Бекир повелительным взмахом руки отсылает жену («женщина, знай свое место!»), уверенно делает первый глоток и, конечно же, обжигается. Затем следует уморительная сцена – пантомима ошпаренного Бекира. Совершенно сумасшедшая пляска отчаянной боли. В это время вряд ли кому из зрителей удается удержаться на стуле. Хева тоже не удержалась, хихикнула, прикрыв рот платком. И тут Бекир с тем же яростным темпераментом обрушивается на жену. Теперь-то он точно знает, кто во всем виноват! И из его ошпаренного бульоном рта вдруг вырывается: «Талак, талак, талми-талак».
А слова эти вовсе не какая-нибудь тарабарщина, не какой-то там шурум-бурум. Слова эти по шариату (так во всяком случае утверждает Абу-Бакар), а может, и по закону сказочного жанра, особенные, сакральные. Произнесешь их вслух – значит, даешь жене развод. Женатый по шариату Бекир потребовал своими обожженными устами развода. Да еще в присутствии свидетеля!
За этими словами-заклятием следует немая сцена: остолбенела Хева, застыл с лукавой улыбкой Шахназар и наконец замер, потрясенный собственными словами, сам Бекир.
Бекир как-то сразу трезвеет. Его гнев уступает место страху и растерянности. «О Аллах! Что же я наделал?» – мычит он обожженным ртом. От прежней спеси не остается и следа. Ему ведь на самом деле совсем не хочется терять Хеву – жену покорную, статную, услужливую.
– Может, все-таки обойдется? – спрашивает Бекир, с надеждой заглядывая в глаза Шахназару. – Ведь это я так. Сгоряча…
Но лицемер Шахназар, который только что сам нарушил закон шариата, изрядно приняв на грудь, неумолим.
– Сгоряча, не сгоряча, а слово мужчины – закон. Теперь уже обратного пути нет, – утверждает он.
Бекир человек в ауле важный, знатный. Кому, как не ему, соблюдать обычаи предков и быть их хранителем! Остается только одна надежда. Бекир сможет вернуть себе Хеву после того, как она станет женой другого. Пусть хотя бы на одну ночь. И если только новый муж захочет с ней разойтись и бросит ей на следующее утро слова развода, эти проклятые «талак, талак, талми-талак», Хева сможет вернуться к своему первому мужу Бекиру.
Бекир-Мкртчян мучительно размышляет, что бы ему придумать, как сделать, чтобы Хева вернулась. Еще недавно грозный повелитель Хевы, готовый плеткой проучить жену, Бекир так удручен неожиданной потерей, так растерян, его темные и большие, как сливы, глаза выражают такую безысходную печаль, что зрителю становится его бесконечно жаль.
Хорошенько подумав, Бекир наконец решается на хитрость. Его осеняет идея. Есть у него верный человек – парикмахер Адам (Георгий Гегечкори), известный в ауле чудак и мечтатель, человек нерешительный и робкий. Он уже десять лет тщетно ищет подругу жизни и никак не решается создать семью. С Адамом риск наименьший. Он ни внешностью не вышел, ни умом.
Но только пусть тот даст сперва слово, что к Хеве не притронется! И тогда утром Хева снова станет женой Бекира.
«Адам и Хева». Бекир – Ф. Мкртчян, Джамсула – Р. Гиоргобиани
Сцены, в которых Бекир объясняет Адаму его задачу и, расставшись с Хевой, проводит мучительную одинокую ночь у себя дома, сыграны Фрунзиком филигранно, с тончайшими оттенками.
Фрунзик как бы прячет здесь маску комика. Мягко, без нажима он показывает, что главное для него в комизме – не терять человечности. Ни на йоту не изменяя жанру, Мкртчян погружается и в глубину психологических нюансов.
Как раненый зверь, мечется Бекир по опустевшей сакле. В нем борются мужская спесь и уязвленное самолюбие, тоска по жене и почти детский страх: а вдруг Адам не сдержит своего обещания? Самоуверенный деспот превращается в большого ребенка, наивного и простодушного. И Фрунзик с легкостью справляется с этими перепадами тональностей. Он способен одной улыбкой, одной произнесенной вкрадчивым голосом репликой превратить комедию в мелодраму.
После, пренебрегая обычаями шариата, Бекир приносит на плече в сельсовет связанную Хеву и пытается силой склонить ее к бракосочетанию если не по шариату, то хотя бы по советским законам. Он то просит, умоляет, то хитрит и юлит перед сельским начальством в надежде получить нужный ему документ, то срывается на привычные ему угрозы и грубость… Его голос в этих сценах уникален по диапазону – от подобострастно-вкрадчивого шепота просителя до грозного рыка раненого зверя.
Адам в отличие от Бекира сразу понял, какое сокровище нежданно-негаданно на него свалилось, и вовсе не собирается расставаться с Хевой.
В ту мучительную и знаменательную для всех ночь, сидя на краешке тахты у ног Хевы, Адам читал ей стихи о любви. А Хева благосклонно вслушивалась в непривычные, благозвучные слова нежности. Женщины любят поэтов и романтиков. Так что утром Адам неожиданно обрел несвойственную ему решимость: отказался произнести слова развода. И даже мощные кулаки Бекира были не в состоянии заставить его отступиться.
– Зачем я буду говорить эту бессмыслицу? – отважно заявил он. – Что я, птичка, что ли? Что я, попугай?
Даже побитый и изгнанный из села, он посчитал, что лучше всю жизнь скитаться в горах, превратиться в «снежного человека», но знать, что в сакле его ждет красивая и достойная жена.
