Актер огромных возможностей, владевший широкой палитрой выразительных средств – от броского гротеска и буффонады до тонкого, проникновенного драматизма, – Фрунзик никогда не играл роли героев, которым он не мог бы сочувствовать, которым сам как личность не мог бы сопереживать.
Хорошо известные зрителю «отрицательные» киногерои Фрунзика – домашний деспот Бекир («Адам и Хева»), прохиндей Исаи («Хатабала»), неудачливый «ходок» Борюсик («Суета сует») и даже продавший собственную племянницу Джабраил («Кавказская пленница») – освещены светлой аурой актера, его лукавой улыбкой.
Но особенно близки и дороги ему были театральные роли героев доверчивых, любящих, искренних и трогательных в своих земных слабостях. Иногда оступившихся, униженных, но не потерявших своего человеческого достоинства.
В 1980 году, сыграв более сорока ролей на сцене Ереванского театра имени Сундукяна, а до того столько же в театре родного Ленинакана, Фрунзик пробует себя в режиссуре. И, как выясняется, вовсе не потому, что ему захотелось самому «порулить» процессом. Это не традиционный для многих маститых актеров демарш-отыгрыш за свою творчески зависимую профессию актера, не амбициозное желание вырваться из-под режиссерского диктата, доказать, что «я и сам так могу!» Фрунзик слишком любил свою профессию актера и не собирался ей изменять.
Фрунзик Мкртчян:
Я решил попробовать себя в режиссуре, и это вовсе не значит, что я когда-нибудь стану профессиональным режиссером. Но есть одна тема, которая не дает мне покоя. Она не укладывается в полной мере в рамки ролей, сыгранных мною в театре и кино. Она и толкнула меня на такое решение. Это тема человечности. Для того чтобы выразить ее сполна, одной актерской роли мне было недостаточно. Мне нужен был спектакль. Я нашел такую пьесу в русской литературе – «На дне» Горького. Это ведь не только про Россию… Это про весь мир, про всех нас, людей…
В ней мне дорога убежденность в том, что человек – это самое ценное, что есть на Земле, что надо беречь человека, защищать его от жестокости, угнетения, размягчающей лжи. И вместе с тем воспитывать в нем непримиримость к «свинцовым мерзостям жизни», желание бороться…
Фрунзик признается в главном импульсе, толкнувшем его к постановке этой пьесы Горького: «“На дне” я хотел и должен был поставить еще и потому, что у меня к этой пьесе глубоко личное отношение. Моя мать прожила тяжелую, полную испытаний жизнь, но до конца сохранила в душе свет и доброту. И когда я думал об умирающей Анне, мне казалось, что она должна быть похожа на мою мать».
Вот ведь в чем дело! Пепел сурового, жестокого детства стучал в сердце художника. Сострадание к горячо любимой матери. Это его постоянная боль. Его тяжелые сны. Горечь никогда не отпускавших его воспоминаний о том времени, когда мать пораньше укладывала детей в постели, чтобы «заспать» голод и сэкономить на электричестве.
Братьев Мкртчян тогда спас заводской клуб – увлечение театральной самодеятельностью. Природное дарование победило, оказалось сильнее губительных соблазнов улицы. На долю же многих сверстников Фрунзика, его друзей по уличным играм выпала только беспросветная нищета. Какими путями пошли во взрослую жизнь эти ребята из рабочей окраины? Многим ли из них удалось избежать «тюрьмы и сумы»? Фрунзик посвятил спектакль и этим гюмрийским паренькам, надеясь, что до них дойдет его страстный призыв: сохранить в себе человеческое. Сохранить во что бы то ни стало. Ведь «человек – это звучит гордо!»
Барон. «На дне»
Фрунзик сыграл в спектакле роль Барона, и слова его, обращенные ко всем униженным и обездоленным, звучали как колокол во спасение души.
Надо отметить, что под руководством своего любимого учителя Вартана Аджемяна Фрунзик поставил «На дне» еще в начале 70-х со студийцами театра имени Сундукяна. А вскоре ребята стали профессиональными актерами, и он возобновил спектакль в своей первой самостоятельной постановке уже на большой сцене.
Зорий Балаян:
Мгер Мкртчян поставил «На дне». Силами молодежи. О спектакле много говорили. Спорили. Режиссер попытался рассказать о том, что духовная бедность еще страшнее материальной.
