Под рождество, когда Палле Дюре вернулся и остался дома, встречи между Сереном и Марией почти прекратились. И тогда Серен, думая уверить дворню в том, что все это — дело прошлое, и таким образом помешать им накляузничать хозяину, пустился для виду заигрывать и любезничать с Анэ Триннеруп и провел всех, даже и самое Марию, хотя та и была посвящена в его замысел.
На третий день праздника, когда почти все были в церкви, Серен стоял на углу господского дома и играл с собакой. Вдруг он услышал голос Марии, который звал его, как показалось ему, из-под земли.
Серен обернулся и увидел лицо Марии у самой земли, в оконце соляного погреба.
Мария была бледна, а заплаканные глаза дико и боязливо смотрели из-под мучительно сдвинутых бровей.
— Серен, — сказала она, — что же я тебе сделала, что ты меня разлюбил?
— А не так, что ли? То самое и делаю, что надо. Мне без того нельзя. Аль не смекаешь? Застоять себя надо, коли тутошние только туда и гнут, чтобы меня извести либо со свету сжить. Не бреши почем зря и не встревай не в свое дело, коли не хочешь, чтобы меня пристукнули.
— Не лги, Серен, вижу, куда клонишь, но я тебе за то и единого черного дня вовек не пожелаю, ведь я тебе не ровесница, а вот Анэ-то давно тебе приглянулась. Только грех тебе это передо мной напоказ выставлять, да и смыслу нет никакого. Не подумай, я тебе никогда навязываться не стану: сама как на ладони вижу и понимаю, какой это для тебя напастью обернуться может, и что бились бы мы с тобой, как рыба об лед, если бы стали жить своим домом. Никому из нас такой жизни не пожелаешь, а вот все равно мне не отступиться.
— Да на кой ляд мне твоя Анэ сдалась? Даром не возьму, деревенщину этакую! Окроме тебя, никто мне на свете не мил, пускай и костерят тебя старой хрычовкой, ведьмой и как им еще, сучьим детям, вздумается. Мне все одно.
— И рада бы тебе поверить, Серен, да не могу.
— Не веришь, стало быть?
— Нет, Серен, нет, не верю. Одно у меня желание, одно-разъединое — помереть здесь же, на месте, в погребе.
Закрыла бы оконце, села бы, да и заснула бы тут во тьме кромешной.
— Дай срок, и поверишь.
— Вовек не поверю, во веки воков! Ничем на свете не принудишь меня поверить тебе, потому что и подумать-то об этом нелепо!
— Голову ты мне задурила своей болтовней. Ну, погоди, еще покаешься. Пускай меня лучше за то сожгут живьем аль на смерть запытают, а поверишь же ты у меня, все одно поверишь.
Мария смотрела на него и грустно качала головой.
— А, была не была! — крикнул Серен и убежал.
У двери в поварню он остановился и спросил, где Анэ Триннеруп. Ему ответили, что она в огороде. Тогда он зашел в людскую, взял из егеревых ружей старое, заряженное и выбежал в огород.
В тот момент, когда Серен заметил ее, Анэ срезала капусту. У нее был полон передник листьев, одну руку она поднесла ко рту и дула на иззябшие пальцы, стараясь их отогреть. Медленно-медленно подкрадывался Серен, упорно глядя ей на подол, потому что не хотел видеть лица.
Внезапно Анэ обернулась и увидела Серена. Мрачный вид его, ружье и подкрадывающаяся поступь навели на нее страх, и она крикнула:
— Не надо, Серен, не надо!
Он вскинул ружье. Дико и пронзительно завизжав, Анэ ринулась прочь и помчалась по снегу.
Грянул выстрел. Анэ все еще бежала, потом схватилась за щеку и, отчаянно завопив от ужаса, повалилась наземь.
Серен кинул ружье и бросился бежать вдоль дома.
Добежал до угла.
Оконце было закрыто.
И — скорей на крыльцо, бегом по всем комнатам — пока не отыскал Марию.
— Конец! Крышка! — прошептал он, бледный как покойник.
— За тобой гонятся, Серен?
— Нет. Я уложил ее насмерть.
— Кого? Анэ? Ах, господи, да что же с нами теперь будет? Мигом, Серен, мигом! Бери лошадь и удирай! Да поспешай же, поспешай! Серка бери!
Серен побежал.
Через минуту он во весь мах вылетел за ворота.
Не проскакал он и полдороги до Фоулума, как народ вернулся из церкви.
Палле Дюре сразу же осведомился, куда это послали Серена.
— Кто-то в огороде стонет, — ответила Мария.
Ее било мелкой дрожью, и она чуть не валилась с ног.
Палле с одним из работников внесли Анэ в дом. Она вопила на всю округу. Опасность-то, впрочем, оказалась невелика: ружье было заряжено дробью на лисиц, и несколько дробинок пробило щеку, да чуть побольше засело в плече. Но кровь не унималась, и Анэ так жалостно охала, что послали лошадей в Виборг за цирюльником.
Когда Анэ немного пришла в себя, Палле Дюре расспросил у нее, как дело было, и узнал заодно всю историю связи Марии с Сереном.
