— У меня вызрел план. Думаю, что вы его поддержите. И тогда мы немедленно снесемся с командованием фронта…
Время летело так стремительно, что дни и ночи перемешались начисто. И надвигались те самые сорок пять — пятьдесят дней небывалого в истории Красной Армии контрнаступления Фрунзе, которые решили судьбу «непобедимых» армий Колчака.
Марионеточный «верховный правитель» не стал дожидаться теплой весенней погоды, как думали в кабинете у Троцкого. Адмиралу нужна была Волга зимняя, скованная льдом, чтоб форсировать ее без понтонных переправ. Да и пользовался он информацией о плохом снаряжении Красной Армии, о голодном пайке разутых и раздетых красноармейцев и о том, что командуют на Восточном фронте против его генералов всякие прапорщики, капитаны и «штафирки», «шпаки» и «рябчики».
Но по своей монархической сущности не понимал адмирал: непобедим народ, который сплотился под лозунгами Советской власти, и не позволит он посадить себе на шею царского сатрапа.
И уж никак он не мог взять в толк, что Советская Россия ощетинилась против него в едином военном лагере и что Верховным главнокомандующим красной Москвы стал штаб большевиков — Центральный Комитет партии во главе с величайшим стратегом пролетарской революции и гражданской войны Владимиром Ильичем Лениным. Он руководил Советом рабочей и крестьянской обороны и внушал каждому партийцу, каждому человеку с ружьем: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться…»
Конечно, страшным ударом была безвременная смерть Якова Михайловича Свердлова 16 марта 1919 года. Ленин, партия и лично Фрунзе потеряли человека удивительного ума, решительного и стойкого, прекрасного организатора: он знал все подпольные кадры партии, ценил их и умел использовать с полной отдачей сил. И памятью по нему могла быть только победа. И Фрунзе уже начал готовить ее: у него была в запасе неделя-другая, так как армада из-за Урала бросилась не на его армию.
Колчак раскрыл карты и выступил 4 марта 1919 года. Он сосредоточил четыре мощные армии: 130 тысяч штыков и сабель, 1300 пулеметов и 210 орудий. Сибирской (северной) армией командовал генерал Гайда, Западной — Ханжин, Оренбургской — атаман Дутов, Уральской — Толстов. Левый фланг замыкала южная группа генерала Белова.
Сдерживали его натиск шесть армий Восточного фронта: 1-я (Г. Гай), 2-я (В. Шорин), 3-я (С. Меженинов), 4-я и Туркестанская (М. Фрунзе), 5-я (Ж. Блюмберг. Его вскоре заменили М. Тухачевским). Длина фронта составляла 1800 километров, боевой состав и вооружение — 101 тысяча штыков и сабель, 1817 пулеметов и 365 орудий.
Если бы Колчак одновременно двинул все свои армии, была бы возможность противостоять его натиску. Но он обрушил против 11 тысяч бойцов у Блюмберга армию Ханжина, где офицеров и солдат было почти вчетверо больше. И 5-я армия, пятясь и ожесточенно отбиваясь, оставила на протяжении месяца Уфу и продолжала откатываться к Симбирску и Самаре. Дрогнули части и 2-й армии: они отодвигались к Сарапулу. Пришлось и армии Гая увести свои войска с Южного Урала. Наступил момент, когда и армия Фрунзе соприкоснулась с авангардными отрядами противника возле Оренбурга и Уральска.
Фрунзе быстро разгадал стратегический план Колчака — соединиться с Деникиным на Средней Волге и вместе наступать на Москву. И уже ясно видел, что ему скоро быть в фокусе самых главных военных событий. Поэтому он не выехал в Москву, на VIII съезд партии, а остался в своем самарском штабе.
Еще в феврале 1919 года Совет Народных Комиссаров РСФСР, в предвестии наступления Колчака, обратился к правительствам Антанты с предложением мира на кабальных условиях. Советская власть признавала займы прежних правительств России; отдавала в залог российское сырье в уплату процентов по займам; предоставляла широкое право концессий и даже соглашалась на оккупацию некоторых районов военными силами Антанты.
В дни триумфального шествия армий Колчака к Волге в голодной Москве, где не было света и топлива, появился в ранге посла американец Буллит.
Страшные минуты провел в общении с ним Георгий Чичерин. Буллит предложил ему чудовищные условия мира: Советы прекращают вооруженную борьбу с фактическими правительствами белых, которые существуют в России.
— Мы готовы немедленно демобилизовать армию, — говорил Чичерин глухо, едва слыша свой голос. — Принимаем на себя часть государственного долга, разумеется, соответственно занимаемой нами территории. Наконец, господин Буллит, правительство отказывается от возврата захваченного чехословаками золотого запаса: он может быть зачислен в счет платежа по государственному долгу.
Буллит покуривал гаванскую сигару, а на большом его холеном и сытом лице блуждала самодовольная улыбка. Смешным казались ему усилия советских руководителей любой ценой удержаться у власти. Эти люди, умученные голодом и титанической борьбой, сидели перед ним в дешевеньких пальтишках, стоптанных башмаках, с коченеющими от холода руками и почему-то фанатически верили в строительство нового, свободного, светлого мира.