Попытался прочитать Горького глазами и сердцем современника, обеспокоенного уже новыми проблемами. Сердцем человека, который на опыте собственной судьбы осознал, что испытание сытостью труднее переносить, чем испытание нищетой.
Я спросил Мгера: «Каждый ли артист может стать режиссером?» Вопрос его ничуть не удивил. Да и не ахти какой умный вопрос. Просто я знаю, что нынче об этом много говорят. Мол, чуть ли не все актеры, заработав популярность, непременно хотят ставить спектакль. Просто примеров стало много, а посему и тема стала нуждаться в разработке. Мгер ответил мне словами Бернарда Шоу: «Кто умеет делать, делает сам. Кто не умеет делать сам, тот учит других. Кто не умеет ни того, ни другого, учит, как надо учить». И добавил: «Вряд ли можно поставить спектакль, если ты не имеешь конкретной цели, своей сверхзадачи, если тебе нечего сказать и если ты “не умеешь”, как точно заметил незабвенный Бернард Шоу».
…Кто подолгу беседовал с Мгером Мкртчяном, не мог не заметить, что он всегда искал нужное слово, чтобы точнее выразить ту или иную мысль. Словно боялся, что его неправильно поймут и тогда произойдет самое страшное – ему не поверят. То есть будут сомневаться в его правде, в его истине. Боялся того, что из-за него пострадает сама истина, сама правда. Может, поэтому ему очень импонировало сакраментальное, по Станиславскому: «Не верю». Значит, ты не нашел точного мазка, точного жеста, точного слова, точной интонации. Значит, согрешил перед самим искусством. А это уже не просто страшно. Святотатство. Желание быть правдивым – это желание служить честности. Кажется, Сергей Бондарчук сказал, что если на экране появляется солдат, то у него в кармане должно быть всё то, что бывает у солдата. Скажем, у него в кармане непременно должна быть небольшая расческа, которая бывает у солдат. Перед зрителем он, может, не достанет расчески. Может, и руку не засунет в карман. Но расческа должна быть. Ибо он солдат, и надо, чтобы верили, что он солдат.
Между реальностью и воображением
Театр родился вместе с человеком. Обряды – свадьбы, праздники, похороны – это театр. Двор, улица, город, парламент – всего лишь театральные площадки. Любое внешнее проявление чувств – это спектакль.
Феномен творчества Фрунзика заключается в умении наполнить даже самое короткое свое пребывание на сцене или на экране неповторимым и запоминающимся содержанием. Вся классика армянского кино 1970–1980-х годов основана на беспроигрышном даровании блестящего актера. Роли его в армянском экранном искусстве разнообразны и многоплановы.
Но в сознании зрителей Советского Союза Фрунзик – в первую очередь актер, умеющий смешить и остро чувствующий смешное. Стиль его комедийной игры, так же как и драматических работ, всегда основывается на точно подмеченной, достоверной жизненной ситуации. Его комический герой – самосоздающийся персонаж необыкновенной убедительности. Казалось бы, смешной и странный, он неоспорим в своей достоверности.
Армен Марутян38:
Я учился на курсе Аджемяна. А Фрунз был ассистентом Аджемяна и преподавал нам.
Однажды пришел на урок, на доске размазал каракули и спросил:
– Что я нарисовал?
Кроме размазни, мы ничего не увидели.
– Столько всего нарисовал, а вы не видите.
Рисунок Ф. Мкртчяна
Сам же он нашел и показал нам 30 образов в своей размазне. Вот такой метод преподавания. Он учил, что мы везде должны замечать и видеть красоту. Было и такое – вдруг мог кого-нибудь спросить:
– Где ты живешь?
– В третьем микрорайоне.
– На чем приехал?
– На трамвае.
– Что увидел в пути?
– Видел кондуктора, деревья видел.
– Э, Балик-джан, ты ничего не видел. Как можно было доехать до театра на трамвае и ничего не увидеть? Ведь жизнь каждую секунду, каждую минуту – театр.
