Чистяков был очень молод — ему недавно минуло двадцать — и казался болезненно-вялым, хотя в дни Великого Октября большевики Питера сумели оценить его энергию, благородный порыв и прекрасную сметку: у него было горячее сердце большевика. И пока Линдов с товарищами разбирался в донесениях оперативного отдела, он немедленно отправился в полк.
На общем собрании бойцов речь его была страстной. Он потребовал назвать предателей и отдать их под суд. Малая часть бойцов пошла за ним. Но вожаки не дали ему добиться перелома в настроении массы. Его стащили с трибуны, жестоко избили. И при сильном морозе, босого, в одном белье, повезли за пятнадцать верст на хутор Жемчин, где стоял мятежный Туркестанский полк. Обмороженный, с перебитой рукой, он нашел силы, чтобы отдать приказ об аресте зачинщиков. Озверевшие бандиты зарубили его шашками.
Это случилось вечером 20 января. Линдов еще не знал о гибели Чистякова и не успел принять мер для наведения порядка в мятежной команде бронепоезда, которая располагалась рядом с его вагоном. А враги не теряли времени. И в пять часов утра 21 января эта команда захватила вагон Линдова, взяла его на буксир и потащила в расположение Орлово-Куриловского полка. Линдов, Майоров и Мягги сбили охрану в тамбуре и с двумя ординарцами выпрыгнули на ходу поезда в снег. Первой же пулеметной очередью с бронепоезда насмерть подкосили Майорова и Мягги. Линдов с ординарцами пытался бежать, но был сражен второй очередью.
Замешкались Петр Баранов и Савин с Захаровым. Они не успели добраться до подножки, так как подбежала охрана из другого тамбура. Их сбили с ног, арестовали, и, на диво, это спасло им жизнь. Баранов горячее других стал доказывать охране, что за смерть Линдова с товарищами красный террор падет на голову восставших и никому из них спастись не удастся, потому что власть рабочих и крестьян не прощает измены и предательства.
— Сегодня вы убьете нас, завтра вороны расклюют ваши глаза, потому что поганую сволочь мы хоронить не позволим! Выдайте главарей — Гольцева и Богданова, тогда я буду просить сохранить вам жизнь!
Баранов с товарищами были доставлены в мятежный полк. Но охрана в их вагоне не дала чинить над ними самосуд. Да и подавляющая масса в полку уже поняла, что она зашла слишком далеко и что главари мятежа ее предали: Гольцев и Богданов сбежали, сообразив, что им грозит за убийство группы крупных политических работников. Баранов, Захаров и Савин уговорили одураченных бойцов повернуть оружие против беляков в Уральске.
И опять пришла пора удивиться бывшему генералу Новицкому. Фрунзе не перебивал его, не расспрашивал. А затем сказал спокойно:
— Найдите Баранова, Федор Федорович, такой человек нам нужен.
А уж оценку трагедии на станции Озинки он сделал молча, ни с кем не делясь своими выводами. Он знал Линдова, когда была первая встреча с Владимиром Ильичем на даче «Ваза», разговаривал с ним и проникся уважением к этому человеку. Он был с головой Сократа, минутами очень похожий внешне на Ленина; умный, мыслящий врач с дипломом Сорбоннского университета, позднее — крупный агент Русского бюро ЦК. Арестовали его ранней весной 1911 года в Туле вместе с Виктором Ногиным и отправили в ссылку. Он отходил на время от революции, но вернулся в Питер в 1917 году и снова сблизился с Лениным. Владимир Ильич и направил его в Реввоенсовет 4-й армии.
И Петра Майорова знал Фрунзе еще по Питеру в 1905 году, когда тот работал в снарядной мастерской завода «Лесснер» и шустро выполнял обязанности связного между комитетами. Да и недавно виделись они в Москве, в дни V Всероссийского съезда Советов: Петр был секретарем крестьянского отдела ВЦИК и создал в столице газету «Голос трудового крестьянства».
1 февраля 1919 года, неделю назад, похоронили его и Линдова в Москве. А питерцы именем своего боевого друга Майорова назвали бывший Вознесенский проспект.
«Как решает нашу судьбу одна роковая минута, — думал Фрунзе. — Баранов спасся, потому что не выпрыгнул из поезда. Зачем Линдов искал спасения в бегстве? Не поверил в какой-то миг, что мятеж уже захлебнулся после смерти Чистякова? И что решительное слово большевика могло отрезвить опьяненные бунтом головы? Нет, все это куда сложнее, чем кажется мне сейчас!..»
— А как нас встретит уральская «вольница», Федор Федорович?
— Боюсь, что без энтузиазма, — мрачно ответил Новицкий.
К Уральску подъехали после полудня.
Новицкий дал знать о приезде командующего, но никто не поверил его депеше: командармы на передовой никогда не появлялись. И Фрунзе остановился у заставы как частное лицо.
Два красноармейца, живо переговариваясь, небрежно проверили документы, не вызвали караульного начальника. И один из них махнул рукой в сторону города:
— Давай!
Новицкий был шокирован: он беспокойно ерзал на месте и пощипывал рыжеватую эспаньолку, заиндевевшую от морозного ветра. Фрунзе поглядывал на него, лукаво щуря глаза. Он еще не привык к рапортам и мало был озадачен таким приемом. Ему бросались в глаза другие вещи: многие бойцы, распахнув шинели, явно щеголяли кожаными куртками, и брюками, и новыми хромовыми сапогами, а на каждом перекрестке и почти у каждого дома военная молодежь палила из винтовок, хохоча и выхваляясь друг перед другом.
