Яркий талант Фрунзика, его неотразимое обаяние и искренний, неподдельный интерес к людям привлекали к нему толпы восторженных почитателей, от которых он не мог, не хотел, просто не в состоянии был обороняться. На нем постоянно гроздьями висели поклонники-фаны и желавшие сфотографироваться, запечатлеть себя рядом со своим кумиром, получить автограф, перекинуться словечком «за жизнь», пропустить стаканчик на брудершафт, завлечь на праздничную трапезу. А теперь возведите всё это в коэффициент гипертрофированной кавказской общительности… Нечеловеческая получается нагрузка!
Его знали и почитали не только в Армении, но и во всех городах огромной советской страны. Как-то уже после выхода на экраны фильма Георгия Данелия «Мимино» Фрунзик на несколько дней прилетел в Москву. Вместе с братом они торопились на важную встречу, и Фрунзик предложил добраться на метро.
«Мы еле-еле втиснулись в вагон, – вспоминает Альберт. – Народу – не протолкнуться: кто читает, кто дремлет. Однако уже через тридцать секунд, после того как Фрунзик оказался в вагоне, все принялись ему аплодировать. Брату стало неловко, и на следующей станции мы вышли».
Вахтанг Кикабидзе:
Популярность в Армении у него была просто фантастической. Самый любимый в народе человек… Его фотографии висели во всех офисах, парикмахерских и были наклеены на окнах у водителей…
Был такой случай. Сидим мы как-то в кафе-стекляшке, завтракаем. Я сижу лицом к улице. Фрунзик – спиной. На улице – ни души. Мимо проезжает рейсовый автобус «Икарус». Пассажиров – битком. Время утреннее – все спешат на работу. Фрунзик мне подмигивает, посмотри, мол, что сейчас будет. Автобус вдруг резко со странным скрежетом тормозит, дает задний ход, водитель пулей выскакивает из кабины, влетает в кафе и, потея и сопя от смущения, без слов протягивает Фрунзику его фотографию – подписать автограф. Потом, бормоча слова благодарности, водитель трясет руку Фрунзику и так же бегом направляется к своим запертым в «Икарусе» пассажирам. Такая вот история…
Популярность, повсеместная узнаваемость и народная любовь безусловно вдохновляет и возвышает актера, стимулирует его творчество, но она же может его и погубить. Беда заключалась и в том, что у Фрунзика совершенно не срабатывал инстинкт самосохранения.
Вахтанг Кикабидзе:
Любовь масс определила одну вещь – все хотели с ним «посидеть». Со мной тоже хотят, но я научился уходить от этого. А он не умел – ему было стыдно. Он мне сказал:
– Буба, мне столько приходится выпивать!
– Но они же тебя не заставляют.
– Нет. Но я думаю, что они могут обидеться.
Дело в том, что эти люди менялись каждый день, а он один постоянно это делал. Плюс к этому – его довольно непонятная жизнь, которая ему подсказывала: «Выпей – и забудешь обо мне»35.
Вспомните: «Когда ему будет приятно – и мне будет приятно». Слишком глубоко это в нем сидело. Характер, в котором сочувствие и соучастие всегда были определяющими не только по всем жизненным параметрам, но и по диапазону сыгранных им ролей. Такой уж редкий в наше время психологический тип… И ничего тут не поделаешь.
Один из самых известных и популярных актеров Армении, Мгер Мкртчян долго проживал в двухкомнатной квартире, где, кроме него и жены, обитали мать, сестры и брат.
Для себя он никогда никого и ничего не просил. Это притом что имел свободный доступ к первым лицам республики. Зато его постоянно осаждали просители – неустроенные с жильем переселенцы, обманутые и обиженные местными чиновниками крестьяне.
Альберт Мкртчян вспоминает: как-то к ним в дверь постучала просительница – незнакомая женщина. Вдова и ее пятеро детей жили в крошечной съемной каморке. Фрунзик выслушал ее и сказал только одно слово: «Хорошо…» В тот же день он отправился в ЦК и через три месяца выбил для женщины и ее детей квартиру. Он постоянно кому-то помогал, негласно, тихо, не афишируя. Никогда никому об этом не рассказывал.
Георгий Тер-Ованесов:
Как-то мы с Фрунзиком отправились навестить приятеля, который угодил за решетку. Приезжаем в колонию. Размещаемся неподалеку в открытом ресторане. Фрунзик ненадолго уходит и вскоре возвращается с нашим другом-зеком и начальником колонии.