Он отличался от всех своей многогранностью и тем и интересен. Безгранично интересен…
Фрунзик МкртчянО непосредственности…
Как-то на обсуждение спектакля пришла девушка лет 16–17. Такая провинциальная девица, в пальто. А под пальто – спортивные брюки. Села в первом ряду. Мы только начали обсуждение, как она вдруг встала с места и представилась: «Я – Гаяне, студентка первого курса торгового техникума!» Гордо так заявила и искренне, хоть никто ее об этом и не спрашивал. Все, конечно же, засмеялись. А я сразу обратил на нее внимание. Стал к ней приглядываться. Выступая, обращался к ней и спрашивал: «Не так ли, Гаяне?» И она с места громко и уверенно отвечала мне: «Точно так!» И все снова смеялись. Но я почувствовал, что атмосфера в зале потеплела.
Я испытал симпатию к этой девушке… Подумал – она совсем как я. Вот и я бываю иногда таким же наивным и простодушным. Тоже могу так спонтанно ляпнуть что-то невпопад. И потом удивляюсь, когда смеются. Я ведь совершенно не собирался их рассмешить! А кстати, когда началась дискуссия, выяснилось, что Гаяне вовсе не глупее других.
Время от времени меня выгоняли из театра за эту самую мою непосредственность, за совершенно неосознанную способность вызывать смех. Вот, вспомнилось… Одно из первых моих появлений на сцене. У меня не было слов. Я просто сидел в зале заседания суда и должен был писать протокол. Коммуниста, который произносил в это время речь, играл Давид Малян. Реквизитор бросил мне какую-то рваную сорочку с дырой подмышкой. Я вынужден был одной рукой писать, а другой время от времени подтягивать сорочку, чтобы не было видно рвани. Я подымал сорочку, а она снова сползала и открывала дыру. Я ее тяну, а она сползает… Эти мои усилия вызвали смех в зале. Видимо, обвинительная речь того коммуниста публике была не очень интересна, внимание ее переключилось на меня, на мою борьбу с этой рваной сорочкой. Все ждали, когда я ее снова подтяну, и каждый раз заливались смехом. Так я сорвал спектакль и меня в очередной раз выгнали из театра.
Фрунзик МкртчянО муках рождения образа
Должен признаться – не со всеми режиссерами я могу работать. Наверное, кто-то считает меня «трудным». И всё потому, что я очень люблю спорить. Можно даже сказать, что это основной принцип моей работы.
Сначала я спорю с автором: почему он именно так написал, а не иначе, и зачем. Я в это время бываю похож, как говорил мой любимый учитель Вартан Аджемян, «на голодную кошку, которая кружится вокруг горячей пищи в миске: и хочется, и страшновато попробовать». Мне всегда интересно, почему герой произносит этот, а не другой монолог и где это происходит. Ведь не случайно Андрей Болконский услышал Наташу в лунную ночь и не случайно хромал Ричард III. Наконец после долгих и мучительных размышлений, поверив в роль, начинаю спорить с режиссером. Потом начинается самый большой спор – с самим собой: смогу ли я справиться с этой ролью? И внутренний голос, мой истинный друг, ничего не тая, напоминает мне о моих возможностях. Слабостях и недостатках. После выяснения всего этого и подведения итогов происходит «объяснение в любви», встреча с музой ли или с вдохновением – не знаю, как это называется. Но, наверное, это и есть творчество…
А короче я скажу так: роль как мышь. Вокруг нее кружишься, обнюхиваешь, примериваешься и потом внезапно, как кот, бросаешься на нее.
Мне дороги все образы, созданные мною на сцене и на экране, но ни один из них не удовлетворил меня до конца. Это всё равно не то, о чем я мечтаю. Поэтому, когда меня спрашивают, которая из моих ролей самая любимая, я отвечаю: наверное, та, которую мне еще предстоит сыграть.
Фрунзик МкртчянО работе актера
Работа актера – это нечто особенное, отличное от всех видов труда и деятельности человека. Должен вам сказать – актер работает не только на сцене или в кадре, как думают многие наши зритель.
Шарж В. Аджемяна на Ф. Мкртчяна
Вот закончилась репетиция, спектакль или съемки, и пошел себе актер… отдыхать. Некоторые актеры так и поступают. Ну и что хорошего из этого получается? Мой учитель Аджемян работал даже когда ехал в трамвае на работу. Что-то записывал на мелких клочках бумаги. Какие-то последние штрихи к вечернему спектаклю. И во время собраний всяких, совещаний, которых по тем временам было выше всякой нормы, он постоянно что-то рисовал. Потом оказывалось – делал эскизы мизансцен. Как двигаться по сцене, как, когда и куда пойти при соответствующей реплике, как взаимодействовать с партнером. Я наблюдал, как работал замечательный актер Левон Зорабян. Он какие-то кружки рисовал, какие-то странные знаки, и его знаки обозначали разные чувства, и при этом он разговаривал, отвечал на вопросы… У каждого актера свой метод.
