Так возникло намеренно более широкого масштаба — «описать всю жизнь героини».
Заслуга Якобсена, реалистически воспроизводившего действительность, заключалась не только в объективном повествовании об «упорной и отважной» женщине XVII столетия. Перед читателем, словно в калейдоскопе, проходят и другие яркие характеры, события эпохи, своеобразные традиции, картины быта и нравов. Действие романа из Дании нередко переносится за границу. Правда, эпизоды, развертывающиеся в Амстердаме, Любеке, Нюрнберге или Париже, даны бледнее, схематичнее (за исключением сцены у нидерландского алхимика Бурри и жанровой картинки на постоялом дворе в Ольденбурге, напоминающих полотна Рембрандта и Теньера). Наиболее красочны в романе картины датской действительности, полные движения, порою какой-то искрометности. Это, естественно, не могло относиться к жизни двора и высших слоев общества, по признанию самих героев романа мелких и ничтожных. Сти Хой ядовито говорит о «мизерной стране» с «жалким сколком с настоящего двора» и «неотесанным дворянством».. Короля и придворных заботило соблюдение этикета, интересовали пышные шествия, драбанты с обвитыми цветами свечами, огоньки, фонарики, сказочные представления. Особый шик составляло подать на стол посыпанный блестками «золоченый суп», затмить друг друга на балу необычными нарядами, поразить как будто экспромтом сочиненными французскими, итальянскими или немецкими стишками.
Однако жизнь датского парода не была безмятежной. Роскоши двора и пышных особняков богачей писатель противопоставляет тяжелую жизнь обитателей хижин. В романе подчеркнуты социальное неравенство, жестокая расправа властей и помещиков с провинившимися крестьянами (наказание палками, сажание на «деревянную кобылу» с острым верхом и т. д.). События военного времени обострили социальные и политические противоречия в стране. Богатых горожан опасность застала в растерянности. Мутной волной распространялся национализм, выдвигались идеи о том, что все несчастья страны идут только «подлых шведов».
Вместе с тем (и это превосходно показал Якобсен) отношение парода к происходящим событиям было трезвым. В уста служанки Люси писатель вкладывает справедливые слова о горе народном, порожденном войною. Ремесленники слали проклятья не только «злосчастной войне», но и государственному совету, оказавшемуся не в состоянии предотвратить опасность. Даже старик Груббе, опасавшийся, конечно, за свои богатства, признавал, что «советники в королевстве ума лишились». Но если собственники провозглашали свою философию, по которой и в военное время «спасай всяк свое», то простые люди, высокие в нравственном отношении (что хорошо видела Мария Груббе), оказывались способными на героизм, жертвовали собою.
Яркое художественное дарование Якобсена заслужило всеобщее признание. Такие выдающиеся произведения, как «Фру Мария Груббе» и «Нильс Люне», прочно вошли в сокровищницу национальной и мировой литературы.
В. Неустроев
Фру Мария Груббе
Воздух, покоившийся под макушками лип, добрался сюда, наколыхавшись над опаленной степью и пересохшими полями. Его пропекло на солнце и пропылило на дорогах, а теперь он очистился в плотной завесе зелени, освежился в прохладной листве, и желтый липовый цвет, наполнив его своим влажным ароматом, придал ему сочности. И вот он покоился, тихо и блаженно подмигивая светло-зеленому своду, ласкаемый еле шелестящими листьями и мерцающим трепетом бледно-желтых бабочек.
А человечьи губы, вдыхавшие этот воздух, были пухлые, сочные; грудь, которую он заставлял вздыматься, была молодая и нежная. И грудь была детски нежная и ножка, а талия — узкая, стаи стройный, и во всей фигурке была какая-то худощавая крепость. Пышными были только тяжелые темно-золотистые волосы, наполовину заплетенные, наполовину растрепавшиеся, ибо темно-синяя бархатная шапочка соскользнула на шею и повисла за спиной на завязках, словно монашеская скуфеечка. Впрочем, в одежде не было ничего монастырского: широкий прямоугольный полотняный воротник ниспадал на серо-синеватое платье с короткими и просторными вырезными рукавами, откуда выбивались два больших буфа из тонкого голландского полотна; на груди сидел пунцовый бант, и пунцовые же бантики — на башмаках.
Шла она, заложив руки за спину и наклонив голову вперед. Грациозными игривыми шажками она шла вверх по дорожке, но не прямо, а петляя: то чуть не натолкнется на дерево по одну сторону дорожки, то чуть не забредет под деревья с другой стороны. Иногда она останавливалась, откидывала кудри со щек и взглядывала ввысь. Замирающий свет придавал ее младенчески белому лицу бронзовый оттенок, отчего стали менее заметными синеватые тени под глазами, алые губы превратились в бордовые, а огромные голубые глаза почти почернели.
Уж мила она была так мила: лоб гладкий, нос с горбинкой, крохотная, словно выточенная, нижняя губка и крепкий круглый подбородочек, да наливные щечки, да малюсенькие ушки, да четко и резко начерченные бровки. Шла она и улыбалась, легко и бездумно, ни о чем не раздумывала и улыбалась в полной гармонии со всем вокруг. Дошла до конца дорожки, остановилась и давай вертеться на каблучке — пол-оборота вправо, пол-оборота влево, руки по-прежнему держа за спиной, вытягивая шею и глядя ввысь, — и подпевала монотонно и отрывисто, в такт своему круженью.