«Ребята, – говорит нам начальник, – чтобы только к отбою ваш друг был на зоне». А сам восторженно смотрит на Фрунзика, берет у него автограф и уходит. Расстались мы с нашим другом только где-то под утро.
Сос Саркисян:
Я мало встречал таких деликатных людей, как он. Фрунзик никогда не ругался, никто не слышал из его уст непристойных слов. Я говорил: «Ты что, аристократ? Откуда у тебя такие манеры?» Он не должен был их иметь, но имел36.
Григорий Мелик-Авакян:
Экстравагантных поступков у Фрунзика хватало. Помню, снимался он в маленькой роли шофера-увальня в моей картине «О чем шумит река». В третьем часу ночи пятиэтажный дом был разбужен уличной серенадой – под аккомпанемент кларнета и аккордеона пел Фрунзик, взобравшийся по водосточной трубе ко мне на второй этаж с шампуром шашлыка в руке. Это была популярная армянская благодарственная песня, в которую было вставлено мое имя.
Конечно же, так мог резвиться только уроженец старинного армянского города Гюмри, познавший шальную бесшабашность его пропахших вином подвальчиков.
Фрунзик был очень любим народом. В полуторамиллионном Ереване не найдешь человека, не знавшего его. То же было в Тбилиси, Феодосии, Ульяновске, Москве, Петербурге, Бейруте, Лос-Анджелесе, Париже, Торонто… На погранзаставе, куда мы приехали на съемку, у всех скрупулезно проверяли пропуска. У Фрунзика пропуска не просили. Широким жестом пригласили – пройдите!..
Великое право человека, великое право искусства – право на Игру. Он широко пользовался этим правом. В ответ на похвалы после просмотра нового фильма он с артистичным кокетством говорил, что так и не выбрал времени прочесть сценарий и посмотреть фильм. А потом выяснялось, что сценарий он знал назубок, а фильм смотрел трижды.
Совсем небезразличный к предложениям из Москвы и республик сниматься у них, он с гусарской небрежностью говорил: «Обращайтесь к Жоржу Тер-Ованесову. Дайте ему прочесть сценарий. Будет так, как он скажет!»
Левон Тухикян37:
Я помню, мы с Фрунзе играли в шахматы, а играли на лаваш. Кто-то из присутствующих сказал: «Сейчас бы лаваш с шашлыком съесть». И тут Фрунзик поднялся – вы, говорит, оставайтесь, а я пойду. И ушел. Вдруг возвращается в одних трусах и майке, зато с сумками, в которых огурцы, зелень, арбуз, шашлыки. Я его спросил: «Ара, что ты делал в одних трусах и майке на улице?» А он отвечает: «У меня же не было денег, вот я и отдал одежду». Я подумал, что он шутит и спрятал одежду за дверью. А через некоторое время появились парни с рынка и принесли одежду Фрунзика.
Так что же она дала Фрунзику, его всенародная слава? Было ли ему на самом деле так же хорошо, как тем, кому он так щедро дарил праздник своего общения? Помогало ли это ему по жизни и в работе, создавало ли комфортность и душевную гармонию?
Сос Саркисян:
На сьемки фильма «Мужчины» Фрунзик опоздал на целых три дня. Ровно столько времени он ехал из Ленинакана в Ереван. По дороге машину постоянно останавливали поклонники актера, буквально бросались под колеса…
– Фрунзик-джан! У нас сегодня свадьба в селе, почти своим присутствием. Не откажи!
– Мгер, дорогой! Сына крестим. Специально подгадали под твой приезд – будь крестным. Осчастливь, пожалуйста…
Фрунзик не мог устоять перед возможностью доставить людям удовольствие. Потом ведь на селе еще долго будут вспоминать и с восторгом цитировать его: Фрунзик так сказал… Фрунзик такой тост произнес… А как он спел! А как сыграл на дудуке!
Приехал он в тот раз на съемку не только с большим опозданием, но и, как говорится, под Бахусом, не в форме. Увы, такое поведение со временем стало повторяться всё чаще… А потом стало нормой. Он уже редко приходил на съемочную площадку трезвым.