Я всё время работаю. Дома, какие бы ни были разговоры, пришли гости, что-то говорю, мне что-то отвечают. А мысль всё время работает – так и кружится вокруг образа, который мне предстоит создать на сцене или на экране. Я всё примеряюсь к нему. Часто брожу по улицам. Иногда по ночам. Громко проговариваю текст, и от меня шарахаются редкие прохожие. И дома, и на улице внимание автоматически включается, только когда происходит что-то интересное или увижу какие-то краски, какие-то жизненные подробности, которые могут пригодиться мне в лепке образа, над которым работаю.
Удивительно, как избирательно работает этот механизм наблюдательности и памяти. Мне кажется, я даже во сне работаю.
При этом меня постоянно мучает мысль: а не подражаю ли я кому-то. Очень ценю и берегу свою самобытность. Мне кажется, для актера это очень важно. Наша профессия – познание человека. А это ведь самое сложное. Это познание продолжается всю жизнь.
Фрунзик МкртчянКошка на пианино
Комическое, трагическое, грусть, радость, печаль… Самые элементарные, самые простые, житейские, бытовые детали… Наблюдая, собирая, отбирая и обрабатывая их, актер подстегивает, стимулирует свое воображение, побуждает его к постоянной работе.
Вот, к примеру, самое простое… Как здороваться с людьми? Или как и при каких обстоятельствах может человек вдруг, неожиданно обнять другого? Как это возможно? Подойти, например, к незнакомому человеку и так просто ударить по плечу: «Ну, как ты?» А потом извиниться: «Простите, я обознался». Бывало, меня так хлопали по плечу, а потом говорили: «Ой, извините, мы ошиблись». Им показалось, что мы знакомы, потому что видели меня в кино. Значит, можно неожиданно поздороваться, раз ты запомнил лицо… Иногда бывает – непременно надо поздороваться. В деревнях такой обычай: проходишь по улице, стоят люди, и со всеми здороваешься, даже если они незнакомые. Вот эти простые наблюдения – как люди здороваются, как обращаются к другу – актеру очень полезны. Есть специфика этих отношений взрослых, детей, стариков… Наблюдения за людьми, за их реакцией в заданных и незаданных ситуациях – всё это неотделимо от моей профессии. И всё это работает постоянно.
Я не люблю анекдоты, придуманные другими. Хотя, бывает, и сам их рассказываю. Люди смеются… Но при этом я непременно что-то добавляю от себя – это у меня как-то само собой получается.
Включается воображение, и я начинаю на ходу изменять сюжеты, сочинять новые финалы известных историй, часто придаю рассказам ленинаканский колорит, акцент, говор. Иногда это даже очень получается. А больше я люблю сам придумывать всякие сюжеты, рассказы. Например, люблю придумывать небылицы обо мне и моем брате Альберте. Бывает так, что происшедшее со мной я приписывал другим, потому что мне показалось – им это больше подходит, или, наоборот, происходившее с другими я приписывал себе. Дошел до того, что, кажется, если бы я попытался сейчас всё это записать, то уже и сам не смог бы разобраться – где реальность, а где мое воображение. Это какой-то кошмар!
Вот, например, такой случай: как-то я сидел дома, и вдруг зазвучало пианино. Кроме меня в комнате – никого. Откуда вдруг возникли эти звуки? Как такое могло произойти? Ах, да! Ведь это кошка пробежала по клавишам.
Но самое удивительное, что у меня не было ни пианино, ни кошки. Эту историю я придумал сам и сам же в нее поверил. Именно благодаря воображению самые обычные истории становятся интересными. Это и есть специфика актерского воображения.
На съемках телефильма «На дне». 1986
С Сергеем Параджановым. Ереван, 1987. Фото З. Саркисяна
Открытое кафе столичной гостиницы «Ереван» было местом встреч артистов и деятелей культуры