Две гранитные плиты, лежавшие там, были ступенями в сад — в сад и к резкому, ослепительно белому солнечному свету. Безоблачное голубовато-белесое небо заглядывало прямо в сад, и та чуточка тени, которая была в нем, жалась в ногах у подстриженной буксовой изгороди. Резало глаза, даже изгородь сыпала искрами света со своих полированных листов — пронзительными белыми блестками. Белыми курчавинками выглядывала, высовывалась и пробивалась полынь между сохнущих бальзаминов, белладонны, лакфиолей и гвоздик, которые толпились, склонив головы и собравшись в кружок, словно овцы в чистом поле. А вон там, у грядки с лавандой, горох и бобы чуть не валились от жары со своих подпорок, маргаритки махнули на все рукой и смотрели во все глаза прямо в лицо солнцу, а маки, сбросив с себя огромные красные лепестки, стояли одними голыми стеблями.
Девочка из липовой аллеи спрыгнула по ступеням в накаленный солнцем сад и побежала, пригнув голову, как перебегают в дождь через двор. Она направила бег к треугольнику из темных тисовых деревьев, проскользнула за ними и вошла в огромную беседку, сохранившуюся еще от времен Белоу. Широкий хоровод заплели они из вязов, так высоко, как только могли дотянуться ветви, а круглое отверстие посредине загородили досками и жердинами для гороха. Вьющиеся розы и фряжская жимолость вовсю разрослись среди вязовой листвы и стали плотной стеной, но на одной стороне они не прижились, хмель же, который насадили вслед за ними, покалечил сучья вязов, а сам был не в силах закрыть отверстие.
У входа в беседку лежали два гиппокампа, окрашенных в белый цвет, а внутри стояла длинная деревянная скамья и стол. Столешница была каменная: некогда она была большая, овальная, но добрая половина ее обвалилась, три куска валялись на земле, и только четвертый, маленький, лежал неприкрепленный в углу на раме. У него-то и уселась девочка, подобрав ноги на скамью, откинулась и скрестила руки. Она закрыла глаза и сидела не шелохнувшись. На лоб набежали морщинки, порой она шевелила бровями и легонько улыбалась.
«В покое, где красные пурпурные ковры и позлащенный альков, лежит у маркграфовых ног Гризельда, но он отталкивает ее. Вот только что выволок он ее из теплых пуховиков, а теперь открывает сводчатую дверцу, и студеным воздухом обдает бедную Гризельду. Лежит она на полу и плачет, а между холодным ветром ночным и теплым белым телом ее нет ничего, кроме тонкого-претонкого полотна. А маркграф выгоняет ее и замыкает дверь на засов. И прижимается она голым плечом к холодной гладкой двери, и всхлипывает, и слышит, как он мягко ступает по коврам. А сквозь замочную скважину проходит свет от благовонной свечи и, круглый, как крохотное солнышко, падает ей на голую грудь. И уходит она, крадучись, спускается по темной мраморной лестнице. И все тихо, ей только и слышно, как постукивают босые ноги ее по обледенелым каменным ступеням. И вот она выходит на улицу… Снег… нет, дождь, ливень, льет как из ведра! Тяжелая студеная вода плещет ей на плечи. Полотно прилипает к телу плотно, а вода так и струится по голым ногам, и ступают холеные ножки по вязкой холодной грязи, которая так и расползается, хлюпая, под подошвами. А ветер… Кусты цепляются и рвут ей платье в клочья… Да нет же! Ведь на ней нету платья… Как разорвало мне коричневую юбку… В Фаструнской роще, поди, уже и орехи поспели, те самые, какие на Виборгском рынке были… А прошли ли зубы у Анэ, бог весть! Нет, не то! Бронгильда! Ярый конь скачет во весь опор… Бронгильда и Гриммильда… Королева Гриммильда машет рукой мужчинам, поворачивается и уходит. И они волокут королеву Бронгильду, и приземистый черномазый мужик с тяжелыми длиннущими ручищами, ни дать ни взять Бертель с заставы, хватает Бронгильду за пояс и срывает его, стягивает с нее и платье и исподницу, черными лапами сдирает золотые запястья с белых пухлых рук, а высокий, полуголый, загорелый, лохматый детина волосатой рукой обнимает ее и, топая ножищами, сбивает ей с ног сандалии, а Бертель наматывает ее длинные черные кудри себе на руку и волочет королеву, а она следует за ним, подаваясь всем телом вперед, а высокий кладет ей потные ладони на голую спину и так и толкает, так и толкает ее к черному фыркающему жеребцу… И швыряют они ее в придорожную серую пыль и привязывают ей за щиколотки длинный конский хвост…»
Тут опять набежали морщинки и долго не сходили; она покачала головой и казалась все удрученнее; наконец открыла глаза, приподнялась и огляделась устало и недовольно.
Мошки плясали у отверстия между побегами хмеля, из сада порывами доносило запах мяты и шалфея, а в промежутках пахло опять укропом и анисом. Хитрый желтенький дурашка — паучок побежал, щекоча, у нее по руке и заставил спрыгнуть со скамьи. Она пошла к выходу и потянулась за розой, висевшей среди зелени, но не смогла дотянуться. Тогда она вышла наружу и принялась рвать вьющиеся розы. Чем больше рвала, тем больше усердствовала и вскоре насобирала их полон подол. Унесла в беседку и села к столу. Одну за другой вынимала она их из подола и укладывала на плиту тесными рядами. И вскоре камень скрылся под бледно-розовой благовонной тяжестью.