Он побывал на вокзалах. Красноармейцы отбывали на фронт в лаптях; возле эшелонов суетились командиры и комиссары в шинелишках не по росту, в нестираных бумажных гимнастерках. Он погулял по городу. Граждане, закутанные в тряпье, стояли в неизбывных очередях за осьмушкой хлеба; мертвые трамваи длинными шеренгами мерзли на путях; на фабриках и на заводах кое-где теплилась жизнь в одном цехе, а в других ржавели станки. И обессиленные рабочие иной раз выкидывали над воротами белый флаг — знак полного отчаяния.
— Такая страна стоит одной ногой в гробу! — резюмировал Буллит. — И всякие переговоры с ней бессмысленны!
И в этой мысли окончательно убедили его победные реляции Колчака. Из его ставки шли прекрасные вести:
«Ударами наших армий противник на всем фронте разбит, деморализован и отступает. Уральские казаки продолжают борьбу… Генерал Деникин начал теснить красных в Донецком каменноугольном бассейне. Генерал Юденич теснит большевиков на Псковском и Нарвском направлениях. Верховный правитель и верховный командующий повелел действующим армиям уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги, отрезав их от мостов через эти реки… Сибирской армии преследовать красных… Западной армии, продолжая преследование, отбросить красных на юго-восток, в степи…»
— Дядя Сэм показал нам кукиш! — Фрунзе откинул донесение из Москвы о провале переговоров с Буллитом. — А может быть, это и к лучшему? Я не верю, что мы не найдем выхода. Беляки рвутся вперед, забывая о тыле и флангах. Нащупаем мы у них слабое место. Ведь недаром говорят люди: «Кому суждена погибель, у того отнимается разум!» А я в разум Колчака и его генералов верю слабо, Валериан Владимирович!..
Ночь была на исходе. И Фрунзе с Куйбышевым, обессилев от работы в последние дни, пробавлялись морковным чаем в кабинете у командарма. Штаб его располагался в бывшей земской управе, и на стеклянной двери красовалась травленая надпись: «Председатель Самарской губернской земской управы».
— Я переоденусь, — сказал он Куйбышеву и ушел за ширму.
Сшили ему недавно новый костюм. Старенький, диагоналевый, еще времен земгусара Михайлова, заметно поизносился, особенно на коленях, и Софья Алексеевна прилагала много стараний, чтобы залатать трещины. Но в новом костюме работать было нескладно: в узких карманах тесно было рукам, а он любил так ходить по кабинету, когда принимал донесения. Да и мотаться по частям и по случайным хатам на передовой в добротном костюме было не с руки. И даже пить морковный чай с боевым другом. И он почувствовал себя куда вольготнее, когда переоблачился в старый наряд и свободно распахнул ворот.
Редко выдавались такие минуты отдыха. И они предпочитали говорить не о войне — о литературе. Оба они очень любили поэзию и в юности сами сочиняли стихи — в тюрьме, в ссылке. Куйбышев читал Некрасова, а по-немецки — Генриха Гейне и просил Михаила Васильевича прочитать что-либо из Адама Мицкевича: ему нравился красивый строй шипящей и напевной польской речи. И Фрунзе читал, иногда запинаясь: в мыслях все еще была война. Условившись не говорить о ней хоть час, они снова возвращались к делам военным.
Самара уже переходила из рук в руки в прошлом году, и сейчас, когда до колчаковских авангардов было верст семьдесят, обывателя начал бить озноб: он всегда колотит, когда в голову лезет мысль об эвакуации.
— Надо распорядиться, Валериан Владимирович, о трамвае. Пустите его немедленно, это успокоит горожан. И о театре: игра актеров поднимет дух.
— О трамвае я распорядился, он пойдет завтра. А в театральных планах, кажется, одна «Русалка».
— Чем же плоха «Русалка»? Сиротинский, распорядитесь отпечатать афиши. И пусть тыловая публика хоть неделю ходит бесплатно!.. Но вторую неделю нет ответа на наш запрос об одежде для новых пополнений.
— Кое-что дадут самарцы. Но это капля в море!
— Проследите, пожалуйста, послали ли в Иваново-Вознесенск эшелон хлеба и вагон рыбы?
Куйбышев навел справки по телефону.
— Да, вагоны ушли нынче ночью. И с хорошей охраной.
— Мои товарищи умирают от голода.
Фрунзе глянул на часы, устало провел рукой по глазам:
— Уже шестой! Отдых наш закончился, пошли к карте.
Карта висела в широком простенке, вся истыканная за Волгой красными и синими флажками. Синие шли густо, образуя три стрелы: на Симбирск, Самару и Оренбург. Красные были рассыпаны в беспорядке.
— Колчак зарывается! Поглядите, как растянулись у него тылы и начинают обнажаться фланги. И атака, не поддержанная интендантами, вот-вот захлебнется от недостатка снаряжения и провианта. В истории войн — сплошь и рядом такие случаи. Найти бы самое слабое место на его флангах да нанести туда смертельный удар. Мне это ясно, и у меня готов план контрудара. Но чертовски плохо работает разведка!
— Уж очень большим треугольником разбросаны по степи наши силы: Самара — Оренбург — Уральск. Два направления удара исключены. Если же мы ослабим напор на Туркестан, не нащупают ли Дутов и Белов разрыв в частях Четвертой армии?