Федор Федорович глянул на часы: за одну минуту грохнули столько раз, что он сбился со счета, успев засечь две сотни выстрелов. Он поманил бойца, который с упоением посылал пули в небо, раскидывая вокруг себя пустые гильзы:
— Что за пальба, товарищ?
— Душа горит! От победы! С прошлой весны начали сюда рваться, товарищей потеряли — страсть! Ну и казару пужаем, она намедни два раза налет делала, чуть город у нас не отбила!
Ответ бойца понравился командарму. Но он видел дальше: нет твердой руки в Уральске, кому-то по душе эта «вольная» жизнь, без дисциплины и порядка. Он еще не знал, что среди начсостава были люди, которые даже поощряли этот ералаш: поглядим, мол, как поведет себя в такой обстановке его немецкое превосходительство генерал Фрунзе!..
В городе не было старшего начальника — командира 22-й дивизии Дементьева: он приехал позже Фрунзе, под вечер. А два временных комбрига, да еще из соседних дивизий, никак не могли поделить власть.
Начальником гарнизона объявил себя Плясунков из 25-й дивизии. Он первым завязал бой в Уральске и захватил в предместье вещевой склад беляков: это его бойцы поскрипывали новым кожаным обмундированием, разгуливая по улицам героями. Но начальником гарнизона объявил себя и Ильин — из 22-й дивизии: он первым прорвался к центру города.
Дальше — больше, междоусобица захватила и бойцов: внутренний порядок не соблюдался, караульную службу несли только в своих частях. Город был во власти стихии. При этом Ильин вел себя тише, а Плясунков любил шум.
Как только появился в городе Дементьев, Фрунзе направился в штаб его 22-й дивизии. И со свойственной ему мягкостью сразу же завоевал уважение начсостава.
«В штабе 1-й бригады 25-й дивизии внимательно следили за действиями нового командарма, — записал в своих воспоминаниях Иван Кутяков. — Напряженно ждали его к себе. Велись уже жестокие споры, что «немец» должен в первую очередь приехать сюда. День клонился к вечеру, но Фрунзе все не появлялся. Так время прошло до глубокой ночи. Начсостав с чувством недовольства разошелся по квартирам.
Наутро Фрунзе отдал приказ о смотре войск Уральского гарнизона.
Командиры 25-й дивизии с недовольством строили свои части для похода на площадь; хотя и неохотно, но пошли на парад. Командиры полков были убеждены, что их поставят на правом фланге, но командующий парадом начдив-22 поставил их на левом фланге, за обозами своих войск.
Февральский день был ясный, но мороз крепко щипал руки и ноги. Красноармейцы начали выражать недовольство, что их заставляют мерзнуть на площади. В приказе было сказано, что Фрунзе будет принимать парад ровно в одиннадцать, но почему-то Михаил Васильевич задержался в партийном комитете минут на тридцать-сорок.
Глухой ропот стал выливаться в громкие возгласы, что, мол, старый режим вводят генералы в Красную Армию, опять по-старому приходится целыми часами ждать на морозе генерала. Врид комбрига Плясунков якобы для успокоения красноармейской массы подал команду: «По зимним квартирам — марш». И полк за полком разошлись…
По прибытии на квартиры все комиссары и часть более уравновешенных командиров начали истолковывать этот поступок как неповиновение Советской власти, как бунт. Настроение ухудшилось».
На параде осталась одна бригада 22-й дивизии. Гремел оркестр, отобранный у Плясункова (он взял его в бою у беляков), но безотрадной была картина на площади. И Новицкий не скрывал огорчения, что первый парад у Фрунзе похож на такое неприглядное сборище «племен, народов, состояний».
Люди так и не смогли навести строй по струнке и винтовки держали кто как: на ремне, на плече, у ноги. Почти не было поясов на шинелях, а папахи либо откинуты набекрень, либо нахлобучены на глаза. Обувка плохая. И в довершение ко всему кто-то даже курил самокрутку во втором ряду.
Но прошли бойцы лихо, и конники прогарцевали красиво. Видно было, что все они обстреляны и смелости им не занимать, но дисциплина и порядок им незнакомы. И в их присутствии Михаил Васильевич начал строгий разбор «парада». Пора кончать со всей этой анархией, с «вольницей». Бои предстоят суровые, противник сильный, и залог нашей победы в революционном порядке… Затем он наградил группу отличившихся бойцов и командиров часами за взятие Уральска. Но у всех остался тяжелый осадок после такого неудачного смотра.
Говорят, Плясунков потерял самообладание и направил командующему дерзкую записку: «Предлагаю прибыть на собрание командиров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад».
Правда, Плясунков ушел с парада до того, как Фрунзе учинил разнос комдиву Дементьеву за расхлябанность в частях. И гнев свой он должен был обратить прежде всего на Дементьева: именно тот отобрал у него оркестр и указал место его бригаде за своим обозом. К тому же Фрунзе наградил Плясункова часами, на другой же день принял живое участие в его личной судьбе и всегда считал его наряду с Чапаевым и Кутяковым своим ближайшим боевым товарищем.