Я убрала сигареты в белую кожаную сумку и потянулась к ручке двери.
— Прочитай за сегодня. Не вынуждай меня… — Макс улыбнулся, и я почувствовала похотливый оскал. Должна сказать, несколько сексуальный, но тем не менее похотливый оскал… Как же хотелось кричать.
— Ты же знаешь, как я ненавижу…
— Теперь это твоя работа, девочка моя, — он, уже не показывая зубы, улыбнулся. Я так же улыбаюсь бабушке, когда она спрашивает, что изображено на моей картине с написанным на обратной стороне холста названием «Оральный секс».
Несмотря на все последние события, меня не пугали его прикосновения, наоборот, они порождали агрессию, и только ее я могла сублимировать в литературу. Для вдохновения обстановка уж слишком накалилась.
Он обнял меня и поцеловал в висок…
Я со всей дури хлопнула дверцу новой бэхи и, не оборачиваясь, ушла.
— Сука, — все с тем же оскалом, наверное, изрек он.
На что я вслух ответила:
— Сам сделал…
«Я люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует»
Скрутив в тонкую трубочку семьдесят листов псевдоинтеллектуального текста, я направилась к подъезду.
Я открыла дверь в темную квартиру и, не зажигая свет, прошла по широкому коридору, хранившему на своих стенах множество зеркал, к себе в комнату, в кладовую моих рассказов, картин и таблеток. И только сейчас я почувствовала себя в своей тарелке.
Я не могла выкинуть из головы Романовича. Ну не мог он меня сдать.
Я подумала, что надо просто наблюдать за Алеком. Он даст какой-то знак. Ну не может он не пропалиться.
Фиолетовые, гладкие до безобразия стены носили на себе картины без рам — сама рисовала; картины — это настроение в красках и узорах, запечатленное на холстах, огромных ярких холстах; только одна картина выбивалась из общего настроя — портрет Марецкого. Поэтому и находился он за пишущей машинкой, которая раритетно стояла на подоконнике, вроде как напоминая, что надо писать.
Красные шторы были задвинуты до упора, с такой же яростью алый плед тешился на зеленом диване, но о том, что он был зеленый, никто и не догадывался. Меня последнюю пару дней манит красный.
Вчера ночью я много писала, распечатывала, уходила на кухню курить и редактировала, потом возвращалась, правила. А слова… Они все срывались с губ, падали по рукам на клавиатуру и воскресали на экране… В шесть утра на меня что-то нашло и я собрала все листы А4 и устроила словесный дождь, я бы даже больше сказала — ливень. Я подбрасывала эти чертовы воспоминания к белоснежному, как бумага, потолку, и они падали вниз, краями царапая кожу, а буквами — что-то возле сердца. Может, это был желудок. Все-таки я слишком мало ем.
Я была где-то между строк. И между двумя мужчинами, которые разукрасили мою жизнь, а Макс даже оставил синяк на щеке. Но тональный крем спасет от всех проблем.
Позвонили в дверь. Так звонил только один человек — Романович. Коротко, как будто жадничая отдать еще одно прикосновение безжизненному звонку.
Алек, как всегда, спросил:
— Ты одна?
— Нет. Уже нет.
Мы прошли на кухню. В первый раз за долгое время он не ждал моего предложения перекусить, а сам полез в холодильник. Нехороший знак.
Он с самодовольным видом поставил разогреваться блинчики. Я же стояла и наблюдала, иногда улыбаясь. Почти про себя, а точнее, во все тридцать два зуба.
Я сохраняла задумчивое молчание, страшно не хотелось его нарушать. Сложнее было не засмеяться, когда он перепутал сметану с ряженкой, но вовремя опомнился. А жаль. Было бы еще смешнее.
Алек сидел за стеклянным столом, в полумраке кухонного света. Совсем счастливый, умиротворенный, почти честный. От него пахло Armani.
— Скажи, а как получилось, что вы тогда поехали в тот же ресторан, где мы были с Жанной?
— Да было забавно, в «Fame» не было столов, и, когда разворачивались, решили зайти именно туда. А что такое?
— Как ты считаешь, случайности бывают?
— Они подстроены или нами, или судьбой. А так не знаю. А чего такое? И как твоя беда?
Он опять не воспринял меня всерьез, и именно это доказывало, что он был ни причем. Что-то съежилось при мысли о том, сколько зла я успела пожелать ему за эти два дня.
— А-а-а. Почти не сплю и почти не ем. Как всегда. Да ладно, не хочу рассказывать… Хочешь почитать мой рассказ про трамваи?
— Почему трамваи?
— Не хочу писать про людей.
Он прошел в комнату, где горел только ночник над огромной белой кроватью… И монитор с открытым рассказом…
Он сел на стул и мягко положил длинные пальцы на мышку, которая, если бы могла, заурчала от удовольствия.
— Зачем ты стер свой рассказ?
— У тебя тут коряво трамвай описан…
— Не уходи от темы…
Придерживая правой рукой спинку стула, я переступила левой ногой его туловище и спиной загородила экран…
— Просто это был импульс, а потом… Короче, не заморачивайся.
— Ты первый раз написал что-то длиннее поздравительной открытки и просишь меня не заморачиваться?
— Ты сказала, что не читаешь мужчин, с которыми спишь.
