему свое суждение, а сие последнее было таково: по приговору верховного суда от четырнадцатого октября тысяча шестьсот семидесятого года брак объявлялся расторгнутым, причем обеим сторонам дозволялось вступить в новое супружество. Марии Груббе возвращались двенадцать тысяч ригсдалеров и все прочее приданое — драгоценности и земли. И не успели деньги оказаться у Марии в руках, как она тут же, невзирая на доводы отца, стала собираться за границу.
Что же касается Ульрика Фредерика, то он немедленно написал своей сводной сестре, супруге курфюрста Иоганна Георга Саксонского, о расторжении брака и спрашивал, не явит ли она ему такую сестринскую любовь, чтобы он осмелился предаться лестной надежде — принять невесту из ее великокняжеских ручек.
Марии Груббе еще никогда не доводилось распоряжаться деньгами, и теперь, когда на руках у нее была преогромная сумма, ей казалось, что власти ее и возможностям нет предела. У нее было чувство, словно вложили ей в руку самое волшебную палочку, и ей, как ребенку, не терпелось взмахнуть этой палочкой — раз! раз! — и все блага земные у ее ног.
Первым ее желанием было очутиться где-нибудь далеко-далеко от копенгагенских колоколен и тьельских лугов, от Эрика Груббе и тетушки Ригитце… И вот взмахнула она палочкой в первый раз, и помчали ее паруса и колеса морем и сушей прочь из Зеландии, понесли по Ютландии и через Шлезвиг в славный город Любек.
Вся прислуга ее состояла из горничной Люси, которую она выпросила у тетки, да наемного кучера из Орхуса, ибо только в Любеке должны были начаться настоящие приготовления к путешествию.
На мысль о путешествии ее навел Сти Хой, который тогда же сказал, что и сам собирается покинуть родину и искать счастья на чужбине. И назывался быть ее путевым квартирмейстером и дворецким. Вызванный письмом из Копенгагена, он и на самом деле приехал сюда, в Любек, педели через две после прибытия Марии и тотчас же начал услужать, взявшись за приготовления, необходимые для столь дальнего путешествия.
В глубине души Мария располагала облагодетельствовать «бедненького Сти» из своих капиталов, облегчив ему путевые издержки и расходы по пребыванию во Франции, пока не выяснилось бы, не забьет ли для него другой источник. Вот почему, когда «бедненький Сти Хой» явился, она так и ахнула, увидев его разнаряженного, на добром коне, с отменной сбруей, да еще при двух берейторах, — в общем, по всему было видно, что кошельку Сти Хоя не было никакой нужды просить, чтобы его набивали чужим золотом. Но еще больше изумилась она тому перелому, который, видимо, совершился у него в душе: он был оживлен и почти жизнерадостен, и если прежде он выглядел так, словно торжественным шагом чинно шествовал за своим же гробом, то теперь он ходил гоголем, как человек, у которого полмира в кармане да и вторая половина не за горами. Прежде в нем было что-то от мокрой курицы, теперь же он больше походил на орла с топорщащимися перьями и острым взглядом, который говорил, что когти еще острее.
Сперва Мария подумала было, что такая перемена — от радости, что можно махнуть на прощанье рукой всем былым горестям, и от надежды на приятное будущее. Но после того как он за несколько дней даже разу не обмолвился так хорошо ей знакомыми унылыми словами о безропотной любви, она решила, что Сти Хой поборол свою страсть и, ощутив силу гордо и победоносно попрать пятой главу змия любви, чувствует себя вольным и могучим и властелином своей судьбы. И она любопытствовала, верно ли она угадала, и втихомолку с легкой досадой признавалась себе, что чем больше присматривается ко Сти Хою, тем меньше узнает его.
Разговор с Люси лишь еще больше укрепил ее в этом предположении.
Это было в полдень, когда обе они расхаживали по огромной «привратне», какие имелись во всех любекских домах и служили заодно чем угодно — и сенями, и горницей, и местом, где резвились ребятишки, и рукодельней, а порою и застольной и зеленным чуланом. «Привратней», по которой они ходили, пользовались, однако, почти исключительно в теплое время года; поэтому в ней были только длинный, добела выскобленный стол, несколько грузных деревянных стульев и старый шкаф. В глубине тянулись сколоченные из досок полки, на которых зелеными рядами громоздились кочаны капусты вперемежку с красными кучами моркови и топорщащимися связками хрена.
Ворота были распахнуты настежь, а на вымытой до блеска улице сверкающими потоками хлестал дождь.
Мария Груббе с Люси были одеты на прогулку, одна — в суконном плаще с меховой опушкой, другая — в светлобурой, домотканой накидке. Пережидая дождь, они быстро шагали по красному кирпичному полу, припрыгивая и притоптывая, точно старались согреть ноги.