Инспектору таки удалось вывести Морского из равновесия, но это пошло на пользу делу.
— Ну ладно, — поднял руки Илья, растерявшись и, стало быть, капитулируя. — С этим тоже ясно. Хотя… Какого черта ты тогда делал в харьковском ВОХРе после выздоровления? Такое понижение… В чем провинился?
— В ВОХР я попросился сам, — охотно ответил Морской. — Это на тот момент была единственная возможность остаться в Харькове. Мне дорог город детства. Родители приехали сюда из Екатеринослава, когда мне было два. Занятно, что малой родиной я считаю Харьков, они же для себя — Екатеринослав. Ну, то есть Днепропетровск, если по-новому…
— Погодь-погодь, — Илья, похоже, слышал только интересующую его часть рассказа. — Ты попросту бежал от фронта, да? Ну ты, товарищ, глу-у-уп! Война-то уже была, считай, в шляпе! Вернулся бы на фронт, а фронта б никакого и не видел. Зато сейчас бы был военный доктор с чином. Стоял бы в очереди на жилье в «Красном медике», получил бы квартиру уже к лету. Такой дом отгрохали! Со всеми удобствами! Напротив комнаты своя, заметим, кухня. А в кухне — ванна! Во как можно жить! Еще и уголь для печи бесплатно возят. А ты? Опять «привет, товарищ писа́рь». Да еще и в ВОХРе…
— Да… Кабы не моя сентиментальность, я непременно мог бы стать героем, — усмехнулся Морской. — Но не стал. И даже медицинский, куда пошел учиться после ВОХРа, бросил. Когда ты врач, то или ежечасно играешь чьей-то жизнью, или бесполезно перекладываешь бумажки. Третьего не дано. Я слишком нервный для первого и слишком гордый для второго. И потом, я, наконец, нашел, где можно приносить пользу, ну, скажем так, безопасно. Сначала просто, заработков ради, я стал править тексты для редакций и писать в газеты. Потом, совсем вернувшись к довоенной жизни, увлекся театром. В общем, сейчас я на своем месте… — Морской поднял рюмку и мысленно сказал: «Что ж, за Нино́!» А вслух продолжил укреплять собственную оборону: — Илья Семенович, вы зря вцепились в мою биографию. Я трижды ездил за границу. Перед поездкой, вы же понимаете, меня проверяли. И я все же поехал. Значит?..
— Значит, — согласился инспектор, но тут же завелся снова: — Так что ж ты, твою дивизию, весь такой прямой и безупречный, и вдруг полез откровенным саботажем заниматься? — Горленко наконец перешел к важному: — Зачем прыгнул в яму? Зачем стал орать про убийство? Да еще и племянника моего втравил в историю, отдавши журналистке. Зла не хватает на тебя. Вот честно!
— Где ж тут саботаж? — искренне удивился Морской. — Моего друга, руководителя нашей лучшей в городе секции краеведов, портную и костюмера гражданку Толмачеву безжалостно убили. Хотите сказать, я должен был молчать?
— Конечно должен! — Илья стукнул кулаком по столу и выругался. — А если то не саботаж, а хуже? Соучастие! Я, может, тебе и поверю. Но вышестоящие товарищи с тобой водку не пили, душу ты им не открывал, про эпидемии на фронте не рассказывал, в 1918 году у товарища Межлаука вместе с ними не служил… Они в тебе однозначно пособника убийцы увидят. Иначе отчего такая осведомленность? Ты что, криминалист? Кто дал тебе право делать выводы о том, как и когда была убита жертва?
— Меня четыре года в медицинском учили, как устроен человеческий организм, — твердо ответил Морской. — Нино́ была задушена. Задолго до того, как упала в оркестровую яму. Бумажный шарф не мог стать причиной удушения. Душили чем-то твердым… Эксперты подтвердят.
— Да. Подтвердили. Но ведь ты-то не эксперт! Откуда ты мог знать, например, про время? С чего ты взял, что было пять часов? — Инспектор вытянулся над столом, сверля собеседника взглядом.
«Про это умолчу», — решил Морской. А вслух опять заладил:
— Меня четыре года в медицинском…
— Аааа, хватит! — Илья нервно вскочил, но все же попытался взять себя в руки. — Ладно. Давай подробно, что, когда заметил.
Внимательно выслушав весь рассказ, Горленко снова помрачнел.
— Ты понимаешь, гад, что теперь будет? — сквозь зубы процедил он. — У нас ведь не какая-то кафешка. У нас серьезный стратегический объект. Отсюда радио вещает на всю страну. Тут не только эти твои танцульки, но и серьезные заседания проходят. Я отвечаю тут за безопасность. И вдруг — убийство. «Спектакль сорван убийством, это вовсе не несчастный случай»! Во всех газетах! Кому это надо?
— Хм… — Морского охватила странная внутренняя дрожь. Он, кажется, нащупал логику происходящего. Такое бывало, когда он выходил на след героя для эссе или приближался к разгадке какой-нибудь харьковской тайны. — Не сочтите меня сумасшедшим, но я знаю, кому это надо… Это надо… Большому театру!
— Че-гоооо? — Горленко явно был ошеломлен.
— Преступник вовсе не старался представить все, как несчастный случай, — страстно заговорил Морской. — Он нарочно хотел сорвать спектакль! Нино́ — ее ведь все любили безгранично — не стали б убивать из личных соображений. Тут что-то общественное. — Морской растерянно огляделся, как бы ища поддержки. — Она тут просто средство сорвать премьеру. Какой-то фанат московского Большого театра нарочно это сделал, чтобы в поединке за первую постановку «Футболиста» выиграла Москва!