А Бекира тем временем обвиняют в убийстве Адама, которого он не совершал, и начинается новая кутерьма с погоней, бегством и постоянными потешными недоразумениями.
В роли Бекира Фрунзик Мкртчян показал, как привольно он чувствует себя в стихии любого вымысла, особенно если этот вымысел построен на фольклорных мотивах и связан с национальной культурой.
«Сегодня ночью показывали замечательный фильм “Адам и Хева”! Особое впечатление произвела игра Фрунзика Мкртчяна. Всё же он – Великий! Фильм греет душу добротой и простотой (в хорошем смысле слова)».
Фрунзик МкртчянТри истории с Ваграмом Папазяном
Чучело
В Ленинаканский театр приехал Ваграм Папазян со своей знаменитой на весь мир ролью Отелло. Меня определили в «массовку» – изображать одного из венецианских дожей в сцене объяснения Отелло в сенате.
Я первый год в театре. Понятия не имею, какой грим нужен для этого персонажа. Гример работает только с Папазяном. Все остальные одеваются и гримируются сами. Костюмеры и гримеры – слишком большая роскошь для провинциального театра, да еще в послевоенные годы. Обращаюсь за помощью к моим коллегам Артавазу Пашояну и Жану Элояну, и они с радостью берутся мне помочь.
Как же горько мне пришлось пожалеть об этом!
Они извлекли откуда-то огромный парик величиной с небольшой стог сена. Когда мне его нахлобучили на голову, лица почти не было видно – остался торчать один мой большущий нос. Вокруг глаз нарисовали огромные темные тени, а щеки избороздили линиями, которые должны были изображать глубокие морщины. Когда я взглянул на себя в зеркало, то ужаснулся. Это был не венецианский дож, а какой-то Бармалей. Но делать было нечего – раздался последний звонок, и я отправился на сцену.
И вот Отелло-Папазян держит свою пламенную речь перед Сенатом, и зал наполняется модуляциями неподражаемого папазяновского голоса. Рассказывая о своей любви к Дездемоне, он протягивает руку в сторону собрания, обводит всех взглядом и вдруг… замечает меня.
Проникновенная речь Отелло обрывается, глаза его загораются яростью, и он делает знак рукой – убирайся, мол, немедленно! Я весь вжался в кресло, не зная, куда деться. Как только дали занавес – ринулся со своего места, и со всех ног побежал и спрятался в котельной. И правильно сделал. Голос Папазяна долго еще гремел и неистовствовал:
– Где это чучело? Дайте мне его! Я задушу его своими руками.
Так я чуть было не исполнил роль Дездемоны.
«Прибыл Фортинбрас»
С Папазяном мне вообще не везло. С ним у меня связана еще такая забавная история.
В Ленинаканском театре мне наконец-то доверили роль со словами. Короткая такая реплика. Всего две фразы. Но я был несказанно горд! Еще бы! Играть в спектакле с самим Папазяном!
Ваграм Папазян – Гамлет… Апофеоз спектакля – его финальная сцена. Лаэрт падал, сраженный шпагой Гамлета, а принц датский – Папазян, заметив кровь на клинке Лаэрта, восклицал своим громоподобным голосом: «Кровь! Кровь! О! Я ранен!» И зал замирал в ужасе…
Вот в это самое время раздавался звук трубы – тру-ту-ту-ту, я вбегал на сцену, бросался перед Гамлетом на колени и громко провозглашал о прибытии Фортинбраса: прибыл Фортинбрас, и дальше – та-та-та-та!
Обращаясь к другу Горацио, Папазян патетически восклицал: «О! Горацио! Я умираю! Ты остаешься. Правду обо мне поведай всем!..»
Утром в день спектакля я встретился со своим другом детства. Мы с ним посидели в хашной и съели по три тарелки нашего любимого блюда. А какой хаш без чеснока и без стопочки!
– Ничего, ничего, ты ешь, – успокаивал меня друг. – До вечера всё пройдет. Еще только раннее утро, к вечеру запах чеснока и водки уйдет, выветрится.
И вот финальная сцена спектакля. Гамлет фехтует с Лаэртом. Лаэрт падает, сраженный его шпагой. Папазян произносит свое сакраментальное: «Кровь! Кровь!» Потом, обращаясь к Горацио, уже слабеющим голосом продолжает: «Я умираю, Горацио! А ты – остаешься…»
В это время труба – тру-ту-ту-ту, я выскакиваю на сцену, бросаюсь на колени перед Папазяном и что есть мочи ору:
– Прибыл Фортинбрас!!!
– Фу-уф, – выдохнул Папазян, зашатался и шарахнулся в сторону. И уже совсем не по Шекспиру обратился ко мне со словами – Я умираю, сукин ты сын! Не смей больше есть хаш!
Отелло
Театр имени Сундукяна готовился к юбилею Ваграма Папазяна. Решили воссоздать несколько сцен, пародирующих «Отелло». В роли мавра выступали сразу несколько актеров, в том числе и я. С помощью костюмов и грима мы полностью воссоздали образ папазяновского Отелло.
Мастер торжественно восседал на сцене в кресле и внимательно следил за нашей игрой.
Многие из нас предпочли сыграть сцену удушения Дездемоны. Старались изо всех сил, просто вылезали из кожи. Но чем больше мы старались, тем более утрированным получался образ мавра. Мастер своими подбадривающими репликами и искренним детским смехом показывал свое одобрение. Нам казалось – он всем доволен.
Я потом спросил его:
– Ну как, мастер, вы довольны?
– Да, неплохо, – ответил он. – Вы на себя были очень похожи. А для того чтобы сыграть Отелло, недостаточно просто выкраситься черной краской.