А когда он вышел из комнаты больной, дворовые сгрудились вокруг и наперебой рассказывали о том же самом, что он сейчас услышал. Люди боялись, что с них так или иначе взыщут за утайку. Однако Палле не стал их слушать, сказав, что это пустые сплетни, вздорные пересуды, и выслал их всех за дверь.
Все это было ему совсем некстати: развода, выездов на дознание, процесса и тому подобных трат он предпочел бы избежать. Куда лучше бы по возможности замять дело, все уладить и оставить по-старому. Даже неверность Марии не очень-то беспокоила его, и дело могло при случае обернуться ему на пользу, если бы он приобрел больше власти над Марией, а глядишь, и над Эриком Груббе, который, верно, не постоит за многим, лишь бы для виду сохранить уже нарушенный брак.
Но, переговорив с Эриком Груббе, Палле Дюре просто не знал, что и подумать. Старика нельзя было понять: он вскипел и тот же час послал в погоню четырех работников верхами, наказав взять Серена живого или мертвого. А такой образ действий мало способствовал сохранению дела в тайне, поскольку при дознании по покушению на убийство могло выйти наружу и многое другое.
Вечером следующего дня трое из работников вернулись. Они схватили Серена под Даллерупом, когда у него мал Серко, и доставили в Скандерборг, где он теперь и сидел под замком. Четвертый работник заблудился и добрался домой лишь через день.
В середине января Палле Дюре с Марией переехали в Нэрбек — ведь все скорей забудется, если барыня уберется с глаз долой. Но к концу февраля снова все вспомнилось, ибо прибыл из Скандерборга писарь допросить, не видели ли поблизости Серена, который совершил побег со взломом. Впрочем, писарь приехал рановато: лишь недели две спустя Серен отважился ночью пробраться в Нэрбек и постучался в окошко Марииной опочивальни. Мария отворила, и он первым делом спросил, умерла ли Анэ, и у него, видно, словно камень с души свалился, когда услышал, что она здоровехонька.
Серен нашел себе прибежище в заброшенном домишке на Гассумской пустоши и стал затем наведываться почаще, снабжаясь деньгами и съестным припасом. Как люди, так и Палле Дюре знали, что Серен нашел ход в усадьбу, но Палле Дюре прикинулся, что ничего не замечает, а челядь и подавно знать ничего не хотела, видя, что барину все равно.
На сенокос господа опять перебрались в Тьеле, а туда Серен уже не смел показаться. И из-за этого и из-за вечных пререканий с отцом, его придирок и досадливого насмехательства Мария стала такой несдержанной и запальчивой, что несколько раз с глазу на глаз отчитала отца как последнего псаришку.
Кончилось тем, что Эрик Груббе в средине августа послал челобитную королю. Жалоба эта после обстоятельнейшего перечисления и описания всех прегрешений Марии, кои, несумненно, прогневят господа бога, учинят великий соблазн и будут во незамедлительное искушение всему женскому полу, завершалось так:
«Таковыми ее проступками, — непотребства ее и дочернего непослушания ради, — вынуждаем я лишить ее наследства, на что всеподданнейше вашего королевского величества соизволения и конфирмации испрашиваю, а еще явили бы вы мне, государь, милость, всемилостивейше повелев окружному голове, господину Могенсу Скеелю, по дознании и по сыску проступков ее противу меня и мужа своего, самое ее бесчинства и непотребного поведения ее ради заточить моим коштом на Борнхольме ослушницу мерзостную, во упреждение гнева господня, во спасение души ее, а прочим в назидание.
Лишь по великой причинившейся мне от сего крайности осмеливаюсь о вышереченном, государь, ходатайствовать, а ныне же пребываю в крепкой надежде и чаянии, уповая на вашего королевского величества всемилостивейшее благоволение, ответ и помощь за каковые воздаст вашему величеству господь бог наш.
Тьеле, лета 1690 авг. мес. 14 дня.
Вашего королевского величества до гроба всеподданнейший и всепокорнейший верноподданный слуга
По сему поводу король пожелал иметь объяснительную бумагу от его благородия Палле Дюре, а по таковой выходило, что Мария Груббе обходится с ним не так, как подобает честной жене, и что он, Палле Дюре, на сем основании просит короля явить ему милость и расторгнуть брак без судебного разбирательства.
Соизволения на это не последовало, и супругов развели по суду двадцать третьего марта тысяча шестьсот девяносто первого года.
Не вняли и ходатайству Эрика Груббе о дозволении лишить дочь наследства и заточить ее на Борнхольме.
Старику пришлось удовольствоваться тем, что он держал Марию в Тьеле под охраной мужиков, пока тянулось разбирательство, и он же был одним из последних, кому было дозволено кинуть в дочь карающим камнем осуждения.
Сразу же после вынесения приговора Мария Груббе покинула Тьеле, унося в узелке несколько платьев. На южной окраине пустоши она встретилась с Сереном и обрела в нем своего третьего мужа.
Месяц спустя, апрельским вечером, в Рибе толпилась у соборной паперти уйма парода. Как раз подошла пора епархиальному съезду, а уже исстари было в обычае, пока длится съезд, на все это время, трижды в неделю с восьми часов вечера зажигать в соборе свечи. И тогда и щеголи, и знать, и высокопоставленные лица в городе вкупе с почтенными гражданами являлись в собор и прохаживались по нефу, а искусный органист играл им на органе. Беднякам же довольно было слушать и с паперти.