— Ого! — Инспектор аж протрезвел. — Между прочим, делегация от Большого театра сейчас в Харькове… Асаф Мессерер во главе. Морской, да что же ты молчал? Это прекрасная гипотеза, поверь! — Но тут инспектор что-то осознал и скривился: — Ну, если б еще кто-нибудь другой в нее поверил, было б таки лучше…
Тут на директорском столе зазвонил телефон.
— Инспектор активного подотдела уголовного розыска ЦАУ НКВД слушает! — Горленко схватил трубку. — Что? Нет! Повторяю, не надо никого из центра! У меня все под контролем. Вот именно из-за того, что здание готовится к проведению 9 марта показательного судебного процесса над террористами из СОУ, я и считаю это своим делом. Только своим! Угрозыск тоже к черту! — Илья прикрыл трубку рукой и зашептал: — Морской, ты все же форменный вредитель! Из-за тебя теперь и ОГПУ будет путаться под ногами… — и закричал снова в трубку: — Черт с вами! Присылайте! Мои первичный осмотр уже все равно провели… Да… Как преступник ни старался организовать идеальный несчастный случай, у нас убийство. Да, мы опередили ОГПУ и все уже знаем. Да, первые были на месте. Надо в театр ходить, товарищи, чаще! Искусство способствует оперативности, да!
Тут Морской явственно увидел повод для нового сюжета. Все могло оказаться еще более закручено.
— Минуточку! А если все не так? Нино́ ведь символ театра! Убийство было ритуальным… — Морской и сам не знал, сочиняет он версию для Ильи или действительно верит в то, что говорит.
— Продолжаааай!
— Нино́ единственная, кто работал в театре с самого начала — с 1880 года. Она в глазах многих — сам театр. Понимаете? Ох, ну не важно. Просто вот вы сказали: скоро будет публичный процесс над недавно раскрытым СОУ — «Союзом освобождения Украины», и я понял, что если бы кто-то хотел сорвать процесс, напугать людей, посеять неразбериху, то лучший способ для этого — совершить публичное, громкое, красиво обставленное убийство, — версия и впрямь получилась стоящая. Из-за убийства станет ясно, что в театре небезопасно. Площадка оперного театра будет скомпрометирована.
— А что? — Инспектор несколько раз пьяно повторил услышанное себе под нос, а потом страшно обрадовался. — Мне это нравится! И первая гипотеза тоже хороша. С тобой приятно работать, Морской! — Инспектор хлопнул в ладони, словно аплодируя. — Имеем дело с настоящей целенаправленной атакой на театр или — вдумайся только в масштаб дела! — с атакой на сам процесс СОУ? Хм! Это перспективно! Мы еще посмотрим, кто кого! Нам еще это зачтут и припомнят!
«Неисправимый карьерист, — подумал Морской с тоской. — Ему и смерть Нино́ — лишь повод отличиться», а вслух сказал:
— Рад, что вы больше меня не подозреваете. Я могу идти? Ох, если дойду, конечно…
Пошатываясь, Морской вышел из директорского кабинета, быстро оглянулся, выпрямился и уверенно бросился в гардеробную. Кроме знания языков, было еще одно свойство, которое тоже очень помогало Морскому в работе и в жизни: он умел пить, откладывая опьянение на потом. Развязать ему язык выпивкой можно было лишь на те темы, на которые он сам не против был поговорить.
Илья Семенович Горленко в этот момент думал так: «Результат встречи можно засчитать. С вербовкой, конечно, могло бы и получше выйти, ну да ладно. Ишь, какой страхованный-перестрахованный, не зацепишься. В любом случае, он все равно рассказал мне все, что знает».
В углу кабинета горестно никли листья обреченной на смерть пальмы, в кадушку которой не желающий захмелеть Горленко то и дело незаметно переливал водку из своего стакана.
— Яков, ты его плохо знаешь! Я сейчас с ума сойду от волнения! — Двойра почти кричала. — Это такой упрямый тип! Принципиально говорит в глаза все, что думает. Его нельзя на допрос — он скажет дураку-следователю, что тот дурак. Неприятностей потом не оберешься…
Ее низкий голос гулким эхом разлетался по фойе. Облокотившись на стойку, покачиваясь и скептически скривившись, она сверлила взглядом единственное оставшееся на вешалке пальто. Пальто Морского.
— Тебя тоже никуда нельзя, любовь моя, — посмеивался Яков. — Ты так кричишь! Уже весь театр знает о твоих предположениях относительно умственных способностей следователя и о характере Морского.
Двойра очаровательно скривилась и хлопнула себя ладошкой по губам.
— И, главное, о своем характере знаю я сам. — На лестничном пролете показался Морской. — И, в соответствии с оным, скажу прямо: я очень тронут вашим беспокойством.
— Пустое, — отмахнулся Яков. — Я просто был рядом с театром, зашел глянуть одним глазком, что тут, смотрю — твое пальто. Рассказал Двойре, и они все всполошились.
— Нас вынудил искать тебя дед Хаим, — сказала Двойра таким тоном, будто самой ей не было до Морского никакого дела и будто это не она кричала, что сейчас сойдет с ума. — Пришлось опрашивать работников театра и ждать тебя у вешалки, как раньше в институте.