Фрунзик обивал пороги партийных бонз разных инстанций с просьбами о благоустройстве коллег, друзей, выбивал дотации к мизерным актерским зарплатам… Ему, как правило, шли навстречу. Там, «наверху», всегда готовы были одарить знаменитого актера своей благосклонностью. Он был так обаятелен и остроумен, так забавен! С ним было так весело общаться! И никому не приходило в голову, что он просто играл для них одну из своих ролей. Далеко не самую легкую и совсем уж нелюбимую.
Приходилось отрабатывать и «игрой лицом» – присутствием на официозных мероприятиях. Было это тягостно и унизительно.
Встречи на высоком уровне, как, впрочем, и дружеские посиделки, сопровождались застольем и выпивкой. Фрунзик был удивительно равнодушен к еде. За столом, как правило, ничего не ел. Стакан водки закусывал лавашом с зеленью и сыром.
Отсюда начало проблем с желудком и сердцем, которые привели позднее к тяжелым операциям.
Ф. Мкртчян на сельской свадьбе. Фото Г. Тер-Ованесова
Фрунзик МкртчянКак сазандары укрощали паровоз
У меня есть симпатичные мини-новеллы для короткометражных фильмов о коммунистических временах, которые я хотел бы снять.
Вот один такой сюжет. Жан Элоян, Татул Дилакян и я едем в Алаверды участвовать в концерте, посвященном юбилею ахпатских большевиков. Мы же тогда были сазандарами: после окончания разных серьезных мероприятий выступали с развлекательной программой для публики. Ранним утром мы прибыли в Алаверды тифлисским поездом на новый вокзал. Он находился почти за городом, в поле. Втроем сошли с поезда, прошлись по перрону перед зданием вокзала. Чистый утренний воздух. Щебечут птицы. Последний вагон отцепили, и паровоз отъехал. Ждем, когда за нами приедут. И вот стали подъезжать черные «Волги» – одна, вторая, третья, четвертая, пятая… Из них выходят люди, переговариваются: «Ну что, не опоздали?»
Подъехал генерал. Мы стоим, смотрим… Вот и депутаты подъехали. Человек тридцать набралось. И стали они вокруг этого вагона расхаживать чуть ли не на цыпочках. Кто-то доложил что-то начальству. Кто-то подошел к нам и сказал: «А ну-ка, Айрапетян, щелкни нас с Фрунзиком Мкртчяном и Жаном Элояном».
Я стоял с пиджаком, накинутым на плечи, и этот человек, тихонечко так, напевая, выговорил: «Наде-ень пиджа-ак, не-удоб-но…» – так, чтоб никто не услышал. Оказалось, с нами общается секретарь Азизбековского райкома партии. А другой был Ехегнадзорского… Не поймешь, чего они ждут, что такое имеет место? А мы своих машин дожидаемся. Наивные, бесшабашные артисты, мы не возьмем в толк, что всё это значит. А нам отвечают: «Ничего, ничего… Подождите…» И все-таки кто-то рискнул, осторожно поднялся в вагон, потом вышел и вполголоса многозначительно так сообщил: «Спит!» Значит, кто-то там в вагоне спит. И вот что выяснилось. На торжественное заседание юбилея ахпатских большевиков прибыл сам Заробян, первый секретарь ЦК Компартии Армении. Это был его вагон. Еще семь часов утра – время прибытия тифлисского поезда. Вот Заробян и спит. Позже должен подъехать паровоз и отвезти его на правительственную дачу.
А вот и финал. Неожиданно появляется паровоз. Едет. Но как? Гу-у-у-у! А Заробян спит. Все переглядываются от этого варварского гудка: «Разбудит!» Паровоз приближается: гу-у-у! И с грохотом, лязгом столкнулся с вагоном. Машинист выглядывает из окна с такой квадратной головой, с какой-то чугунной невозмутимостью. А паровоз знай себе гудит. Тут я заорал во всю глотку:
– Ты что делае-ешь?! Что делаешь?!
Машинист невозмутимо:
– Ты чего?
– Не видишь: спит! Что ты: бу-бу да бу-бу!
Генералы и секретари косятся на меня: издеваюсь или всерьез говорю? За это время вагон сцепили с паровозом. И машинист, уже как можно тише (из кожи вон лезет), стал отъезжать: «бу-бу, бу-у… бу-бу…» Гудок становится кротким, виноватым и уже издали: «пу, пу, пу…» Они все замирают под это «пупу»! Заробян так и не вышел их поприветствовать, и они разъехались.