— Вот ты двадцать пятый кадр все-таки… Это не я сказала, а Настя, которая спала в половиной творческой команды журнала Maxim. Хотя я тоже не люблю читать «ЖЖ» мальчиков, с которыми случайно спала.
— Опять слово «случайно». Оно как паразит в твоем лексиконе.
— Скорее, откровенный паразит в жизни. Так скажи, почему ты не хочешь, чтобы я читала тот рассказ?
Он рукой провел по моей ноге, все еще другой рукой держа мышь. И что он в ней нашел?
Алек явно не хотел отвечать. А это был еще один аргумент, доказывающий его невиновность. Вердикт: помиловать.
Осознав, что под длинной черной туникой нет нижнего белья, он, наконец, отпустил компьютерное животное. Его руки медленно шли по спине, еле касаясь, сквозь легкий хлопок я чувствовала каждый изгиб его ладоней. Мои же руки скользили по ливням волос, терялись возле плеч и уходили ниже. Все легко, завораживающе — в тонких полуприкосновениях, сквозь которые чувствуешь, что происходит под кожей. Ну и вообще, что происходит. Он дотронулся языком за ухом, я чувствовала кожей шеи его нос, а дыхание чуть колыхало длинные соломенные волосы, мои, естественно. Я чуть отпрянула от его тела, посмотрела немного загадочно, схватила стопку бумаг чужой жизни, лежащую на клавиатуре, и кинула прочь. Она рассыпалась, дополнив мой черно-белый ковер, хотя скорее бело-черный, если судить по процентному соотношению цветов.
Со стула мы соскользнули на пол… И там, среди букв, строк и эмоций, откровений и поэтической лжи, рождались новые этюды, пока на уровне сплетения тел, срывающегося белья и прерывистого дыхания, мягких губ и играющих поцелуев… То, что потом дождем упадет на пол… Пока там были мы…
Под утро мы уснули. Но, как известно, стоит только погрузиться в мягкую и нежную полудрему, как тут же что-то нарушит это сладостное молчание… Зазвонил мобильный. На часах не было и пяти. Романович так и не проснулся, а я пошла по литературному ковру искать затерявшийся в белом, снежного цвета, телефон. Это был Макс…
— Ты прочитала? — все тем же улыбающимся голосом спросил он.
— И так тоже можно сказать, — ответила я, нажала на сброс и кинула телефон в сторону, и даже снова уснула. Во сне мне страшно хотелось есть. Все-таки желудок, а не сердце, руководит нашей жизнедеятельностью.
А когда первое зарево, минуя тихий проспект, открылось взору из-за дома напротив, Алек ни с того ни с сего спросил:
— Ты с ним спала?
— С кем?
— Кого ты представила нам с Жанной в том ресторане.
— Почему ты так решил?
— По разговору…
Я улыбнулась и провела рукой по собственному лицу, стараясь остаться в этом молчании…
— Расскажи, как это было… Я хочу знать…
Он сел на край кровати, согнув чуть искривленный позвоночник. Голый, он сидел рядом со мной. Мы были ближе всего друг другу.
На пороге появилась таинственная незнакомка, ее взгляд был прикован к моей груди. Я руками прикрыла свою наготу, стесняясь. В мыслях я крикнула:
«Пошла к черту, только не сейчас, слышишь! Только не сегодня! Уходи, оставь меня. Ты не видишь? Какая же ты страшная. Любовь».
— Пойдем пройдемся, — обратилась я к Романовичу, не заметившему утреннюю гостью.
— А здесь рассказать не можешь?
— Не хочу… Ты уверен, что хочешь это знать?
— А ты расскажи…
Было начало восьмого утра. А может, и конец. Какая разница. Я, как всегда, мало спала и ничего не ела. А зачем мне есть?
На улице был шероховатый утренний воздух, опять серый, глянцевый и немного тучный газ скользил по пыльным дорогам, и странная отчужденность повисла между тем, что называлось небом и асфальтом с редкими оазисами земли. Травы еще не было.
— Когда же, наконец, листья появятся?
— А что тебе до них, ты о себе думай…
— Я просто люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует.
Мы шли мимо витрин продуктовых магазинов, не касаясь друг друга, неведомая сила заставила свернуть на маленькую дорожку позади цирка. Казалось, все вокруг отделено от нас стеклянной стеной, и как бы ни хотела я убежать от этого разговора, мне бы это не удалось. Я существовала под странным колпаком, взаперти, в странной кладовке, ключи от которой хранились у нее, девушки, с которой мы на рассвете, наконец, познакомились.
Мы свернули в парк, если, конечно, пару-тройку лысых тополей можно назвать парком. Почему-то страшно захотелось, чтобы проехала рыжая, своей статью чуть похожая на бегемота, поливальная машина, ну или, на худой конец, грузовик «Хлеб». И это не ностальгия. Я вообще стараюсь не вспоминать — что толку. Я же теперь люблю.
Мы были не одиноки. Пожилая женщина в старом твидовом пальто прогуливала своего шпица, все время поправляя огненно-красную беретку и приговаривая: «Миня, не убегай от меня…» Миня. Странное имя. Может, это был Михаил, Миша, а может, в честь Минина и сейчас откуда-нибудь издалека появится Пожарский…